22.05.22 — 03.02.23
***
— Алло, Лёв? Лёвчик, есть минута? — А тебя хватит на минуту? — Я этого не слышал. Какие планы на сегодня? — Смотря во что ты собрался меня втянуть. Я против цирков, свидетелей Иеговы и демографических проблем Марсианских колоний. — Ага, обязательно. Понимаешь, тут такое дело… я обещал детям свозить их в парк на выходные. А Валерке пришлось отпроситься, у него же ремонт. В общем, я без колёс. Если ты не занят, может… — Шурик прочищает горло, — поедем вместе? Лёва коротко смеётся в трубку и переворачивается на спину, потягиваясь в постели. — Шурик, ради тебя — хоть на край света…
***
Край света, по ощущениям, начинается в пробке на Садовом. Лёва недовольно высовывается в окно и присвистывает, оценив размах любителей вставать по субботам. Шурик едва сдерживает зевоту и, опустив козырёк, рассматривает себя в маленьком зеркале. Лёва рядом копирует его жесты, жеманно прихорашиваясь и крася губы невидимой помадой. Задние сидения награждают его дружным смехом. — Ты сидишь на моём месте, — заскучав, вспоминает Ева. — А вот и нет, — парирует ей брат. — Я всегда сижу позади папы. — Это только когда мы с мамой ездим. Непрошибаемость явно досталась Оливеру по наследству. — А мне больше с Лёвой нравится, и папе тоже. Шура разворачивается и смеряет их многозначительным взглядом. Машина, наконец, трогается с места. — А папа говорил, что меня назвали в честь Лёвы, — не унимается Ева. — Это он мне говорил, а не тебе. — Пап, а правда, что меня назвали в честь Лёвы? — Лёва, а тебя тоже назвали в честь папы? Лёва откашливается и краем глаза взглядывает на Шурика, но тот хорошо маскируется — он поправляет ремень на куртке и натягивает тёмные очки, словно он не при делах. Дорога обещает быть долгой.***
Стоит Лёве припарковаться и расплатиться за стоянку, как две бестии вылетают из машины, похватав рюкзаки и кепки, и несутся наперегонки к огромной разноцветной арке. Луна-парк возвышается впереди полосатым массивом палаток и аттракционов, вперемешку с густой зеленью, гирляндами из флажков и лампочек. Запахи жареной кукурузы и сладкой ваты окунают Лёву в лихую беззаботность, совсем как в забытом детстве. — Давай кто первый придёт? — озорно подначивает он Шурика, встав на низкий старт. Шура перестаёт мять губами сигарету и взглядывает на него, как на нашкодившего подростка. — Лёвчик, мы и так знаем, что ты быстрее меня. И, хлопнув покрасневшего Лёву по плечу, уже бодро шагает вслед за осаждающими турникеты детьми. Небо сегодня ослепительно голубое, с кучами белоснежных облаков, подгоняемых лёгким ветром. По-летнему жаркий день быстро разгорается, накаляя звенящий воздух и загоняя людей в тень лавочек, где шуршат раскидистые каштаны. Здесь Лёве особенно хорошо, хотя он не знает, куда теперь девать вверенную ему куртку Шурика. Они присаживаются на широкий каменный парапет фонтана, наблюдая за детьми. Лёва только сейчас замечает, что Ева обстригла почти все волосы, а Оливер сильно подрос и слишком сильно начинает напоминать взглядом отца. У него такие же внимательные, не по возрасту зрелые глаза, со спокойными искорками в глубине. Он вспоминает, как забирал их всех из роддома. Он помнит тот день по минутам, как не выспался и нервничал, как газовал на всех светофорах раньше времени и зачем-то ругался с регистратурой, а очки сползали с мокрого от пота лица. Но Шурик попросил его. Он никогда не умел отказывать Шурику. — Зачем мы накупили столько билетов? — Шура сбоку машет разноцветными буклетами. — Ты что, собрался исследовать… — он щурится на бумажки, — Глубины балерины? Или, может, ты хочешь познать все тайны Голубой лагуны? — Ты — моя единственная тайна, — посмеивается Лёва и окунает пальцы в холодную воду. — И ничего я не смог познать. Еву приводят в восторг воробьи, нагло подлетающие прямо к рукам. Так Лёва лишается половины хот-дога, но ему кажется, что оно того стоит. — Bad karma food, — продолжает ворчать Шура, неодобрительно косясь на него. — Заработаешь гастрит к пенсии, Лёвчик. Лёва с наслаждением кивает, продолжая жадно жевать. — Ты что, опять не завтракал? Булка исчезает в Лёвином рту с такой скоростью, что