помада, красная.

Саша редко страдал от навязчивых мыслей. Решил, что избавился от всех вместе с двадцатым веком. Сейчас он успокоился, поймал дзен, залечил все душевные раны и взял себя в руки. Примирил тело с разумом, а разум — с окружающим миром, и в этом он был счастлив. Никакие идеи больше не прилипали к нему, воспаляя рассудок; не зудели, не раздражали. Так было долго, так было замечательно, пока хрупкая идиллия не была разрушена несуразной случайностью. Нет, Саша не называет Камалию несуразной случайностью. К Камалии у Саши вообще особенное отношение — он за все триста лет ни разу её на «Ты» назвать-то не смог. Рядом с ней всё становилось сразу чем-то другим, необычным. Даже Миша, родной, любимый, рядом с Казанью казался кем-то незнакомым, между Михаилом Юрьевичем и Мишенькой. Камалия знала его лицевую сторону, знала его душу, читала мысли и слышала все слова, некоторые из которых он и Саше-то никогда не скажет. Саша не ревнует. В своей спокойной жизни с пойманным дзеном он забыл вкус ревности. Напротив, любуется тем, насколько Москва и Казань неразрывно связаны, насколько Миша в её руках становится другим. Насколько легко он позволил накрасить ему губы этой красной помадой. Блять. Дыхание сбилось, сердце застучало в бешеном ритме — Саша подобное испытывает только в церкви, когда Миша изредка затаскивает его на службу в воскресенье. По приходе домой удивляется, с чего в Питере вдруг просыпается такая неукротимая энергия оттрахать его на ближайшей же поверхности. А Саша понятия не имеет, как объяснить хотя бы самому себе кинк на религию, но осознает, что обзавёлся ещё одним. Красная помада на Мишиных губах. Серьёзно, он мог умереть на том же диване, пока Миша игриво лез оставить поцелуй на щеке, чтобы запечатлеть на ней след. Эта красная помада на Мишиных губах. Чудо, что его стояк никто не запалил, и полы вязаного кардигана действительно помогали скрывать его до последнего. Быть может, стоит обвинить во всём количество выпитого алкоголя, но, к глубочайшему Сашиному сожалению, он пил чай. А если бы пил что покрепче, возможно, получилось бы забыть эту красную помаду на губах Миши. Но нет. — И как её смыть теперь? — резонно интересуется Миша, разглядывая самого себя через фронтальную камеру. Камалия, сунув руку ему под локоть, нажимает на кнопку снимка, оставляя в галерее размытую фотографию с выделяющимся ярким пятном помады, и заливается смехом. Миша — тоже, пока Казань не оставляет его со знанием, что помаду без молочка или хотя бы мицеллярки, которых в этой квартире отродясь не было, не смыть. И выпорхнула навстречу комфорт-плюс такси. Она просто оставила Сашу один на один с этой блядской несмываемой алой помадой на губах Миши. Питер тупит взгляд в экран телефона, на котором уже с минуту был открыт какой-то лживый новостной паблик (на который его заставил подписаться Москва в одном из своих столичных приступов бешенства), и вообще пытается делать вид, что его на этом диване последние полчаса не существовало. — Саш, — зовёт откуда-то со стороны коридора Миша, и в следующий же момент громко топает по направлению к залу. — Спроси у Яндекса, как это оттереть. Он появляется на пороге со смятой порозовевшей салфеткой в руках и абсолютно невредимой красной, боже блять, помадой. Саша глаза поднимает с опозданием, загнанно, и старается смотреть куда угодно, но только не на губы. О том, что Миша его ещё и просил что-то там поискать, даже не вспоминает. — Ты сегодня сам не свой, — изогнув брови, чутко подмечает Москва. Он медленно, отслеживая Сашину реакцию, подходит к дивану и усаживается рядом. — Камалия зае-… — Осекается. Сашу в мрачном состоянии лишний раз лучше не волновать. — Утомила? В ответ Питер мотает головой и пытается что-то сказать, но ком в горле позволяет издать только тихий хрип. Прокашливается, и был бы рад дальше произнести уже вразумительную мысль, но только взгляд опять липнет к помаде. Тут он уже бессилен. Саша шумно сглатывает и почти стыдливо признаётся: — Тебе идет эта помада. Очень. Миша, несколько удивленный столь внезапным комплиментом, умилительно