Лемминги

На асфальте подсыхали тёмные кляксы — похоже, за ночь прошёл лёгкий дождь. Сырой весенний воздух способен напитать бодростью даже того, кто совсем не спал. Но сегодня Илье дышалось иначе. Что-то витало в этом воздухе — нет, на самой коже — нет, внутри. Химический осадок. Липкие хлопья забились в лёгкие. Илья шёл по незнакомому двору, но, вопреки обыкновению, не глазел по сторонам. Искал троллейбусную остановку, стискивая в кармане единственную бумажку — проездной — и не думал о том, на каком номере поедет, где пересядет. Он помнил, каким должно быть раннее солнце. Брызги света умывают лицо, не обжигая. Орошают город, и он кажется невинным, будто сегодня построенным. Здания, увядшие за минувший день, с новой силой выпрямляются навстречу дню новому. В утренний час высотки вспоминают, что ничем не хуже замковых башен, проспекты видят себя дорогами к лучшему будущему, а маленькие улочки принимаются играть в парковые аллеи — им не помеха даже разбитый местами асфальт. Сейчас же солнце ослепило Илью — и только. Троллейбус повёз его через утренний праздник, но ничего в груди не встрепенулось. Вместо этого сжался пустой желудок. Перемена не озадачила его. Другие мысли теснились в сознании, не оставляя места для наблюдательности. Неужели он — действительно существо иного происхождения, нежели люди? Люди ведь не видят леммингов. Правда, он тоже имел с ними дело далеко не с рождения, но это можно списать на постепенное пробуждение силы. Да, об этом рассказал враг, но он не лгал. В заострённых глазах Енле мерцала страстная вера в каждое слово, повисавшее в рассветной прокуренной дымке посреди тесной кухни. Отсюда вопрос номер два. Верно ли, что Илье дано право направлять людское стадо, куда вздумается? «Право действовать...». Возможность точно есть, уязвимые люди слушаются его. Если уж попался лемминг — развернётся как миленький. Ну, не считая случаев, когда на зверьке живого места нет. А, ещё исключая редких упрямцев... С такими — да, с такими не совладаешь. Но в основном-то! В основном — они идут за Ильёй! Допустим, просто на секундочку представим, что он с хищниками одной породы — мерзость, конечно, но это объяснило бы многое. Тогда каждый из них способен очаровать лемминга подобно тому, как делает это Илья, не так ли? Словно протянувши нить, смысловое волокно — сыграть на этой струне, угадав ноту, на которой бьётся сердце жертвы... Далее — значок. Он изготовлен явно заводским способом. Откуда такие средства? Или дело в связях с нужными людьми? Кажется, это соответствует профессорским теориям, но если показать ему значок, придётся рассказывать обо всём произошедшем. В том числе признаться, что не послушал веления Титарева не лезть к подозрительным личностям. Вдобавок, раскрыть свои новые сомнения... Наконец, верно ли он поступил, позволив Енле уйти? Разноглазый зверь с медовыми речами, что он дальше собирается делать? Вдруг, словно крик через подушку, до Ильи дошло. Он же не просто ушёл, этот носатый ухмыльчивый тип. Он же леммингов уничтожать отправился. Отсылать «домой». Вот когда Илья вынырнул из размышлений, высмотрел через пыльное троллейбусное окно название улицы, попытался сориентироваться по маршрутной карте возле водительской кабины. Ему с трудом удалось. В голове стояла зыбкая муть. Пора вмешать в это дело милицию. Один он не справится, уже не справился — не задержал, не развернул у дверей. Но от милиции никогда особо не бывало толку, Илья бы предпочёл не вспоминать само это слово, а Енле, между тем... «Звонкий, ты наш брат, ты наш друг». Никто прежде не звал его так, никогда у него не было настолько глубокосердечного имени-прозвища. Даже те два-три товарища, которые были у него в годы учёбы, не озаботились чем-нибудь посложнее легкомысленной формы имени. Звонкий. Красиво. Но лемминги. Напоминая себе, что в каждом из них скрывается ранимая человеческая душа, он научился прощать любые выходки, сочувствовать какой угодно нелогичной мании. Проще говоря, он их любил. Может быть, даже больше, чем обыкновенных людей. Они не были его друзьями, это верно, зато они были просто — его. Какая бы связь ни была у него с хищниками, родственная или духовная, а предать своих подопечных на заклание Илья не мог. Может