ответ становится очевидным. Шура вздыхает громче, чем ему хотелось бы. — Я подумал… может, ты на время переезда к нам переберёшься? Дети скоро уедут, а вы почти не виделись. Знаешь, они по тебе очень скучают. Все уши мне зимой проели, когда к Лёве, когда Лёвчик приедет? — он смешно потрясает руками и быстро взглядывает на Лёву. — Поживёшь в гостиной, breakfast all day, все дела. Лёва тоже поворачивается к нему и снимает тёмные очки. На его лице появляется смущённая недоумённая улыбка, и ветер треплет русую чёлку. Шумит и пенится вздымающаяся вода, вокруг кричат дети, лицо Шурика спокойно и невозмутимо, как всегда. Лёва медленно проглатывает последний кусок и облизывает губы. — Ты что, шутишь? — Ты поймёшь, когда я буду шутить. — Шурик, мне нельзя, — после заминки пробует он, — мы же с тобой… я просто не смогу… Он замолкает, когда Шура со странной улыбкой протягивает руку и кончиками пальцев касается уголка его губ. — Горчица, — поясняет, и Лёве кажется, что ему сейчас не помогут никакие салфетки. Он застывает, как соляной столп. Момент разрушают дети, которые незаметно подкрадываются сбоку и с ликующим хохотом обрызгивают их водой с ног до головы.***
Когда они вчетвером, перемазанные в сладкой вате, шагают по широкой аллее, солнце стоит в опаляющем зените. Фигурки Оливера и Евы начинают размываться в прогретом воздухе, маревом висящим над асфальтом. — Папа, — восхищённо тянут они в один голос, — пошли покатаемся! — Нет, — вдвоём отрезают Шура и Лёва. Потом замолкают и, обменявшись взглядами, таращатся на очередной аттракцион. Огромная махина горок извивается над ними лестничными петлями и безумными узлами — и дальше Шуре уже не хочется смотреть, а к горлу подкатывает комок. — Только не туда, — первым приходит в себя Шура. — Это для взрослых, — добавляет Лёва. — Для взрослых это другое. И, позабыв про опешивших отцов, дети наперегонки несутся к длинной очереди на вход. — Напомни мне, — слабым голосом просит Лёва, — как я согласился на это? В полутёмном импровизированном ангаре для вагонеток они нарочно оттягивают время, пропустив вперёд остальных ценителей острых ощущений. Шурик решается первым и подозрительно смотрит, как сотрудники адских каруселей крепко пристёгивают его к сидениям и опускают сверху стальной поручень. — Оливер, держись крепко. Ева, не вертись! Оливер, не трогай ремень, вывалишься… Не суй туда пальцы! Сейчас домой отправлю, если не будете слушаться! Дети? — внезапно тихим голосом спрашивает он. — Вы же не боитесь? В ответ они принимаются так раздражённо вопить на английском, что ему приходится захлопнуть рот. Где-то внизу заводят мотор, и рельсы сотрясает от резкой вибрации, поезд отзывается гулким дребезгом. — Это у тебя зубы стучат? — подначивает сбоку Лёва с гаденькой ухмылкой. — Подвязать? — Лёвчик, я с тобой сделаю вещи пострашнее. — Спорим? — не очень уверенно хмыкает Лёва. — Bite me, — бормочет Шура, глядя на его губы. Когда вагонетка трогается с места, внезапно набирая скорость, у двух суровых мужчин закладывает уши от собственного визга.***
Лёва никогда не думал, что ходить по твёрдой земле может быть так приятно. Шура протягивает ему бумажный стакан с кубиками льда, и он жадными глотками опустошает шипучее содержимое. — Лёвчик… Лёвчик ну куда, ну не торопись, простудишься же! Дай сюда, тебе говорят. В Лёвин стакан падает трубочка, и теперь он может пускать смешные пузыри. Здесь, среди каруселей и ребяческого хаоса ему не составляет труда побыть самим собой на полную катушку. Дурачиться у игровых автоматов, не бояться повиснуть вниз головой на первой попавшейся перекладине или поиграть в догонялки с Оливером. Никаких ярлыков или осуждающих взглядов из зала, даже Шурик не скажет ему слова за лишний шлепок по бедру. Они же просто друзья, которые иногда спят на одной кровати и водят детей по выходным в парк. Шура отнимает стакан обратно и ловит губами трубочку. Лёва инстинктивно приоткрывает рот и отводит глаза, радуясь, что за очками этого не видно. Дети гордо вышагивают впереди и по очереди меняются своими стаканами. — Оливер, иди сюда, — замечает Лёва и поправляет ему задравшуюся