победный 45-ый

       Он неуёмный. Мальчишка, в котором всего чересчур: жажды справедливости, прямоты, слепой веры в букву закона. Наивное ожидание той самой «эры милосердия» – что с такого взять? Жеглов злится. С усталым отчаянием и засевшими в голове мыслями, что в МУРе не место таким, как Шарапов. До срока повзрослевшим мальчишкам с упрямым синим взглядом исподлобья. Он своё за четыре года выстрадал, хватит. Там ведь было всё понятно: вот враг, а вот оружие. Приказ - и ты идешь, не взирая ни на что. А тут - под каток добровольно. За эфемерную надежду сделать прогнивший мир чуть лучше. Но Жеглов знает: мир не изменится. Так и будет по наклонной катиться в пропасть, утаскивая за собой всех. Ему закричать хочется, до сорванных голосовых связок, чтобы Шарапов уходил. Не место ему здесь, пусть свою жизнь счастливую строит — это для него. А Жеглову уже не успеть, он в этом лабиринте боли, смертей, грязи хаз и малин, застрял навсегда. Но на деле он молчит. Чувства Жеглов привык в самом зародыше давить: холодный рассудок и такое же сердце, не дающие до сей поры свихнуттся окончательно. Он отстранённо ждёт, когда Володя даст слабину. Первым Глеб сближаться не собирается. Зачем? В очередной раз разочаровываться? Было, проходил не раз. Последнее закончилось холодом. Крышей вагона. Ударом об землю. Снежным полем. И ножом от бывшего теперь друга в живот. Было много крови. Горячо окрасившей пальцы и снег в болезненно-алый. Глеб прикоснулся к ране, будучи не в силах поверить. Очередное предательство эхом звенело в голове брошенным: «Я жить хочу для себя, Глеб. Вволю. Для себя, а не для кого-то. Это ты у нас герой-тимуровец, я не такой». Жеглов тогда успел подумать, что присягу-то давали вместе, а верен ей и самому себе остался только один. А после накрыла тьма. Потом госпитали, госпитали, госпитали... Восстановление и опять работа. Он впрягся в неё, как проклятый, чтобы уставать до изнеможения, выбить из себя силы и желание задаваться вопросами. Придавить под спудом. Так было легче. Жеглову, откровенно говоря, Володино по-детски восторженное обожание и внимание льстит. Он старается не сведущего пока во многих рабочих тонкостях Шарапова поднатаскать – и всё на этом, не более. Но Володя, кажется, считывает все стремления Глеба - не зря в разведке служил - и первым деоапт шаг навстречу. Они идут по ночной Москве - работа опять задержала дольше положенного, болтают о пустяках, и Жеглов чувствует себя сильнее и моложе обычного, с лёгкостью на душе небывалой, давно позабытой. Останавливаются на набережной, смотрят на суровые кремлевские звезды, что светятся алым, и Шарапов заговаривает первым: — А тебе далеко? Поздно ведь уже. Глеб в ответ удивленно вскидывает брови. Лейтенант за него беспокоится, и это слишком непривычно. Жеглов привык сам. Давно. Он отшучивается, говоря что-то про общежитие, про полчаса на трамвае и отсутствие холодной воды, но Шарапов уже упёрся – Глеб это по синеве, плещущей исподлобья, определяет. Знает уже этот взгляд, знает, что если Володя какую-то мысль до себя допустил, то в танк превращается, прущий вопреки, лишь бы мысли дать в конечный результат воплотиться. — Зачем так далеко? Я на Сретенке. Пошли ко мне ночевать. Выделю тебе роскошный диван, тишина обеспечена, только вот вода холодная. — И тянет, тянет, упрямец несчастный, словно телёнка, за собой. Глеб сдается. Списывает своё решение не на интерес, а на усталость, ведь и правда: тащиться в другой конец Москвы не с руки. «Такой же ты, как и все, Володя, или же действительно отличен?»

