Туши свет

Огнепоклонник сидит к нему спиной, глядя в окно, и даже не думает оглянуться, чтобы поприветствовать гостя. Его руки сложены на коленях, он слегка сгорблен и кажется скучающим. Поэт подкрадывается к нему с грациозностью пантеры, но интуиция дикой кошки заставляет его опасливо замереть всего в паре шагов, так и не дотронувшись до чужого плеча. — Я говорил тебе не высовываться? — спрашивает Огнепоклонник недовольным тоном. Поэт разглядывает его профиль: из-за бинтов выглядывают только поднятые кверху надбровные дуги, сощуренные глаза и провал обожженного рта. Огнепоклонник, определенно, разгневан. Только непонятно, чем именно — выходкой Поэта или его присутствием? — Полагаю, это риторический вопрос… — Поэт прожигает оппонента взглядом, пытается найти хоть что-то в его позе, мимике, словах, но пока что у него ничего не получается. Огнепоклонник походит на закрытую книгу, страницы которой склеены суперклеем. И нет того химического состава, который помог бы их разделить без единой потери. — Знаю, знаю, ты не одобряешь мои методы… Но ведь ты мог остановить меня сам, без всяких посредников. К чему было ввязывать Кризалиса? — Буду я еще на тебя тратить силы, — Огнепоклонник прикрывает глаза, показывая, что этот разговор его утомляет. Поэт — еще слегка, — злится. Он вцепляется в подлокотники инвалидной коляски, склоняясь над лицом то ли союзника, то ли врага, вдыхая в себя его слабое дыхание и желая присвоить себе его силы. — Значит я, по-твоему, не стою даже крохи твоего царского внимания? Это ты имеешь в виду? Огнепоклонник едва заметно отодвигается — от взгляда Поэта это, конечно, не ускользает, что злит его еще больше, — и бьет его же словами: — Полагаю, это риторический вопрос. — Если ты не будешь смотреть на меня, я, представь себе, не исчезну! — Поэт, все сильнее раздражаясь, уже почти кричит. Никто не имеет права его игнорировать! — Тише, — Огнепоклонник тянется к его лицу и закрывает ладонью его загоревшиеся зеленым глаза, которые могут привлечь лишнее внимание. — Туши свет, когда ложишься спать, Поэт. Чудовища могут слететься на огонек и откусить тебе ногу. — Я слишком долго жил с этими чудовищами во мраке. Выведи меня на свет… Овладей мной, — Поэт неожиданно смиреет, включаясь в игру. В ней правила придумывает Огнепоклонник, и единственное, что остается другим игрокам — слепо подчиняться, следуя за голосом наставника, как за светом путеводной звезды. Опускаясь коленями напротив коляски, Поэт накрывает покрытую бинтами ладонь своей. Опаленная безжалостной стихией рука слегка подрагивает — у Огнепоклонника не получалось в полной мере контролировать импульсы своего искалеченного тела. Несведущим он казался немощным, и это была огромная их ошибка. — Ты хоть понимаешь, кого и о чем ты просишь? — его голос хлесткий, ударяет словами по лицу и заставляет инстинктивно зажмуриться в страхе. — Лучше уходи, пока я готов тебя отпустить. — Я не хочу, чтобы ты меня отпускал. С тобой я хоть что-то чувствую. Поэту было все равно, с кем разделить вечность. Но люди… Люди были такие легкодоступные. С ними было слишком скучно. Слишком просто. Их разумы ломались, как хрупкие лепестки, они не могли принести ему никакого удовольствия. То ли дело — другой телепат, который чувствовал, куда нужно надавить и что сказать, чтобы вытащить из уголков бессознательного самое потаенное, самое желанное… — Ты боишься темноты, Поэт? Такой будничный вопрос. И такой инфернальный, пугающий голос. Воздух вокруг вдруг резко становится тяжелым, липким. Дышишь — и заглатываешь нефть, что струится в легкие и заполняет их до краев, заставляя медленно и мучительно умирать. Каждый вздох дается с трудом, но Поэт, выталкивая на выдохе липкость, произносит: — Ты ведь знаешь, что нет. — Тогда открой глаза. Рука на лице уже не ощущается. Поэт слушается голоса. Моргает, думая, что это что-то изменит — но вокруг лишь темнота. И сам он висит в воздухе без всякой опоры. — Там было темно. Доктор бросал нас одних без всякой капельки света, но ты… Ты всегда был. И я никогда не мог тебя увидеть. Поэт помнит силу, которой не мог противиться — она сносила его с ног и не давала утонуть во тьме собственного безумия. Чужой голос нашептывал ему свою правду, утешал, вдохновлял, подчинял. Говорил, как они похожи, как многого они могут добиться, какое величие их ждет, когда они выберутся из подвала. Только мысль о спасении помогла Поэту продержаться так долго. Но почему его так и не покинуло то страшное чувство, что его так и не спасли? Его покинули. Бросили. Оставили на произвол судьбы, и теперь он тянется к тому единственному понятному, чем дышал так долго. Даже если все это время он дышал гарью. — Ты так хочешь посмотреть на меня? — Мигнула искра, другая — и на конце спички загорелся огонь, освещая чудовищное лицо. — Ну, смотри. Существо без кожи надсадно смеется. Его мышцы и нервы — оголенный провод, его красноватое, покрытое рубцами мясо навевает мысли о звериной бойне. Спичка гаснет, и человек исчезает. Поэт чувствует, что Огнепоклонник рядом, чувствует