футболку. — Я сам могу! Я уже не маленький, — не очень уверенно заявляет Оливер и поглядывает на папу. Тот в ответ делает страшные глаза. — А кто громче всех вопил на горках? — А ты держался с папой за руку. — Не правда! — вспыхивает Лёва. — Я видел, держался. Испугались, да? — Мы с Левчиком ничего не боимся, — встревает Шурик. — И ничего мы не держались, правда Левчик? — Не правда! — по инерции повторяет Лёва. И притормаживает, не понимая, почему на лицах у детей появляется одинаковое ехидное выражение. Через полчаса почти весь парк в курсе, что ПАПА-И-ЛЁВА не только держатся за руки но ещё и носят одну куртку, и даже мороженое любят одинаковое, а их режиссёр Макс вообще постоянно зовёт их наоборот. Ко всем прочим грехам примешивается исполнение Лёвой советских военных песен на иврите (Лёва, ты думаешь мы не знаем, что такое иврит? Папа же поёт в душе!), обещания папы простить Лёве все долги с процентами и совершенно неуместные раскаяния Лёвы за какой-то случай в Таиланде, где он «совсем немного перебрал и всё само получилось, Шур, правда».***
У деревянного причала они залазят в лодку, и Лёва с готовностью берётся за вёсла. В детстве он каждый год проводил в летнем лагере и несколько раз становился чемпионом по гребле. А вот Шурик — иное дело. Того застанешь разве что с умной книжкой под деревом или за углом ДЭ-КА, где он тайком скуривал припрятанные сигареты, пока остальные потели на дискотеке. Лёва легко выводит лодку на середину пруда, любуясь солнечными бликами, которые прыгают по воде и растрёпанным Шуриным волосам. Все невольно затихают. Ева ложится животом на скамейку и опускает обе руки в воду, Оливер мечтательно разглядывает далёкие облака, а Шурик снимает очки и подпирает подбородок рукой. Его гордый профиль выделяется на фоне розовеющего неба, и Лёва невольно расслабляет руки, отпуская лодку по инерции и пытаясь запечатлеть этот щемящий момент в памяти. — Когда я был маленьким, как Лёва, — задумчиво бормочет Шурик детям, — я мечтал, что у меня будет свой самолёт и я полечу на нём вокруг света. Я хотел побывать в гостях у Дэвида Боуи, взять автограф у Дебби Харри. Знаете, кто это такая? — Да, папа, — хором тянут они, и Лёва догадывается, что эту историю они слушают не в первый раз. — Я рос и всё равно мечтал. Союз развалился, эмиграция, безработица, — ухмылка, — Лёвчик на моей шее. Потом группа появилась, выжить надо было. И вот стою я у какого-то клуба и считаю деньги за концерт. Мы тогда по ночам играли, потому что днём я работал… — … в ресторане шеф-поваром, — кивают они. — Не просто поваром. Лёвчик, каким я был поваром? — Самым лучшим, — улыбается Лёва. — Считаю деньги и понимаю, что до конца недели нам только за квартиру хватит, а у Лёвчика день Рождения. А ему впервые отмечать в Австралии! Я и подарок ему придумал — билет на Боуи, тогда мировой тур был в Мельбурне. Плюнул и купил ему один, потому что на второй не хватило. Под утро возвращаюсь домой, а он мне… — Пойдёшь со мной на Боуи, Шурик? — заканчивает за него Лёва. — Я нам специально билеты взял, правда теперь нечем за квартиру платить. Повернувшись, они встречаются взглядами, и глаза Шурика добрые и наглые, а Лёва не может совладать со смущением и покаянно смеётся, вертя головой. — Я был такой идиот, Шурик, — бормочет он. — Нас же чуть не выселили. Жили бы с тобой в коробке под мостом или в гетто подались. — Ты предлагал угнать катер и жить в нём. — Wow, — в один голос протягивают дети. — А вы правда угнали катер? — Да нет… Гитару свою продал первому попавшемуся хиппи. Лёва чувствует, как в груди затягивается горячий узел. — Постой, но у тебя был всего один Гибсон? Шурик поводит плечами и, забрав у него куртку, вжикает молнией. А Лёве становится горячо где-то глубоко в горле и совсем немного — горько. Через мгновение он оказывается в привычном мире, наполненном плеском вёсел, далёкой музыкой и шуршанием прибрежных ив. Бесстрашное и сумасводящее время, где он мог запросто потратить последние деньги, чтобы исполнить чужую детскую мечту или бежать по дождю через полгорода, чтобы успеть на отчётное выступление Шурика. Теперь оно больше похоже на сон. Ева щурит свои тёмные глаза и смотрит на отца. — А теперь? — А что теперь? Боуи нет, а Дебби Харри даже не настоящая блондинка. Перекраситься из-за неё хотел… Шурик вдруг принимается хрипло смеяться, и дети вслед за ним, и Лёва не удерживается и тоже вливается в общий хохот, который рвётся изнутри, как резиновые попрыгунчики. Они катаются ещё немного, пока у Лёвы не начинают устало ныть плечи. — Есть хотите? — с надеждой спрашивает он у остальных.***
