Сouleurs sombres.

— Воды…— если бы похмелье длилось больше суток, Чуя никогда в жизни не притронулся к выпивке. Вот честно, он ещё не видел себя в зеркале, но чувствует, насколько сильно опухло его лицо. Весь этот ужас сопровождает лютый сушняк, привкус дохлой крысы во рту и тошнота. Вот это отпраздновали… Как можно было за столь короткое время выпить четыре бутылки коньяка, ещё одну шампанского и виски? В голове не укладывается. Чуя со скоростью пенсионера заходит в зал, где уже так же помирали остальные три бедоси. Достоевский, завидев рыжего, куда-то отлучился. Через минуту появился с четырьмя банками «King's bridge». Все хором заныли, но не отказались. Главное — правильно похмелиться, иначе это снова может перейти в запой. — Который час? — уплетая вчерашнюю картошку спросил Гоголь. Проснулся он немного раньше Чуи, но ему уже легче, чем остальным. — Десять утра. Почти, — Дазай делает глоток холодного напитка и немного морщится. Чуя следует примеру. — Коленька, дорогой, ты меня любишь? — Федор закинул руку на плечо белобрысого, хлопая глазками. — Конечно люблю, солнце. Приготовлю я вам жрать, маленький манипулятор, — Николай поворачивается к Дазаю и Накахаре: — А вы, олухи, учитесь. Бутеры или омлет? Мнения разделились, но после небольших дебатов между Осаму и Достоевским, было принято решение сделать бутерброды. Чуя с Дазаем практически не смотрели друг на друга со вчерашней ночи, а Гоголь ходил с довольной улыбкой и полной уверенностью того, что его план сработал. Сваха та ещё. В действительности все было похоже на сон. Будто бы не было этой ночи, Дазая, ласково нашёптывающего что-то на ухо, рук на плечах, что оставляли царапины. Но боль в спине и шея в метках давали о себе знать. Осаму потрепало ещё больше. Бинты болтались, однако шатен не был в состоянии их затянуть или сменить. На шее ткани не было вообще, странгуляционные кольца оголились, будучи почти перекрыты засосами. И… Чую это зрелище заставляло не отводить взгляд, за исключением взаимного внимания со стороны Дазая. Пока Накахара отходил, Осаму достал где-то остатки крабового салата и жадно его уплетал. Все же, он полюбил крабовый вкус, а особенно спасительным он был с похмелья. Боги, все настолько вареные, и только Гоголь что-то резво делал, болтал и рассказывал какие-то истории, в которые вникал лишь Достоевский. Наши же двое уже закончили с трапезой и присосались ко вторым бутылкам слабоалкогольного. — Так, у нас часик на откиснуть, дальше мы идём за добавкой. А вы, — Николай поворачивается к неудавшимся любовникам, — на вас уборка. Наслаждайтесь последним часом отдыха. Федя кряхтит, поднимаясь, хватает за руку своего белобрысого возлюбленного и они оба удаляются из зала. Как будто специально — подстава. Чуя мнётся, Осаму тоже. Никто не хочет заводить разговор, скорее, боится. Накахара потихоньку раздупляется и хватает единственный бутерброд, который в жизни повидал многое, включая четыре пьяные рожи. Дазай тоже закидывает в рот мандаринку и удаляется на кухню в поисках еды. В итоге, с пустыми руками, по возвращению в зал Осаму застаёт аккуратную стопку грязной посуды и допивающего остатки пива рыжего. Тот держался за голову и пытался сфокусироваться на том, чтобы не отъехать тут и сейчас. — Чиби-чу, — бинтованный падает рядом с парнем на диван. Слова застревают где-то в гортани, а внизу живота завязывается узел при воспоминании о ночи, — я ни о чем не жалею. — отбирает у младшего почти пустую банку и допивает содержимое. Чуя лишь устало или же облегчённо (Дазай так и не понял) вздыхает. — И кто мы теперь? — Не знаю, чиби. Знаю лишь, что я… что