его липкие прикосновения по всему телу — у того будто больше двух рук, и это должно пугать. Но Поэт, облизнув разом пересохшие губы, только прогибается в спине, охотно позволяя веревкам, взявшимся из ниоткуда, скрутить ему руки и ноги. Ощущение опасности заставляет его дыхание сбиться. Он не знает, откуда последует удар, и последует ли. Он не знает, что с ним будут делать. Он не знает, сможет ли дать отпор, если будет нужно. Это… будоражит. — Ты меня не послушал, — пронзительный шепот. Веревки натягиваются, причиняя боль. А затем загораются. — Теперь не жалуйся. Пламя охватывает его щиколотки и запястья. Поэт кричит, пытаясь выпутаться из огненной паутины, но ничего не выходит. Огонь поглощает его тело и освещает склоненное над ним чудовищное лицо с кривой улыбкой. Огнепоклонник делится с ним своей болью. Погружает в себя. А затем дует на пламя — и вокруг снова расстилается мрак. На смену боли приходит блаженство от осознания, что она закончилась. Что ее больше не будет. — Ты — мое обезболивающее, — говорит Поэт с трудом, выпрямляясь. Ни веревки, ни огня, только чудовище, притаившееся в тени. — Тот, кто вытягивает меня из серости и досадной заурядности. Ты можешь то, чего не могут другие — залезть мне в голову. Получится ли залезть в сердце? — Ты так наивен, аж плакать хочется… — его хватают за шею. Поэт пытается вцепиться в руку, но пальцы проходят сквозь нее. — Жаждешь моего внимания. Хочешь, чтобы я с тобой боролся, потому что только так ты что-то чувствуешь. Тебе разве не говорили, что ты пуст, Поэт? У таких, как мы, нет сердца. Огнепоклонник берет его руку и направляет в себя, сминая собственную грудную клетку и доказывая — пуст, пуст. Из него сыплются ребра и иссушенные легкие, но ни кусочка сердца. Кровь с ошметками плоти неприятно облепляют руку, вызывая жжение, какое бывает от аллергии. Поэт брезгливо вытирается о собственные штаны, но лишь размазывает. Вдруг зажигается свеча — желтые глаза все еще кровоточащего монстра появляются неожиданно близко, и Поэт даже вскрикивает, будучи не готовым. Его грубо хватают за голову и притягивают к себе. Его губы заливает кровью, которая кислотой разъедает кожу и горло. Но он все равно отчаянно вцепляется в свое чудовище, разделяя с ним весь страх и всю боль, что то когда-то испытывало. — Мне плевать, что у меня есть, а чего нет! Научи меня притуплять боль… Научи меня овладевать без остатка. Огнепоклонник всегда был сильнее. Его не заботили расстояние и количество целей, он мог опалить своим огнем любого. Поэта бросает в жар, когда горячие прикосновения становятся настойчивее. Когда искорки, грозящиеся превратиться в новое пламя, пробегаются по его коже, расплавляя одежду. — Я тебя поглощу, — шепчет Огнепоклонник ему на ухо, больно сжимая запястье. — Ты будешь гореть, пока от тебя не останется только горстка пепла. Между ног оказывается колено, которое пытается их раздвинуть. Тысячи поцелуев-укусов накрывают кожу, путая в ощущениях. Поэт перестает понимать, чего он хочет, хочет ли он именно этого. Его пальцы раз за разом хватают воздух, но чужие прикосновения продолжают чувствоваться вполне отчетливо. — Мы возродимся, брат по мраку… Мы… всегда возрождаемся… Раскаленный прут вонзается в него, вызывая крик. Боль на грани невыносимой заставляет теряться в ней и забывать себя. — Мы похожи, но не одинаковы, — поглаживание по щеке почти нежное. — Никто не выдержит столько же, сколько выдержал я. Отступи. — Никогда. Поэт выдергивает самого себя из кошмара, ложась в ногах Огнепоклонника и дыша, как загнанный зверь. На его запястьях отчетливо виднеются следы от вспыхнувших веревок. Он уверен, что если наклонится и приспустит носки, то увидит на ногах то же самое. Кожа липкая от пота, а в штанах настолько мокро и тесно, что приходится отчаянно сжать ноги и поднять взгляд на виновника сего состояния. Огнепоклонник все так же на него не смотрит. — С каждым разом я буду все глубже пускать в тебе корни, Поэт. Не думай, что я пожалею тебя по старой дружбе. Поэт заставляет себя вновь подняться на колени и коснуться лбом замершей на подлокотнике руки. Так вернуться к реальности куда проще — бинты пропитались сокровицей и резко пахли лекарствами. — Жалость мне не нужна, за ней я бы пришел к Кризалису… — Поэт встает, запахивая полы плаща. — С каждым разом твоя фантазия все… интереснее. Я хочу опробовать на себе весь ее букет. — Уйди уже, извращенец, — ворчит Огнепоклонник, чувствуя, как усталость тяжелым грузом наваливается на его плечи. Дело ведь не в его фантазиях, они вполне скромны. Дело в том, что Поэт хотел почувствовать, дразня стихию... — От тебя одна только головная боль. — И стояк, — подсказывает Поэт, зная, что не у него одного организм сработал подобным образом. Обожженные пальцы в ответ на это с силой сжимаются на подлокотнике. — Я мог бы с этим помочь… Огнепоклонник поворачивается к нему всей коляской, глядя исподлобья. Дверь в палату с громким стуком закрывается с той стороны — на ключ. Поэт тянется к его брюкам, и Огнепоклонник, не выдерживает: — Больной ублю…