У Кати они бывают нечасто, но эти редкие встречи всегда наполнены теплом и её непреходящим обаянием. В маленьком кафе уютно горят круглые лампы, пахнет выпечкой и свежесваренным кофе. Шурик сразу же валится в мягкое кресло и принимается нахваливать местный плейлист, потом обстановку и Катин стиль. Не забывает вскользь поцеловать её в щёку и дарит букет розовых пионов, за которым они заехали по дороге. Лёва много думал, что сблизило их — таких разных и эксцентричных людей, а когда она целует и его, он вдруг понимает. — Как всегда удивительная, — говорит он, держа её за плечи. — Как всегда самый верный, — улыбается она. — А мы есть-то сегодня будем? — доносится снизу недовольный бас. Дети долго спорят, какой тост им выбрать, несколько раз наступают Лёве на ногу под столом и достают отца какой-то нелепой песенкой на ломанном русско-английском. Шурик настолько свыкся с этим фоном, что не обращает на них внимания, продолжая затирать Лёве излюбленную музыкальную сводку. Лёва слушает его, медленно моргая, но мысли его далеко. Ему бы хотелось переехать жить к ним, чтобы тоже привыкнуть. — Оливер, как ты вырос! — он смешно выпячивает грудь, когда Катя треплет его по макушке. — Совсем взрослый стал. Подружка есть у тебя уже? Как её зовут? — Артём, — тихо отвечает он и принимается крутить хлястик на джинсах. Катя смотрит сначала на Шурика, но тот не меняется в лице, потом снова на Оливера и доверительно произносит: — Так это же замечательно. Давай отпразднуем тортом? У меня сегодня твой любимый. Вечер проходит в долгом, весёлом ужине, за время которого дети исхитряются подбить отца купить им билеты в кино на очередной кассовый плохбастер, а Лёва вызывается их подвезти.***
В квартире Шурика тихо и светло, и пахнет сладковатым деревом — он расставил по всей гостиной восточные благовония и занимается ароматерапией. Над диваном красуется новая маска индейца с разноцветными узорами на деревянном лице и ореолом настоящих перьев, венчающим голову. Несколько недочитанных книг остались на кофейном столике, между ними вперемешку свечи и наушники, нотные распечатки и тяжёлый флакон дорогих духов — одним словом, все те тёплые и уютные мелочи, которые создают ощущение дома. Лёва немного бродит по квартире, потом осторожно берёт с подставки гитару и пробует сыграть нечто среднее между акустическим «Личным пространством» и регги-версией «Fields of Gold» Стинга. Зачем они пришли ему в голову, две совершенно разных песни? Он начинает тихонько напевать. Краем глаза он замечает, как Шурик становится у дверного косяка и складывает руки на груди. Теперь играть хочется совсем осторожно, чтобы не спугнуть чужое любопытство. — Я хочу вернуться на сцену, Шурик, — негромко говорит он. — Я не могу летать без крыльев. А они хотят нас с тобой посадить в клетку. — Они никогда не посадят. Знаешь почему? Лёва ждёт, но потом искушение пересиливает, и он поднимает голову. — Потому что нет никакой клетки. И никогда не было. Мы можем делать то, что захотим. — Бегство? — шепчет Лёва. — Свобода. Шурик мягко подходит, усаживается на диван рядом с ним, и его горячий голос вонзается Лёве прямо в грудь: — Какая разница, что они думают. Мы знаем себе цену. Остальное не имеет значения, пока мы вместе. — Лёва не удерживается и возвращает ему мягкую улыбку. — Ничего не бойся, всё страшное уже прошло. Подожди, я сейчас. Шурик подходит к шкафу, достаёт с верхней полки неприметную коробочку и возвращается обратно. — Это красная нить из Израиля, древний каббалистический символ. Её дарят тому, кого хотят защитить. Некоторые народы верят, что она связывает родственные души. И я хочу, чтобы… я буду спокойнее