Надежда

Сквозь мутное стекло луна едва освещала бесхитростную обстановку комнаты постоялого двора. В изножье застеленной покрывалом узкой кровати угадывались очертания сундука и дорожного саквояжа, вмещающих все необходимое для того, чтобы сделать пребывание вдали от дома комфортным. Небольшое зеркало в простой деревянной раме держалось на стене лишь благодаря заговору «авось не грохнется» и ничего кроме темноты не отражало. Тонкие свечи роняли восковые слезы на кособокий подсвечник, будто сросшийся с гладкой и чистой, но потемневшей от времени столешницей. Сейчас, впрочем, погребенной под несчислимым множеством бумаг, записей и рисунков. Склонившийся над ними мужчина в изменчивом и скудном свете танцующих огоньков выглядел особенно уставшим. Выразительные карие глаза почти скрылись за полуприкрытыми веками, вытянутое лицо лишилось сосредоточенного выражения, перо замерло в пальцах пойманной изящным капканом пташкой. Вопреки расслабленной позе в облике дознавателя Третьего отделения Императорской канцелярии было что-то от опытного в охоте хищника. И впечатление это только усилилось, когда он внезапно повернулся к двери. — Николай Васильевич? Ответом на тихий призыв стал скрип петель. Едва открывшаяся было дверь затворилась вновь. Мгновение в ожидании мужчина смотрел вперёд, а после вернулся к делам. Его тонкие губы изломились в усмешке от того, что проделки сквозняка способны выставить напоказ мысли, скрытые от самого себя. Он надеялся, что юный писарь в такое время спал в своей постели, а видения, насылаемые Тьмой, не нарушали его хрупкое душевное спокойствие. — Вам тоже нужен отдых, — и вместе с голосом, звучащим словно из глубины сознания, пришло ощущение прикосновения, — Яков Петрович. Рука Николая Гоголя была ни горяча, ни холодна и лежала на плече пугливой пичужкой: одно неосторожное движение — и исчезнет. В волнении, которого не испытывал долгие годы, Гуро качнулся назад на колченогом табурете и оказался заключён в полуобъятие куда более надёжное, чем можно было ожидать от плода фантазии. — Откуда вы взялись, душа моя? Он чувствовал острый подбородок своим плечом, мягкость волос — щекой, но не попытался пойти на большую уловку и посмотреть в лицо Гоголя. Тот, кажется, был слишком увлечён рассматриванием портрета Чёрного Всадника, чтобы осознать происходящее в полной мере. Возможно, расставленные днём границы условностей стирались с приходом ночи. — Прошёл дорогами теней… Признаться, если бы не ваш голос, заплутал бы… Неточность исправить позволите, Яков Петрович? Не доверяя собственному голосу (тому самому, что для некоторых — звезда путеводная), Гуро указал на перо и чернильницу раскрытой ладонью. На взгляд обычного человека, Николай Васильевич часто нёс околесицу, но, по меньшей мере, рот его при этом уж точно открывался. Сейчас же Яков Петрович не мог отделаться от впечатления, что обнимающий его мужчина даже не дышал. — Как вы это делаете? Витиеватая подпись внизу листа оборвалась на двугорбой «m», рядом чёрным цветком распустилась клякса вместо возможной «a». — Сопоставил несколько видений. Понимаю, графиня Данишевская мало похожа… — После я обязательно похвалю ваши успехи в дознавательском деле, душа моя, — пообещал Гуро. — Итак, каковы факты в отношении вас самого? В обличье Тёмного прикосновение обеспечивает доставку ваших слов прямиком в мою голову, создавая иллюзию разговора. Но зрительного контакта вы избегаете. Почему? Это чревато нежелательными последствиями? — Только для вашего эстетического восприятия, Яков Петрович, — возразил Гоголь и отстранился, не отступая слишком далеко. Что ж, в этом антураже его можно было принять за существо из кошмара, хотя лишь лицо носило оттиск потусторонней сущности. Глаза, прежде светлее безоблачного неба, затопила тьма и растекалась чернильными реками по бледной истрескавшейся коже. Бескровные губы напоминали лепесток белой розы, забытый меж страниц скучного романа столетие назад. В остальном он оставался всё таким же — неприметным человеком в чёрных одеждах и конторкой на плече. — Тёмный, — проговорил Яков Петрович, будто пробуя слово на вкус, и протянул руку, касаясь длинных дрожащих пальцев. — Вам подходит это звание, душа моя, переживать тут не о чем, — стоило вспомнить о деле, пока мгла вокруг хрупкой фигуры Николая Васильевича не стала казаться живой, — Так что вы говорили о госпоже Всаднице? — Она стала бессмертной из-за проклятия. — А есть другой способ? — Для вас найдётся.