Накануне

Небо пыльное и светлое, южная сибирь которые сутки встречает студентов обманчивыми белыми ночами, заставляя ворочаться в кровати и с некоторым усилием закрывать глаза, пытаясь более не терять драгоценные минуты очередного четырехчасового сна. Спать не хочется, да и не получается от слова совсем, но тонкая полоса рассвета, заботливо дорисованная воображением на пыльном заснеженном окне, заставляет кутаться в одеяло еще сильнее и устало проклинать очередной недописанный билет. Зима это сложно. Это холод, темнота и долгие, неприятные посиделки на ледяном подоконнике в коридоре. Это сессия приближающаяся и дышащий в спину страх навсегда покинуть свою маленькую больничную палату, в которой провел уже четыре месяца; не увидеть больше раздражающие желтые стены, которые неизменно рябить начинают под скользящим замыленным взглядом; не снести в темноте какие-то книги с полупустой полки над захламленным бумажками столом. Это тупая тоска от мимолетного расставания: знают же, что соберутся снова все в одной комнате через две недели, но почему-то сам факт ощущается донельзя неправильным, неверным. Устали друг от друга, приелись, но уже привыкли к долгим и не скучным вечерам под одним потолком. К тихим разговорам ни о чем и обо всем сразу, к внезапным приступам смеха с пустого места, к просьбам соседей быть тише и отойти от батареи. Это было правильно, это было верно. То, что происходило сейчас — чуждо, ошибочно, но так надо. Порой самые действенные лекарства были самыми противными на вкус, и время неизменно било все рекорды по пользе, в которую острыми нотками вплеталась горечь и смиренное осознание того, что _так надо_. Игорь понимал все прекрасно. Стоял у чертового сломанного окна, которое чудом могли нормально открыть только Глеб с Алиной, и смотрел на пыльное, туманное ночное небо, переливающееся, казалось, всеми оттенками серого. Морозные пепельные потоки воздуха оплетали заснеженные сосны и сердце, болезненно сжимающееся где-то под ребрами. Он не любил это состояние, боялся его, боялся своей слабости и ее тупого проявления, но ничего не мог с этим сделать. Боялся показывать кому-то, даже самому себе, стараясь прикрыться неестественной улыбкой, за которой неизменно проступало раздражение с отголосками отчаяния. Глеб уезжал рано утром, а погано было уже сейчас. В голову било неприятным осознанием того, что их маленький мирок начинал разваливаться карточным домиком, и что это все начиналось именно с импульсивно купившего билет парня. Думать о своем эгоизме сил не было, и пришлось просто принять тот факт, что Игорь совершенно не знал, что будет делать без него. Без его вечного, хоть иногда и не осязаемого присутствия, без его успокаивающего голоса, без разговоров, единственных, где он мог открыться полностью. Было просто странно и непонятно. И страшно. Мысли путались, в тусклые переживания об учебе вплетались какие-то личные проблемы, более яркие, иррационально вытесняющие все остальное. Хотя, почему иррационально? Вполне обоснованно, но так невовремя. Кажется, он неправильно расставлял приоритеты, но никакого выхода из этой сансары найти не мог, хоть и говорил, что обязательно справится сам. Хотел убедить в этом, в первую очередь, себя, хотел сделать самостоятельно хотя бы что-то, не умея и не желая принимать чью-то помощь. Иногда казалось, что в этом бесконечно темном пустом пространстве проливалась полоса надежды, но как только он предпринимпл жалкие попытки дотянуться до света, тот неизменно растворялся во всепоглощающей черноте. Так и не дождавшись никакой реакции на стук, Глеб вошел в комнату, моментально вылавливая непривыкшими к темноте глазами напряженные, обтянутые тонкой тканью футболки плечи. Неосознанно потянулся к включателю, под недовольное «выключи» подошел к подоконнику, пихнув