Red drops

      Лес изнутри был больше, чем способен был заметить человеческий глаз. Настоящих лисиц было совсем немного — несколько десятков. Менма с лёгкостью могла назвать всех, кого видела в человечьем облике. Те же, что ещё не прожили пятидесяти лет от рождения, не показывались, скрываясь так глубоко в лесу, что даже, Менме думалось, сама Какаши не всегда знала, где они.       Лисы чтили законы соседей, но выходили из негостеприимной тени вековых деревьев так редко, что просто не имели шанса их нарушить. Лес был их домом, и земли демонов им были без надобности.       Чужакам они не были рады, даже людям, заплутавшим путникам, которые приближались к горе слишком близко. Люди пили их энергию, отбирали то, что лисицы годами взращивали для себя. Люди пытались рубить деревья, чтобы на их месте строить себе дома. Люди, передавая друг другу слухи, верили в чудовищ и приходили поджигать траву, чтобы уничтожить их.       Но лисьи леса не горели. Лисьи леса забирали жизни.       Это Менма усвоила лучше историй отца, лучше наставлений учителей. Эти деревья, эти поляны и этих существ она знала с раннего детства. И лес всегда привлекал её. Не могли напугать ни нрав хозяйки, ни шутки лисиц, любивших заводить поглубже в лютую чащу аленькую демонессу и «терять» её там будто бы случайно, наблюдая, как магия леса не даёт выбраться, утягивает силы.       Лисы не враждовали с демонами, как с людьми. Говоря уж совсем откровенно, лисам все другие существа кроме людей были совершенно безразличны.       Но Менма им полюбилась.       Может, дело было в благосклонности госпожи к ней, может, в её собственной природе. Из рассказов старых лисиц Менма знала, что когда-то её матушка звалась лисой-оборотнем тоже. Впрочем, лисицы говорили только «звалась», а не «являлась».       Как бы там ни было, Менма с давних пор имела обыкновение нагло и, что главное, безнаказанно вторгаться в обитель нечистых душ, в которых похоть многие лета боролась с жестокостью, и в противостоянии этом победителя до сих пор не наметилось.       Лисицы по праву считались чудовищами даже среди ёкаев, но лично Менма находила их весьма… Милыми.       — А они зовут меня «госпожой», — скучающе сообщила она Какаши, пряча зябнущие пальцы в кулачки и следя, как вылетают при каждом слове из её рта забавные облачка пара.       — «Юной госпожой», — флегматично поправила её женщина, задумчиво вертя на ладони тонкую сахарную косточку. Менма была уверенна, человеческую. — Госпожа здесь всё ещё я.       — Ну-у, ты же когда-нибудь уйдёшь на покой… — затянула Менма, разваливаясь на её привычном месте и делая вид, что её чудовищно заинтересовало озеро, изученное уже вдоль, поперёк и вглубь. Глаза лисицы нехорошо блеснули, но Менма не была бы Менмой, дочерью своей матери, если бы её хоть сколько-то задело подобное. — А я могу занять твоё место! Я бы смогла стать хозяйкой Синобу?       — Я тебя съем, — пообещала ей Какаши, покосившись через плечо, и Менма захихикала, садясь ровнее.       — Вот и не съешь! — заявила уверенно. Заболтала ногами. Хозяйка, сидящая к ней вполоборота, надкусила косточку и принялась с усердием достаточно разозлённого существа перетирать её челюстями. Хруст, стоящий над поляной, Менму не трогал. — Тебе папа запретил. И ты меня любишь. Ты же меня любишь, Какаши?       Светлую шерсть мягких хвостов перебирал лёгкий ветерок, и Менме вдруг в который раз безумно захотелось прикоснуться к ней рукой, но по опыту прожитых лет она уже знала, что за этим может следовать, и сейчас у неё не было настроения выслушивать чужое ворчание.       Какаши, хоть и обладающая прекрасным юным лицом и фигурой, безупречной, как и у любой лисицы, во всех отношениях, но всё же была уже старой. Иногда Менме даже становилось с ней скучно. Правда, Менма вообще часто скучала, и здесь дело было не в Какаши.       — Ну а правда, что ты мне сделаешь, — продолжала рассуждать Менма, услышав в ответ на свой вопрос неразборчивое фырканье. — Ты, конечно, можешь меня съесть, но кто тогда будет тебя развлекать? Ещё ты можешь оставить меня в этом проклятущем лесу одну, чтобы я там заблудилась, но я же тебе быстро надоем! А ещё ты можешь натравить меня на своих лис, но их ты тоже любишь и тебе их жалко, а я «стихийное бедствие», — так говорил её отец, — и меня вообще нельзя надолго оставлять одну… — она задумчиво уставилась на кроны деревьев, не обращая внимания на то, что лисица с интересом ожидает возобновления явно незавершённого списка. — Какаши, а ты научишь меня охотиться? — вздох прорвался сам собой. — Мама говорит, я ещё маленькая.       — Потому что ты ещё маленькая, — дожевав, подала голос госпожа Хатаке, и Менма, услышав хихиканья лисиц совсем рядом с собой, обиженно надулась.       Где-то в лесу послушался душераздирающий визг и громкий треск, но Менма даже не вздрогнула — хоть она и желала обосноваться в этом месте на совсем иных правах, нежели сейчас, пока она думала, что о каких-то вещах ей лучше не знать.