спать, если ты позволишь мне, — Лёва моргает пару раз, затем согласно протягивает вперёд руку, разрешая повязать на запястье тонкий браслет. — Вторая будет у меня. Помоги-ка мне? Вот так, умница, Лёвчик. Теперь мы с тобой одной крови. Лёва долго и мучительно смотрит на две руки с одинаковыми браслетами, лежащие совсем рядом. — Шурик, но ведь это просто Плацебо. — Ты хочешь, чтобы я доказал тебе? — Нет, — мотает головой Лёва и вместо этого наклоняется ещё ближе. — Да, — добавляет он, стягивая с себя плащ. Шура приоткрывает рот, видимо собираясь спросить какого чёрта, но Лёве уже плевать. Он подтягивает ноги и приподнимается на коленях, изо всех сил пытаясь сыграть в решительность. Получается плохо. Но он упирается ладонями в диван и бесстрашно подползает ближе. В пастели вечера близкое лицо Шурика будто светится, его огромные томные глаза, тяжёлый запах его парфюма, смешанный с никотином… Потом они вдруг целуются, прижавшись пересохшими губами и закрыв глаза. Всё происходит слишком быстро, чтобы об этом задумываться. Не в состоянии оторваться, Лёва толкает его в грудь, опуская на лопатки, и залазит сверху. На мгновение он успевает заметить Шурино волнение, и это заводит его только сильнее. За ухом запах Шурика особенно сильный, он целует его там и ниже — в шею, и оттягивает футболку, чтобы подобраться к голой коже. Шурины руки ложатся ему на рёбра и медленно ползут вниз, но этого ему уже недостаточно, он прижимается ближе и подрагивающими пальцами расстёгивает молнию на его джинсах. То же делает со своими и нащупывает ладонь Шурика, кладя её себе между ног. Шура тяжело дышит и даже успевает порозоветь — Лёва замечает это, когда они разрывают поцелуй, и приподнимается на согнутых локтях. — Ты не забудешь забрать детей? — Забуду, — соглашается Лёва, — только потом…***
Одеваясь, Лёва мельком выглядывает в коридор и смешно отпрыгивает за диван, когда замечает мелькнувшую тень. Глупо, но ему хочется поиграть в недотрогу, хотя между ними ничего не изменилось. Всё стало совсем другим. И странная томительная нега, поселившаяся у него в животе, побуждает его ловить случайные взгляды Шурика и прятать улыбки за стаканом со смузи. Пить этот низкокалорийный оздоровительный ужас без гримасы невозможно, но когда Шура ставит им два стакана, слегка касаясь его плеч рукой, Лёва вздрагивает. За ним… ухаживают? Или так было всегда, а он лишь закрывал глаза, боясь взять желаемое? Он забирает Еву и Оливера, но их сбивчивая болтовня летит мимо его ушей, как и мигающие светофоры, велосипедисты, шпили проносящихся высоток… Золотистый закат бьёт в окна огромной Шуриной квартиры, растекаясь по паркету жидким огнём. Лёва хлопает по карманам, проверяя, не оставил ли чего на диване и кофейном столике. До его ушей доносится приглушённый разговор из прихожей, и он не сразу понимает, что ему хочется подслушать. — Еваша, — ласково просит Шурик, — ему тоже надо возвращаться домой. У него есть свои взрослые дела. — Неправда, — отвечает она. — Ты просто боишься попросить, чтобы он остался. Лёва не выдерживает и выходит в коридор, шагает мимо них к двери и ободряюще салютует рукой. — Шурик, я тебя подожду, — улыбка выходит слабой и просящей. У подъезда они остаются ровно столько, чтобы успеть выкурить по сигарете и перекинуться привычными small-talks, как их зовёт Шурик. Удивительный день неумолимо утекает сквозь пальцы. Москва живёт вокруг своей бесконечной жизнью, устремляясь по улицам потоками машин и людей, гуляя ветром в листве ясеней. — Значит, до завтра? — хрипло спрашивает Шура. — До послезавтра. Завтра техосмотр, буду на другом конце города. Я позвоню… — Я тоже. Кивнув, Лёва разворачивается и идёт к машине, провожаемый его взглядом. Возле двери он нерешительно останавливается. Возвращается быстрыми шагами и, наклонившись, коротко прижимается губами к тёплой Шуриной щеке. Шура остаётся стоять, глядя, как его синий мерседес исчезает за поворотом. Грудь распирает от тёплого воздуха, и от нового чувства, которому он ещё не может дать названия. Ему хочется, чтобы этот безмятежный весенний вечер длился вечно. Небо над Москвой всегда светлое.