ты… к черту всё. Я тебя люблю, — последнее буквально шепчет с замиранием сердца, осознавая ситуацию настолько, насколько позволяет похмелье. У Чуи перехватывает дыхание, а лицо опаляют горячим дыханием. Ещё не совсем, но протрезвевший мозг в ступоре, он кричит и мечется то ли в радости, то ли он запутался окончательно. Но сейчас, когда его губы накрывают и мягко сминают чужие, воспоминания обо всем приятном с Дазаем снова врезаются в память, будто иглы. Он тоже. Он тоже любит. Руки зарываются в каштановые волосы, привкус вишнёвого пива никак не мешают наслаждаться поцелуем. Ноги Чуи по инерции сцепились замком вокруг Осаму. — И я тебя. Люблю, — Накахара легонько щелкает по носу Дазая. Тонкая ниточка слюны тянется меж двух губ, когда парни переводят дыхание. Чуя молча поднимается, едва ли пряча счастливую улыбку и протягивает пачку вишнёвых сигарет. С балкона не видно ни души, хотя он выходит на вечно людную улицу. Видать, первого числа не только они отходят после праздника, а некоторые ещё продолжают кутить, в чем Накахара уверен. Сладкие губы и дым в лёгких как-то успокаивают от недавних событий. И вот его резко настигает осознание. Он тут, рядом Осаму весь в засосах, они живут вместе, сейчас он стоит в квартире теперь и его друзей. В жизни как-то… Слишком резко все поменялось и раньше Чуя осуждал людей, которые вечно куда-то торопят отношения, ведь обычно это кончалось внезапной беременностью и иногда подростковой, а сейчас преспокойно стоит со своим любимым человеком, который ещё несколько месяцев назад был белым пятном, вечно маячущим перед глазами. И Чуе это нравится до невозможности. Он знает Осаму вдоль и поперек, уверен в нем, в своих чувствах к нему. Теперь да. И не то, чтобы Накахара быстро привязывается к людям, нет. Совсем наоборот, у него достаточно мало близких друзей, таковых можно на пальцах пересчитать, потому что все привыкли знать рыжего, как хорошего знакомого или как «вон того мальчика за третьей партой». И Дазаю странно видеть то, что Чуя вечно общается со всеми, но почти никогда не проводит ни ни с кем много времени. Кроме самого Дазая, естественно. Накахаре иногда кажется, что их связали красной нитью вместе ещё задолго до их знакомства, ибо… Ну как ещё объяснить настолько близкие и крепкие чувства из фактически ниоткуда. — Душа моя… — из размышлений Чую выдернули непривычным для него обращением и он тут же повернулся на парня рядом, — я не хотел тебе говорить… и это было эгоистично с моей стороны — молчать, — у Чуи сейчас сердце станет, в его голове уже произошли самые худшие варианты того, что ему сейчас могут сказать, — но мне очень неловко тебя стеснять. Ты всегда берешь на себя большую часть расходов, и мне, как здоровому лбу, не хочется сидеть у тебя на шее… Поэтому мне, — Осаму немного занижает тон, опустив вниз голову; собирается с мыслями, пока у Чуи уже чуть ли не третий инсульт произошел. Далее с каждым словом его голубые глаза расширялись все больше, — мне кажется, что будет лучше, если бы я съехал. — Голос все же подводит и на последней фразе дрожит. — Нет, — тут же отрицают в ответ. Художник на это лишь удивлённо похлопал глазами, не понимая такой резкости со стороны Чуи. Он сам очень не хотел съезжать от него, но не может же он вечно сидеть на шее (как думает сам Дазай, да и только) у Чуи. — Хер тебе. У тебя есть стабильный доход. Мы вместе одинаково делим расходы, — а вот с тратами Накахара откровенно врёт, — плюс вдвоем жить веселее. И, — мнётся на месте, то ли от холода, то ли от незнания того, что ещё сказать. Не правду же. А, плевать, выпаливает, как есть, — тебя, черта, я