посмеялся и махнул рукой. — Малость не мой оттенок, — отшучивается он, куда расслабленнее откидываясь на спинку дивана. — Мне потемнее нужен, не думаешь? — Нет, — строго и в то же время неуверенно, словно нащупывая ту интонацию, что звучала бы сейчас непринужденно, произносит Саша. — Совсем нет. Этот оттенок тебе очень идет. Мне нравится. Москва снова прыскает, поднимает взгляд на Питер и лишь сейчас замечает, какими дикими глазами он на него смотрит. Да у него же буквально всё на лбу написано. Миша только не до конца уверен, что же именно такое впечатление на Сашу произвело. — Тебе настолько нравится? — с легким налетом издевки спрашивает Москва. Видит бог, он непреднамеренно в следующий же момент облизывает губы. Ему просто непривычно ощущать на них липковатый слой чего-то инородного — ничего более. Но Сашу это с ума сводит: он распахивает глаза и, кажется, даже краснеет. Непонятно, от чего больше: от Мишиных действий или от того, как быстро его раскусили. Питер по итогу даже ответить забывает, и Москва сам продолжает. — Не ожидал от тебя. Да он тоже не ожидал. Нет, против косметики Саша ничего не имел. Сам ещё совсем недавно, в девяностых, пользовался ей относительно регулярно, а потом смывал со щёк следы смешавшегося со слезами черного карандаша. Просто он никогда даже подумать не мог, что именно красная помада будет столь идеально смотреться именно на Мишиных губах. Потрясающе, волшебно, завораживающе. Саша проклят этой красной помадой. Питер робко, словно рядом не Москва, а пугливый котенок, придвигается поближе, укладывая ладони на его щеки. Миша не возразил и взглянул на Сашу с огромным любопытством. Ну прямо-таки дал зеленый свет. Саша усаживается на колени Москвы, держа его лицо в своих руках по-прежнему крепко, но по-особенному нежно. А взгляд всё прикован к ядовито-красному. И слов-то подобрать не получалось, чтобы описать… это. Питер внезапно ощутил себя иностранцем, для которого русский ограничился примитивным «Красиво». Нельзя сказать, что Москва с помадой на губах был красивее. Он для Саши уже эталон, вершина мужской красоты — косметика никак не может сделать его лучше, если он и так само совершенство. Быть может, дело в том, что Мише просто идет красный? В этом есть логика, но ему, как он и говорил, больше подходит бордовый. А этот ярко-алый смотрелся пестро, но, Господь, как же хорошо. Красные глаза ему не идут, а вот красная помада... Сомнений не было в том, что Миша был Москвой и в любом другом своем облике и состоянии, но с помадой он становился _Москвой_. Роскошной жестокой столицей, украшенной золотом и дорогим бархатом. Убранные назад волосы только дополняли образ — Миша Московский был ещё более сукой, чем обычно. Саша хотел его всего, до боли. Саша удерживает голову Москвы в одном положении, будто тот планировал вырываться, и осторожно целует: один уголок, второй и сами губы, что от слоя помады ощущались непривычно сухими. Питер на секунду-две завис, прижимаясь своими устами к Мишиным. Москва приоткрывает рот, ожидая, что Саша захочет углубить поцелуй, но он, напротив, лишь мягко сминает то верхнюю, то нижнюю губу, стараясь не размазать помаду. Миша ёрзает, устраиваясь на диване удобнее, и придерживает Сашу, сидящего на коленях и так в не самом естественном положении, на каком-то ненужном расстоянии. Москва тогда находит последнюю деталь пазла, позволяющую полноценно понять его настрой. Ловким движением руки Миша расстёгивает ремень на брюках Питера. Он от этого вздрагивает, мычит сквозь поцелуй, убирая ладони с щёк на плечи, в которые можно было без страха сделать больно, вцепиться. Заигрывая, Москва пальцами гладил Сашину эрекцию через скользкую ткань штанов. И как долго он с таким каменным стояком тут сидел? Питер не выдерживает: отлипает от манящей ебаной алой помады, глотая воздух тяжело, жадно, словно дыхание задерживал, пока губы Мишины трепетно расцеловывал. Смотрит затуманенно — помада на месте. Только по краям чуть смазалась: страсти не выдержала. От болезненного, нездорового возбуждения глаза заслезились. Сашу эта красная