***

       Комната в коммуналке соответствует характеру владельца: аккуратные стеллажи с книгами, вышитые (наверное, покойной матерью) салфетки на некоторых полках, зеленая лампа под абажуром, стоящая на массивном дубовом столе — Ба, Шарапов, да тут у тебя настоящие царские хоромы. — Оставайся, сколько нужно, места хватит! — Володя протягивает чашку с горячим чаем, и Глеб благодарно кивает. А потом они снова о чём-то говорят. С Шараповым вообще легко говорить, потому что у него есть удивительная способность слушать и без притворства проникаться. Жеглов теряет тот момент, когда от усталости заплетается язык, глаза прикрывает, чувствует, как сильные руки подхватывают его, помогая лечь, как стягивают сапог... И прежде, чем окончательно провалиться в сон, Жеглов ловит себя на мысли о том, что, вероятно, именно так и ощущается дом. Фокс становится той самой занозой, от которой нарыв сомнений воспаляется всё больше, заставляя друг на друга срываться, ощущать исступлённое бессилие и всё отчётливее маячивший на горизонте проигрыш. Но они — два дурака, что драться готовы до последнего, искать ту самую черную кошку в черной комнате. Шарапов выцветает. Круги под глазами становятся заметнее, он вине позволяет себя жрать за то, что Фокса не взял. Осёкся, не поверил, что герой-фронтовик способен на подлость. Глеба же душит гнев, которого так страшатся бандиты. Ему хочется встряхнуть Шарапова, сказать, что он ни при чём. Что поскотина эта его на фронтовое взяла, дробью засевшее внутри. Что это не пройдёт. А Фокса они возьмут. Вместе. Иного ведь и быть не может. Волокушина помогает выяснить самое очевидное место появления Фокса - ресторан «Астория», и Глеб довольно хмыкает: «Наконец-то». Но тревога появляется где-то на краю сознания, и Глеб с ней сделать ничего не может. Нехорошо. Не было такого никогда. Ледяное сердце, холодный рассудок… Как заповедь нерушимая, которая никогда не подводила. Взгляд падает на Шарапова, что сидит на краю дивана, слушая детали операции, где ему отведена главная роль. Опознать Фокса никто иной не сможет. — Понял, Володя? Спокойно. На галстук показал, а дальше мы включимся в дело. Только спокойно. Подсознание же в ответ на слова собственные хохочет, скалится. «Кому ты это говоришь, Глеб? Его успокоить хочешь, или самого себя, что мол не придётся снова терять?»

***

      Пространство ресторана пестрит дорогими дамскими нарядами, плещет игристым шампанским, кружит всех в вихре танго. Они рассредотачиваются по залу. Почти все за столами, а Володя у стойки буфета, что близко ко входу. Глеб занимает самый близкий к Володе столик. А дальше время муторно тянется. Спокойствие сохранять всё тяжелее, официантки кружат вокруг Шарапова, который пьёт на казённую сотку лишь надоевший кофе. Слишком, слишком заметно. Срывается всё в одно мгновение. Глеб краем глаза замечает движение володиных пальцев у галстучного узла, и статная фигура в военной форме вступает на отведённую ей роль в четко выстроенной схеме. Но Фокс бы не был Фоксом - у падлы чуйка срабатывает на раз, он хватает официантку под руку и тащит в толпу танцующих. Володя срывается за ним. Дальше всё смешивается. Звон разбитого стекла. Женский крик. И Шарапов, что прыгает сквозь разбитые осколки стекла, выбивая остатки витрины собственным лицом. Глеб думает, что это конец. Он несется следом, с пистолетом в руке, паля в воздух. Несётся по столам, сквозь толпу, через злосчастную витрину - ему впервые страшно. Так, что не вздохнуть, словно он вновь желторотик на своём первом задержании. Мозг отказывает напрочь, там лишь одна мысль, больно распирающая виски: он потерял Володю. Всё потерял, и виноват в этом только он сам. Тело же работает на автомате, многолетняя выучка дает о себе знать. Глеб выпрыгивает на мостовую и впивается взглядом в родную уже, худощавую фигуру. Взирает, как Шарапов, держась за окровавленную половину лица рукой, другой рукой неровно держит наган и палит в уходящего Фокса. Глеб чувствует, как снова дышит, слышит биение собственного сердца: жив. Дурной, самоотверженный, что ты творишь? Но времени нет, «Фернинад» подъезжает, оглушая лязганием и рёвом, Глеб Володю обхватывает, тянет с сторону дверей – на большее времени нет, погоня. Шарапова в его руках бьёт дрожь. Адреналин плещется в крови, они несутся по ломаным московским переулкам, Фокс рвется в Сокольники, там уйти легче - и всё придется начинать сначала... Жеглов отчего-то оборачивается. Ему сейчас не нужны слова, ему нужна поддержка, надежда - да что угодно. Главное, знать, что он не один. Видит, как Пасюк старается удержать не пойми куда рвущегося окровавленного Шарапова, держа у его лица платок.Они встречаются взглядами на долю секунды, и Володя кричит. Кричит, несмотря на боль собственную: — Стреляй, стреляй, Глеб, ну что же ты ждёшь! И Жеглов словно оцепенение сбрасывает. Разбивает стекло «Фердинанда», благодаря Пасюку, вовремя подскочившему, перевешиваеися через окно и делает несколько выстрелов. Машина Фокса падает в реку, а Глеб на секунду закрывает глаза. Кажется, получилось. И Володя. Володя жив. Рядом, сейчас - руку сжимает в ободряющем жесте. Они же будут всегда вместе. Плечом к плечу. Ведь так?