никуда не отпущу. Чтобы ты голодной смертью помер и в обмороки падал от нехватки лекарств? Ты мне, блять, не чужой человек, Осаму. Я тебя люблю вообще-то! Обо мне хоть каплю подумал? — Чуя определенно начинает выходить из себя. — Признаешься мне тут в любви, а после говоришь, что сваливаешь? Да я тебя привяжу к батарее, чтобы не рыпал— Ммм! Маленькой вспышке гнева не дают договорить и буквально затыкают поцелуем. Под удары чужих рук по своей спине Осаму уже сто раз пожалел о сказанном, ну как можно бросить такое милое любимое создание? Когда Чуе все же удается отпихнуть от себя бинтованного, тот наблюдает покрасневшие голубые глаза и тут же принимается их расцеловывать, шепча извинения за такое предложение. Сначала Дазаю оно казалось разумным, но теперь, смотря на плачущего и злого парня, он уже ни о чем другом думать не может, кроме как загрести его к себе в объятия, расцеловать каждый сантиметр тела и никогда-никогда не отпускать. Он такой идиот. — Ты такой идиот, Осаму, — выкидывая окурок и утыкаясь в чужое плечо, мямлит Чуя. Дазай лыбится. Ему буквально пересказали собственную последнюю мысль. — Твой идиот, — гладит рыжие волосы и целует в макушку. Чую хочется съесть, всего облизать, покусать, затискать. Слишком больно для Осаму оказалось смотреть на расстроенную любимую язвочку. Парень подхватывает младшего на руки и выносит с балкона обратно в квартиру. Накахара, в общем-то, не против. Ему нравится понимать, что он может рюкзачком повиснуть на Дазае и уткнуться ему в шею носом. Рыжего осторожно кладут на диван и тут же падают сверху. — Осаму, жирная ты, — Чуя тяжело кряхтит, — срака! Слезь сейчас же! — парень извивается, словно змейка, Дазай получает пяткой по той самой «жирной сраке» и скулит, но слазить не собирается. В конце-концов, младший сдается и просто переворачивает преподавателя, садясь сверху. — Ты знаешь, что сейчас будет, — Осаму улавливает не сулящий ничего хорошего блеск в чужих потемневших глазах и машинально глотает комок, образовавшийся в горле. Чуя внезапно спокойно наклоняется к Дазаю, якобы собираясь поцеловать, но просто смазанно проводит губами и… — Да мать твою, Чуя, пощади! — Щекотка. Теперь очередь Осаму извиваться под телом младшего, и от этого Накахаре в память врезаются свежие эпизоды сегодняшней ночи. Парень стопорит, моментально краснея. Старший этим пользуется, хватает за воротник домашней футболки Гоголя и притягивает к себе, все же увлекая в поцелуй. Они много целуются в последнее время, и будет самой вселенской ложью сказать, что им это не нравится. Чуя машинально выгибается и чувствует упирающийся ему в пах чужой бугорок. О, боги. Не успевает он осознать, в какой ситуации находится, как… — Йойк, народе, я вам не заважаю? Трясця, якщо я сваха, то це не означає, що моя хата перетворилася на бордель, най би вас шляк трафив, — Николай по-доброму возмущается на родном языке, пока на него пялятся две пары глаз. — Подъем, голубки, мы в магазин. Я возьму водки и сока. Вам чего-то полегче? Все согласны с водкой, как бы там не было плохо, но хорошо похмеляться нужно, о чем Чуя думал ещё утром. Вот и славно. Надо теперь убирать, черт. Квартира пропала запахом еды, хотя ее самой уже давно не было. Стопку посуды Накахара хватает и волочит на кухню. Он лучше будет мыть посуду, нежели убирать со стола, эту участь он повесил на Дазая. «Блять. Мы переспали. Я его люблю. Пиздец, а дальше что?» С такими мыслями Чуя перемывал тарелки и совсем не заметил за размышлениями, как все домыл. Не то, чтобы он надумал что-то конкретное, нет. Принял решение все пустить на самотёк. Будет, как будет.