быть, есть способ пройти по грани, размышлял он, соскакивая на знакомой остановке. Может быть, получится спасти леммингов и не погубить Енле. Зачем ему за решётку? Он ведь от души это делает, он искренне верит в то, что говорит. Если бы можно было его веру перевернуть, каким он стал бы! Может, у Енле есть шанс, а служители закона грубо встрянут, угробят его раскаяние. Как же лучше поступить? Не с гражданской, а с христианской точки зрения? Ключ провернулся с усилием, открывая дермантиновую дверь. Стаскивая кроссовки, Илья покосился на телефонный аппарат, восседающий на тумбочке у вешалки. А вдруг он позвонит — а на том конце окажется ночной мент, который слышал его «Извините!». Узнает по голосу, адрес пробьёт благодаря определителю номера, тогда уже не Енле отправится в участок. Выдумка, но по спине поползли вполне осязаемые мурашки. Ну просто задача оптимизации какая-то, как на лекциях в техникуме, только вот ставки высоченные. В конце концов Илья даже решился набрать номер профессора, но трубку никто не поднял. Действительно, вспомнил он с облегчением, по пятницам Титарев вёл утренние пары. Последнее, чего сейчас Илье хотелось — объясняться, каким образом он забрёл в хищничье логово, хотя профессор убеждал его не соваться к противнику в пасть, потому что... Почему? Он не мог вспомнить. От голода и тяжёлых мыслей заболела голова. Что толку принимать судьбоносные решения до завтрака? Разогрев на плите пол-кастрюльки позавчерашней гречки, Илья утащил посудину в комнату, в свой обустроенный угол. Одно из немногих мест, где ему всегда удавалось почувствовать себя лучше. Потому что он сам его таким сделал и сам приучил себя погружаться в источник душевного тепла. Сам возвёл его из картинок и любимых книг, из образов светлой стороны мира. Даже когда ещё не было никакой веры, когда ещё не светила серебристой лаской икона с тремя ангелами — ему удавалось сохранить в себе крупицы умиротворения. А как иначе? Он бы стал одним из леммингов, вот и всё. Сейчас вот самое время отмыться. Пока мелькают страницы, мысли уложатся, тогда можно будет принять решение. Выскребая ложкой кашу со дна кастрюли, Илья свободной рукой взял один из любимых томиков и долистал до того места, где герои отдыхают в эльфийском княжестве. Но через несколько страниц понял: не берёт. Слова спокойствия, благородства, возвышенных побуждений оставались буквенным грузом. Между ним и бумагой словно возникла мутная завеса. Он попытался вспомнить, как поразило его первое прочтение, но сейчас от сильного, казалось бы, переживания остался только высохший отпечаток. В чём же дело? Недосып, что ли, сказался? Действительно, как здорово было бы сейчас просто отключиться. Сон уже манит... Бурое, едкое сновидение, колодец, со дна которого мигает то красным, то зелёным... Илья с размаху врезал по матрасу. Наваждение исчезло — нет, затаилось где-то в глубине, стоит погрузиться в мысли — накроет. — Помоги, — сказал он вслух быстрее, чем успел задуматься. Внутренний протест поднялся в нём: он же хотел почитать, расслабиться! Казалось, собственные мысли хватали его за ноги, когда Илья встал, раскрыл шкаф, снял с полки икону. — Помоги, — повторил он, не заботясь сейчас об уважительных формулах, вычитанных в молитвеннике. Обычно он серьёзно к ним относился — как не быть вежливым к Тем, Кого ценишь превыше всего! — но не до выбора слов теперь было. — Спаси меня, спаси и его тоже — имени не знаю — направь его на иной путь, на верный путь, где он узнает истину и никому не сможет навредить. Пожалуйста, о, прошу, пусть он откажется от своей затеи! Он уже приготовился ощутить привычную тихую радость, но сумятица в голове не исчезала. Более того, хищная рябь словно сомкнулась над его головой, став ощутимо тошнотворной. Слова раскрошились и угасли, подавленные этой тьмой. Как будто Илья сделал что-то запрещённое, отчего благодать теперь не коснётся его. «Ох, что если это больно для Енле тоже? От света или от слишком резких изменений... Разве можно так вмешиваться в чужую жизнь...» — подумалось. Но ведь человек-лисица сам вмешивается в чужие жизни! Илья вспомнил, с какой страстью говорил Енле о «Доме». Не может быть законченным злодеем тот, кто способен так уважать незримое. Уже