***

      Грязное ночное небо тихим холодом давило на самую макушку. Пьяно хмыкнув, он покосился по сторонам и побрёл дальше, не в силах стряхнуть это ощущение. Дрожащие бледные руки, ещё мерещилось, всё тянулись ощупать карманы. Не умыкнули ли в питейной кошелёк?       Он никогда не слыл пьянчугой, но в последнее время без доброй чарки крепкого вина не то что сон не шёл — голова сама поворачивалась, а глаза так и норовили увидеть в каждом кусте какую заразу, какую новую пакость похлеще предыдущей. А всё она, проклятая ведьма. Не зря говорили, что всю её красоту демоны нанесли. Зря ему советовали жениться на ней отец и дядя. Ну ничего, теперь-то уж она никого не приворожит, шлюшья дочь. Он брезгливо сплюнул на пыльную дорогу и растёр ногой. Стоны и предсмертные крики покойной жены ему мерещились едва не чаще всякой нечисти в тёмных углах.       До дома он добрёл с трудом, всё норовил завернуть в чужую калитку, но будто ками отводили. Ками любили его, ведь он не был грешником. А то, что он задушил девку? Так то не грех. То очищение. Ворожей и ведьм убивать-то и незазорно.       Комнатушка встретила его душным смрадом перегнившей пищи, так и валявшейся на столе уже с неделю. Стены были глиняными, полы — скрипучими и деревянными. Насколько хватало отсветов из кривоватого дверного проёма, настолько он мог разглядеть в царящем полумраке очертания предметов. Знобило, хотя воздух по-прежнему оставался тяжелым.       Непослушные пальцы пошарили по столу, но бумага, отсырелая и зловонная, рассыпалась в пальцах. Сплюнув снова, она повалился на футон, не зажигая света, уложил голову поудобнее и смежил опухшие веки.       Но сон не шёл. Медленно к окну подползал свет выкарабкавшейся из-за тучи луны, и скоро он стал жечь глаза не хуже солнечного. Пьяный туман, крепко сковавший сознание, горечью оседал среди плавающих обрывков мыслей, которые так и не смели сложиться в одну целостность.       Тихий скрежет, сперва бывший еле слышимым, привлёк отуплённое горячкой внимание не сразу. Подумалось — птица мечется по крыше. Луна, скрывшаяся за пятном дождя на небе снова, отпустила его из своих цепких лап, но нарастающий шум уже не давал ему покоя. Тихо-тихо. Шкрёб-шкрёб. Фшш. А после отстук, отдачей от звука, единым целым. И снова. Фшш. И отстук. Фшш…       Зарычав от злости, он подскочил, отирая будто песком припорошенные глаза. Распахнул их всё с той же яростью. И немедленно обмер.       Луна в окне светила всё также ярко на очистившемся небе. Фигура, отбрасывающая кривую, изуродованную тень на футон с недвижимой грацией замерла у узкого подоконника.       Подумалось — воры, не иначе. Из тёмных бесформенных одежд показалась рука с тонким запястьем, такая, будто стеклянная, и лунный свет причудливо отражался от темнеющей пятнами кожи. Палец, неестественно длинный, упёрся в раму у самого зияющего хищной пастью проёма. Фшш-ш-ш-ш… «Коготь», — с отстранённым, ещё только поднимающимся из глубин пьяного пуза под позвоночник страхом понял он. Фшш-ш-ш-ш… Белые тонкие полосы, остающиеся на дереве, как ужасные шрамы, чуть заметно сочились чем-то чёрным, текущим теперь с подоконника на пол. Кап. Кап. Кап.       На секунды ему показалось: в сгустившейся плотной темноте у углу кто-то вдруг забормотал его имя. Сбивающимся еле слышимым шёпотом.       Гадкий, пронзающий ужас, в котором он увяз, будто скрюченный шершень в слюде, впился под зашедшееся сердце такими же чёрными когтями. Тепло чужой шеи под пальцами вернулось снова, а мертвенный хрип застыл в ушах. Фшш-ш-ш-ш… Хрустнуло. Показалось, снова сломались в мозолистых ладонях хрупкие кости. Хрип, застывший после этого в ещё свежем воспоминании, всё продолжался, будто не желал подчиняться законам времени и телесного сложения.       В задрожавшей тишине снова раздался отстук. Это кривой коготь упирался в край плохо сколоченной рамы и проваливался дальше вниз, пробивая дерево, будто горячий нож — масляный ком.       Кап.       Тело грузно упало навзничь, разметалось по старому сырому футону. Из споро разорванной глотки текло чёрное липкое тепло.       Кап.       Кап.       Рыбьи глаза моргнули раз, другой. Потянулась розовая нить меж жирных губ, стремительно белеющих в лунном свете.       Кап.       Кап.       Кап.       Неслышные шаги сменились шорохом шерсти, и пыль у окна взметнулась под ярко озарёнными луной хвостами. Захлопала, задетая сквозняком, заскрежетала, захлёбываясь, старая дверная пасть.