помада рыдать заставит. — Если бы я знал, начал краситься по выходным, — усмехнулся Миша, заботливо рукой касаясь горячих щёк. Питер мотнул головой, чтобы не смотреть на то, как при каждом произнесенном слове двигаются губы. Закрыть бы Москве рот. Своим, конечно. — Я давно тебя таким не видел, — признается Миша, настойчиво перетаскивая Сашу со своих коленей обратно на диван. «Давно не видел» — сильно сказано. Питер в таком состоянии каждую пятницу. Разница лишь в том, что и Москва вместе с ним, поэтому ничего сверхъестественного не видит. А тут удивительный контраст: несколько минут назад ему Камалия какую-то сплетню пересказывала, а сейчас он трогает Сашу за стояк и чувствует себя, как, наверное, чувствуют себя билеты в партер или антиквариат, на которые Питер смотрит столь же жадно. — Миша, ты… — начинает говорить Саша с какой-то смесью благодарности и восхищения и недоговаривает. Москва опускается ниже и утягивает за собой чужие брюки вместе с бельём. Ткань наконец-то перестаёт давить, и Саша сдавленно стонет. А Миша всё смотрит внимательно, заинтересованно. Следит, как бы Питер тут в обморок не откинулся: у него вся кровь из головы к члену прилила — ну это же видно. Петербург опирается на руки позади себя, выпрямляясь, чтобы лучший обзор на Мишу открывался. А он-то всё думал, чего ему не хватает: этих губ с этой красной помадой на его члене, да. — Ну ты сам себя видел? — беззлобно подшучивает Миша, опять облизывает, блять, губы и ухватывается руками за бёдра Саши, устраиваясь между ними. Подается вперёд и без лишних прелюдий обхватывает губами головку. Питер окончательно теряет рассудок: от того, как это ощущается, от того, как это выглядит. Москва один лишь раз поднял свои бесстыдные глаза, а потом довольно их прикрыл, так что Саша мог видеть лишь дрожащие белёсые ресницы. И красную помаду. Тепло и влажность Мишиного рта дополняются потрясающим видом на красную помаду. Миша плотно смыкает губы и скользит ими по члену, то забирая длину глубже, то останавливаясь, втягивая щёки и держа на языке, то совсем выпуская, лишь слегка касаясь головки. Саша был непривычно тих, забывая не то что стонать — дышать, смотря вниз. Москва его даже не баловал какими-то изощренными ласками (не сказать, что он и в обычное время сильно выёбывался: глубокий горловой с проглотом из них двоих умеет делать только один и это явно не Миша): прекрасно понимал, что Саша вполне может кончить, если Москва просто особенно игриво губки свои прикусит. Последняя живая клетка мозга в голове Питера вспыхивает, заставляет его несмело взяться за мягкие волосы на затылке. Миша послушно отстраняется, позволяя Саше делать что тому заблагорассудится. Помадой Камалии можно стены красить: она лежала по-прежнему ровным ярким слоем, без малейшего намёка на пройденные испытания в виде отсоса. Контраст между стервозными губами и преисполненными любовью глазами — что-то невероятное. Саша придерживает себя у основания и заворожённо мажет головкой по приоткрытым губам. Налюбовавшись, даёт Мише снова пропустить за щеку. Хотелось сказать что-нибудь: и предупредить о том, что он на грани, и похвалить, и комплимент сделать (почему-то хотелось повторить, что Москве очень идёт этот цвет), но вместо слов получилось только захныкать от удовольствия и опять вцепиться руками в диван, спасая себя от падения на спину. Миша так тонко чувствует все эмоции Саши: до жути пошло хлюпая от избытка слюны, успевает сняться с его члена и обхватить головку ладонью, даря последнюю необходимую стимуляцию, за пару секунд до того, как Питер изливается. От оргазма его практически трясет, хотя все мышцы, всё тело в одно мгновение расслабляются. Он позволяет себе наконец-то обмякнуть на спинке дивана и прикрыть глаза, перед которыми возникали пятна в цвет помады. — Стёрлось хоть? — поднимаясь на ноги, в надежде спрашивает Миша. Саша приоткрывает глаза на мгновение, чтобы снова встретиться с губами, на которых красный цвет только слегка затёрся посередине. Закрывает глаза, пока возбуждение не вернулось. Мише отвечает честно: нет, вообще нет.