за одно это хотелось пожать ему руку, как брату, и мягко, почтительно обратить взгляд в иную сторону — ту, где незримое дружественно людям, где оно уважает и любит в ответ. Он с усилием собрал размытое сознание в одну точку. — Что бы он ни наделал, прости его. Ведь Ты милосерден, так пожалей его, очисти его, — в такие слова выливалось переживание, а внутренне Илья словно продолжал держать руку врага, не желая испытывать вражды. Сквозь тошнотворную пену он дотянулся до единственного зёрнышка блага, которое высмотрел в Енле за время их словесной стычки. Пена не отступала, она лезла в горло, сбивалась в комок, мешая говорить. Она душила, и это пуга́ло, по-настоящему пугало, Илье только раз в жизни было настолько страшно. Незачем просить, не к кому обращаться, весь мир залит едкой дрянью, спасения нет... Вдруг всё исчезло. Илья стоял посреди комнаты, перед шкафом, в руках держа икону. Больше не происходило ничего — но он переживал момент так полно и ясно, будто всей кожей видел предметы, даже себя самого. За окном пронзительно пищали синицы, ворчало, перебивая дворовой шум, чьё-то радио, в форточку натянуло запаха тушёной капусты с нижнего этажа. Над этой суетливой разноголосицей царила единая серебристая нота, так хорошо знакомая. Утреннее солнце вошло в полную силу, но не главенствовало — был ещё некий свет, прозрачнее и ближе солнца. Везде и всегда он существовал, не угасая. Ночью и днём. Ни в горе не покидал, ни в радости, лишь замечать его забывали. Как странно. То самое, что сегодня утром Илья вспомнил как отдалённое место, родину за пределами бытия — оказалось повсюду вокруг. Как же он упустил? Ведь именно это снизошло на него в крещении. Именно такой совершенный свет он заметил в троеличьи, найденном среди хлама. Не познай он такую встречу сам — не поверил бы. Как же у него из мозгов-то вылетело? Неважно. Теперь всё будет хорошо. Только... Надо ещё в милицию сообщить. Теперь вопроса о том, необходимо ли это, почему-то не возникало. Такой поступок соответствовал закону и нужен был хотя бы для очистки совести. Но звонить с домашнего номера... Тут же Илья вспомнил: у него же карточка на таксофон ещё не вся вышла! Он вышел в коридор, выдвинул верхний ящик тумбочки. Среди неизвестно что открывающих ключей, старых билетов, пуговиц и пакетиков, под клетчатым носовым платком нашлась пластиковая карточка. Секунду Илья любовался цветущей веткой сливы на её лицевой стороне, затем упрятал в карман джинсов. Повинуясь внезапному импульсу, затолкал туда же носовой платок. Накинул куртку, сунул ноги в кроссовки и отправился искать телефонную будку. Обычно-то он не обращал на них внимания, да и проредили их в последнее время — видимо, пейджеры и мобильники оказались удобнее. Будка нашлась на перекрёстке возле закрытого универмага. Внутри кабинки пахло застарелым дезинфектором. Илья снял трубку с рычага, вставил карту и одним махом, как в воду головой, набрал «ноль-два». В трубке зашипело, квакнуло, затем послышался сонный мужской голос. — Дежурный слушает. — Разрешите обратиться! — Что у вас? — Я хотел бы сообщить, что знаю человека, который способен устроить групповое самоубийство. Не знаю, где и как, но он точно собирается это сделать. — Так, продолжайте. — Он ростом где-то метр семьдесят пять, — начал перечислять Илья, — длинные рыжие волосы, носит шляпу и длинное пальто, с ним тряпичная сумка, на неё нацеплены значки такие кругленькие, а самое главное — у него глаза разного цвета, зелёный и ярко-красный. В ответ на это послышался тот самый звук, которого Илья боялся: сдавленный смешок. Всё же он попытался убедить дежурного: — Этот парень совершенно серьёзно настроен, честное слово. Иначе зачем бы я вам звонил? На той стороне кашлянули. — Молодой человек, ну откуда я знаю, для чего вы звоните. Может, это розыгрыш. Может, вы хотите подставить своего дружбана, понимаете ли. Нам кто только не звонит! Хулиганы всякие, сумасшедшие. — Я не сумасшедший! — выкрикнул Илья, тут же ужасно смутившись. — Извините. Раз так, вы просто запишите, пожалуйста, его приметы, хорошо? На всякий случай. Это очень важно, поймите. — Не нервничайте так. Я всё записал. У нас каждый звоночек всё-таки регистрируется, мы обязаны реагировать... Согласно