***

      Дерево приветливо мазнуло по щеке влажной крепкой почкой, уже готовой лопнуть под тугим давлением юных листьев, будто лизнуло нежным языком. Итачи коснулась щербатой коры в ответ нежнее, переступила через зияющий провал меж корней, куда грозилась провалиться до этого, не заметив.       — Госпожа ещё не вернулась, Ваше Высочество! — весёлым перезвоном колокольчиков засмеялся тонкий голосок. Бесхвостая девчонка с копной ярких светлых волос, в который путались крохотные веточки, соскочила с ветки и закачалась на стволе старого дерева, то ли возвращая равновесие, то ли балýясь. — Госпожа скоро будет! А хотите сушёных гарциний? Такие сладкие!       Итачи, улыбнувшись, покачала головой. Девчушка пожала светлыми плечиками, выглядывающими из-под пёстрой юката, теряющейся в бликах и листьях, помахала ей рукой и скрылась в ещё не зацветших зарослях, откуда тут же раздался смачный хруст ломаемых веток.       Лес был светлым и тёплым, несмотря на лежащую на вершине горы ледяную корку, влажные ручейки талого снега бежали тут и там, размягчая землю. Но в тёмном озере вода была зимней — в этом Итачи убедилась, коснувшись поверхности кончиками пальцев и обжёгшись о жидкий, текучий лёд.       Какаши и правда появилась быстро. Последнее зимнее солнце не успело встать, как зашуршали сухие травинки под подошвами лёгких сапог. Итачи, обернувшись, тут же попала в ласковые руки, обвившие её тело, и прижалась губами к острому подбородку через ткань, едва услышав чужое старое прозвище, исполненное тугим лисьим урчанием.       Нервно покосилась на пропитанный кровью рукав и крохотное пятнышко на запястье, тревожно переплела свои пальцы с чужими. Мягкие глаза лукаво заблестели.       — Что с тобой? — усмехнулись бескровные губы. Итачи потянулась было коснуться пальцами ткани, чтобы вызнать, чья же это кровь, если не самой госпожи Хатаке, но та отмахнулась, а после и вовсе поспешила распустить верхние одежды, оставаясь подобно своим лисам в просторном юката. — Это неважно, — она небрежно отложила широкое кимоно в сторону. — Не бери в свою прекрасную голову, моё дитя, оно не стоит твоих размышлений. Тот смертный был человеком недостойным, его агония доставила мне удовольствие, к несчастью, довольно краткое.       — В деревне опять поднимется шум, — покачала головой Итачи, беря чужую прохладную ладонь в свои, но белая мягкая кожа не грелась, только стыли пальцы от прикосновения.       — И к лучшему, — оскалилась лисица, встряхнув хвостами. Итачи приникла к ней, притянутая новыми объятиями, блеснула алыми глазами. Волосы её шёлком рассыпáлись по плечам, отпущенные из плена множеств заколок. — Что привело тебя ко мне?       — К сестре, — исправила Итачи, и взгляд её невольно скользнул к восточному склону, туда, где между деревьев виделся острый пик дворца Узумаки. — Мне думалось, Менма говорит тебе обо всём, что случается, как она могла упустить столь незначительную деталь вроде приглашения Саске в здешние земли?       Какаши только пожала плечами, увлекая её за собой в обход выстуженной глади к солнечному островку проглядывающейся едва-едва травы.       — Скажешь, я жестокая? — прищурилась незло на осуждающий взгляд, прикованный к сброшенному одеянию. — Но много ли нужно — одна-две калечные души в год… А кто-то и вовсе сам приходит, когда судьбою написана какая-нибудь нелепая кончина вроде чахотки. Ну не нелепо ли — давиться в кашле собственной кровью?       — Жизнь ценнее, — качает головой Итачи, опускаясь к ней на колени.       — О, так только кажется, — смеётся хрипло лисица. — Человеческая жизнь ничтожно мала, ты поймёшь это скорее, чем тебе кажется, моё любимое дитя. Не все люди хороши и безгрешны, многие заслуживают смерти. И смерти мучительной. Но живут припеваючи, не испытывая и малейших мук. Скажешь, справедливо это?       Итачи соглашается, но мысль надолго оседает в её сознании.