друга в бедро и закрыв открытое нараспашку несчастное окно. Пристально, как получается только у него, посмотрел на Игоря — не недовольно, не вопросительно, абсолютно без каких-либо эмоций в серых глазах. Молча прочитал всего от корки до корки меньше чем за пять секунд, и все же пошел выключить свет и прикрыть так и оставшуюся открытой дверь. Тихо, холодно и темно. Одиноко, но уже не так ощущаемо, каким-то слабым отголоском, мерзким напоминанием о том, что скоро все прекратится, хоть и ненадолго. Обычных разговоров вполголоса не было, было только плотное, накрывшее с головой чувство опустошенности, и тонкие дорожки мыслей, что то переплетались в причудливые спирали, повторяя строение обсосанной всеми учебниками биологии молекулы, то расходились по разным полюсам, чуть ли не противореча друг другу. Игорь так и не понимал, что думает Глеб по поводу происходящего: либо разделяет всеобщее настроение, но разговор не поддерживает, не желая нагнетать или глубже закапываться в тоску, либо ему просто все равно. Зная характер парня, было бы не удивительно, если верным окажется второй вариант. Более спокойный и рациональный — прекрасно же понимает, что насмотрятся еще друг на друга. Иногда эта рациональность пугала, иногда подбешивала. Было странно порой от того, что оба могли осознавать одну простую истину, но относиться к ней по-разному. Иногда казалось, что Глеб не чувствовал вообще ничего, не мог разделить какие-то эмоции, хотя прекрасно понимал их причины. Иногда он говорил какие-то очевидные вещи, как типичный рассудительный герой из вестернов, и только тогда суть этих банальностей раскрывалась в полной мере. Это восхищало, это и пугало. Душно, тепло. Тяжелый воздух наконец разрезают первые, несмелые слова, будто, то, что было до этого — попытка дать друг другу время накопить ресурсы, придать аморфным, незаконченным мыслям форму, выстроить обрывистые куски фраз в предложения. Тихо, вполголоса, как обычно, как _всегда_. Как-то самое _всегда_, которое сейчас шелковой нитью ускользало из пальцев, растворяясь где-то в теплом воздухе под потолком. Этого _всегда_ сейчас было чертовски мало, и Игорь снова не нашел в себе силы задуматься об эгоистичности своих желаний. В конце концов, все люди сначала думают о себе, а потом о других — это нормально. Ненормально, если наоборот. Приподнялся на локте, заглянул в серые, такого же цвета, что и зимнее небо, глаза, ничего не выражавшие, спокойные, как тихие морские волны. Сколько раз он позволял этому течение нести себя в неизвестном направлении, сколько раз доверялся? Не пересчитает. Уткнулся в чужой лоб своим, рвано выдохнув отчего-то задержавшийся в легких воздух, и коротко коснулся плотно сжатых губ, будто боясь обжечься. Глеб не оттолкнул. Смотрел все также пристально, совершенно безэмоционально, только моргнул пару раз, будто пытаясь что-то понять. — Ты доволен? — голос все такой же ровный, будто не произошло ничего секунду назад, будто на песчаные границы их дружбы не набежало сраное цунами, смывая их к чертям. — Нет. Он честно признал это даже самому себе, хотя думать все еще очень не хотелось. — Ну пидора ответ, Игорь, — в привычной манере протянул Глеб и встал с кровати, глядя на сидящего мыслями уже где-то далеко не здесь друга, — увидимся после нового года. Конечно, увидятся. Конечно, еще не раз соберутся в его комнате или комнате девочек, не раз послушают о том, что сука я сегодня нихуя не сделал всего-то перечитал все билеты по матану семь раз, не раз послушают пожарную тревогу в два часа ночи, заведут разговоры ни о чем и обо всем на свете, когда ни у кого уже не останется сил стирать глаза о выведенные дрожащим почерком записи с лекций. Снова Глеб какие-то до жути очевидные вещи, и снова они доходят только тогда, когда он их озвучивает.