ситуации. Вот будет ситуация, мы отреагируем, понимаете? Я ваши, так сказать, показания к сведению принял. Больше ничем не могу помочь, до свидания. — Спасибо большое, извините, до свидания, — сказал Илья. Трубка грохнула о рычажок. Тяжёлая, а на сердце ещё тяжелее. Вот и сделано. Казалось бы, время радоваться победе над противником, но в том-то и дело, что не получалось видеть в нём противника — в открывшемся, протянувшем руку, назвавшем имя. Это что же получается — он напал на хищника в ответ, хотя его дело — зверьков отлавливать. Имеет ли он вообще право вмешиваться? Может, всё идёт так, как должно. Вон, в природе волки санитарами считаются... Некстати всплыло в голове: «Хотелось бы, да я права такого не имею». Упущенная девушка-лемминг, знать бы, что с ней стало. Мысли были трудные, но тревога не спешила возвращаться. Илья не забывал подставлять лицо солнцу и осматриваться по сторонам. Вот навстречу идёт женщина, с ней за руку — маленькая девочка с рюкзачком. Наверное, идут в садик или школу. Они спорят о чём-то, но это просто часть жизни, поэтому они — до сих пор люди. Здорово же! Поравнявшись с ними, Илья услышал раздражённое: — Мася, сколько раз говорить, ну нельзя трогать ручками всякую дрянь на земле. — Птичка... — Голубь заболел, мася, ты тоже хочешь заболеть, я не понимаю? Замедлив шаг, Илья обернулся на уходящих, проводил их взглядом. Он догадался, о чём речь. Птицу, ещё живую, он нашёл у поворота во дворы, под клумбой-чашей. Растопырив крылья, голубь встряхивался, словно ему было тесно в собственных перьях. Бился, бился, наконец вывернул шею, задрал голову и так замер. Клюв голубя целился в солнце, как бы во взлёте. Когда блеск окончательно покинул глаза птицы, Илья наклонился над ним. — Прощай, маленький рядовой незримой войны, — пробормотал он. Он не мог просто выбросить тельце в мусор, как в прошлый раз. Поразмыслив, Илья закутал птицу в носовой платок и отнёс в непролазный кустарник одного из окрестных палисадников. Напоследок он сказал еле слышно: — Ты сражался со смертью, которая вдруг пошла в наступление на живущих — значит, мы с тобой в одном ряду. Ты держался смиренно и мужественно, я тебя не забуду. Если не считать этой маленькой смерти, всё в мире стояло на своих местах: над деревьями виделись крыши домов, высоко над антеннами и чердаками летели облачные перья. Всё — неделимое, потому что пронизано общей нотой, чистой до серебристости. Глядя на полный порядка мир, Илья почему-то вспомнил, как пропустил свою первую в жизни Пасху, гоняясь за леммингами — за аномалией, дырой в полотне мира. Такой же дырой сейчас казалась эта несчастная птица. Дома он снова попытался связаться с Титаревым, но не получил ничего, кроме длинных гудков. Положив трубку, Илья попытался представить, как рассказывает профессору о столкновении с хищником. Бред, невозможно! Даже если найдутся слова, чтобы обозначить ускользающие ощущения — для другого человека происшествие покажется сном наяву, не более. При всём уважении, Титарев едва ли поймёт, тем более — едва ли поможет советом. Особенно если спросить главное: правда ли, что сам Илья может оказаться... Ну... Не человеком. В милиции, вон, сразу обозвали безумцем, а ведь Илья только внешность описал. Профессор — ну, что он может... Сначала отчитает, понятное дело, за лишнее рвение в сторону хищной стаи, потом опять скажет: «вы возбуждены», мол. Нет, Илья совсем не был уверен, что хочет созваниваться. Впрочем, одно вещественное доказательство всё-таки появилось. Илья достал из кармана значок и спрятал, не глядя, поглубже в ящик коридорной тумбочки. Даже находиться в одной комнате со зловещей безделушкой не хотелось. Порешив, что перезвонит профессору ближе к вечеру, а рассказывать будет лишь о материальной стороне событий, Илья прилёг на кровать, раскрыл одну из книг со стола, но скоро задремал над ней. Проснулся он утром следующего дня. Вчерашнее возвращалось с трудом — кажется, он подумывал что-то сделать, но что? Вопросы сплелись в один моток, откуда иглой торчало: почему уже второй раз хищник счёл его не за врага, а за своего? Путаница, из которой не выбраться без совета. Только у кого же спросишь о надреальном, о невидимом? Ах да. Завтра как раз воскресенье.