***

      — Говорят, леса здесь гиблые, — заговорщически шепчет она и тут же смеётся, заметив, как перекашиваются ужасом лица спутниц. В темноте их черты причудливы, и она только пуще дразнит их, уводя за собой. Даже воровать не так весело, как развлекаться с ними! Она заводит их так далеко сюда в первый раз, ещё бы им не было дико страшно!       Лес ничуть не ужасен, и, конечно, никаких кицунэ здесь нет, ведь всё это сущие выдумки, враки и легенды, чтобы такие, как она, не гуляли где не стоит.       — Врёшь ты всё! — вторит её мыслям сестрёнка и топает ногой, тту же заявляя, когда ветер воет в кронах: — Не пойду дальше, не пойду!       — Пойдём, или струсила? — подстрекает по её примеру соученица, увязавшаяся за ними, и суёт за ближайшее дерево свой длинный нос.       — А вообще, даже если бы и были здесь эти самые лисы, не такие уж они и страшные, — рассуждает она с насмешкой, устремляясь вперёд. Земля под ногами скользкая, липкая и забивается в обувь холодом, но гордость не позволяет согласиться и повернуть домой. — И наверняка ужасно старые, ведь живут так долго. И вот не скучно им? Сто лет подряд людей губишь, ну двести, да стал бы кто этим заниматься? Зачем, а? — «а», подхватываемое эхом, уносится к грызущим друг друга кривыми ветвями чёрным деревьям.       Она оступается — в который раз — но поднимается, опираясь о гладкий ствол дерева, и упрямо идёт дальше. А когда запоздало оборачивается, поняв, что не слышит больше родного нытья противной младшей сестры и поддакиваний подруги, лес уже забирает её в единообразие своих картин. Слева то же, что и справа, а справа всё точно такое же, как было впереди. А за спиной темень. Света луны давно не видно, как и склизкой земли под ногами.       Она зовёт сперва несмело, а потом — до острой хрипоты. Когда голос уже кончается, мягкое и тёмное вдруг движется под ногами, словно живое. Пятки лижет горячим, диким холодом. Ноги вязнут, и она падает беспомощно на колени. Глубина вдруг оказывается не впереди, а позади, под самыми ладонями, будто она давно шла в ней. Льдом сковывает замершее сердце. Вода колышется у плеч, хотя она не вставала и не двигалась с места, а дно теряется далеко внизу.       Сквозь прозрачную пелену, застилающую глаза, она, утопая, видит в последний миг, как хищно смыкаются над выросшим из ниоткуда озером изломанные уродством ветки чёрных деревьев.       Хозяйка смотрит на идущие по воде пузыри с ленивым равнодушием. До деревенской глупости ей никакого дела, а тот, кто сам угодил в ловушку, в спасении нуждается лишь первые два раза.       Лес отзывается довольством, жадно глотая жертву, и тонкие девичьи кости трещат на самом дне озера. Ночная весна цветёт обильным липким соком и щёлкающими почками, освобождающими новые листья.