порочная песнь

      её сердце — лошадь, бегущая по ипподрому. он уже поставил ставку, что это некогда благородное животное, которое сейчас напоминает иссохшую опаленную кожу с торчащими костями из открытых переломов, не сможет добраться и до середины пути.       безобразное сердце уэнсдей аддамс чернильной кровью разорвётся, разольётся, раскрошится у него на глазах. ксавье будет использовать её кровь вместо масла, вместо пастели, вместо угля. работать придётся быстро, пока чернила тёплые, пока она сама еще может увидеть шедевр художника, посвященный ей и сотворенный из неё.       она непринужденно махнёт ему из картины, покажет маленькую ладошку. так фальшиво это будет выглядеть, что захочется залезть к ней в полотно и тряхнуть её за плечи с такой силой, чтобы эта глупая, не принадлежащая ей улыбка пропала с фарфорового лица. потому что эта улыбка больше напоминает уродливое искажение зеркала. захочется обхватить её горло длинными пальцами и давить-сжимать, пока не появятся отчетливые отметины, пока она не начнёт сипеть, пока не начнёт просить большего.       но сейчас он просто смотрит на нее. на то, как изящно выглядит на ней платье с юбкой из фатина, как горделиво поднят подбородок и как едва заметно она сглатывает. это мимолётное явление — его личная победа. её ответный взгляд пробивает медовыми пулями тело и отдается дрожью в заледеневших пальцах.       на их головы накинут сетчатый купол паутины, сотканной из горечи, яда и жажды крови.       всё, что шло от неё, что медленно тянулось железными нитями и цветочными цепями, всё будничное трансформировалось в причину желания погубить невыносимую аддамс. чудовищная душа торпа ненавидит проклятую чертовку, а дефектное сердце любит её черные косы и безразличный строгий взгляд.       ксавьер не спрашивает, зачем она последовала в его мастерскую, как тень за хозяином. уэнсдей, ведомая дьявольскими нашептываниями и отказывая признаться самой себе, что тихий голосок в сознании принадлежит её низменному желанию, а не высшей тьме, не собирается оправдываться. — любопытно,- бросает аддамс. в её руках незримые весы и меч. она искренне верит, что именно ей предназначено быть судьёй этого вечера.       пока она взвешивает и решает, какую кару может понести подозреваемое чудовище, ксавье уже вынес приговор — во всём виновата она. виновата в сомнениях, в боли и никчёмных надеждах, виновата в несбывшемся, в лживом и отчаянном.       вокруг его шеи — атласная лента, завязанная на узелок, вокруг её эмоциональности — затянутая удавка. они оба тянут за концы, поэтому ксавье подходит ближе на шаг, а уэнсдей дышит еще реже, чем раньше. в голове аддамс образуется рой, жужжание миллиарда пчёл, напевы о всех видах пыток, которые заставят юношу умолять, извиваться от нестерпимой боли и слезами омывать лицо.       она небрежно продолжает держать его галстук, потягивает на себя, а потом снова ослабляет хват. будто она владеет тонкими канатами театральной куклы и дергает ими из-под свежевскопанной земли.       торп явно не кукла, хотя бы надежда на это в нём отдаётся искрой в небо. юноша, как в своих омерзительных грёзах, всё-таки змеёй обвивает шею, молниеносно и беспрепятственно. уэнсдей отпускает кончик ленты и та безвольно продолжает болтаться из стороны в сторону, словно увлекающий маятник.       аддамс не двигается, выжидает следующего шага заколдованного мраком ксавьера, наблюдает с изощренным удовольствием за его секундным промедлением. она почти позволяет себе смеющийся блеск в глазах. слабак.       ксавье наклоняется ближе, хочет почувствовать пряный запах фобоса (др. греч. страх), но чувствует только расплавляющее раздражение из-за отсутствия реакции на внезапность. касается кончиком носа ее щеки, не прикрывая глаз, подготавливая себя и её к расплате. как же гладко по этой коже шел бы нож.       её тело манит, как художника манит девственно чистый пергамент. он, как рыба, заглатывает наживку податливости и не ждёт пакости в ответ. он жаждет. желает, чтобы она своими ногтями вонзилась в его кожу, оставляя уродливые борозды, терзая плоть, забирая всего его без остатка, потому что хотя бы так он будет цельным. где-то у нее под кожей, еле дышащий и благоверно-измучено улыбающийся, таять кусочками льда.       она наблюдатель этого театра, а не участник, просто внимает, а потом обязательно раскритикует каждую мелочь и оплошность.       ксавье обжигающе дышит в шею, почти касаясь губами пульсирующей венки. вот бы перегрызть и испить до дна.       она ждёт жестокости, ждёт того, что её раззадорит, но вместо этого получает ужасно лёгкий и тошнотворно ласковый поцелуй под ухом. какова гадость, ей хочется убивать. аддамс возмущена, но выдаёт её лишь тихий-тихий вздох. он выделяется, как белая ворона, как черная покрашенная роза.       реакция получена. он вонзает свои острые зубы в белую кожу, не щадя и не думая о последствиях. ужину вампира больно до точек перед глазами, она плотно сжимает зубы, а сам полузлодей отстраняется на пару сантиметров, чтобы рассмотреть оставленные полумесяцы зубов. он гордится этим отпечатком порока.       держа за шею, как неприхотливое животное, толкает её телом по направлению к рабочему столу — время творить искусство.       ему до безумия плохо от бурлящего яда внутри себя, еще немного и начнёт трясти от раздражения. ксавье хочет слышать песнь звуков, а не мерное дыхание. он хочет, чтобы она вырвалась и убежала, а не смотрела на него с бездарным интересом. его бесит-бесит-бесит её неестественное спокойствие покойника.       слишком грубо для такой чувствительной тонкой кожи хватает её за бёдра. кажется, что от натиска сильных пальцев должен прорваться фатин, лопнуть кожа и он достанет уэнсдей до самых чертовых каменных костей. он сделает из них себе надгробие и презрительно начертит на нём мелом «монстр», чтобы потом эту надпись омыл дождь и ничего не осталось — ни памяти, ни его самого.       резким движением юбка беззастенчиво собирается в облако ткани у самого края ног. ксавье заставляет птицей вылететь из круга прелестной части одежды на полу.  он усаживает её на стол и прослеживает взглядом изумительно синеющие десять точек на ногах-спичках, называя каждую из них наказанием за собственную боль. надавливает на те же места, чтобы мука удвоилась, утроилась и укоренилась в сознании.       аддамс сильнее цепляется за краешек стола, получая занозы под ногти, но сейчас её волнует это недоразумение меньше всего. он смотрит на нее с животной ненавистью, белки глаз вот-вот должны залиться кровью и хвост с темным наконечником-стрелой должен выдать в нём подмену личности.       она абсолютно восхищена.       для вознесения ему нужен всего лишь контроль, если не над душой и сердцем, то над телом и его потребностями. бесконечно медленно наклоняется к губам, испорченной вишне, подернутой гнилью. их вкус должен быть до оскомины отвратительный и желанный. уэнсдей подаётся вперед, жалкий миллиметр — её предельно широкий шаг.       ксавьер торп тянется как патока, умопомрачительно неторопливо, почти лениво. не достигнув цели, его губы меняют траекторию и мажут по щеке, легко царапая сухостью.       она точно сойдёт с ума, если этого еще не произошло.       в отличие от аддамс ему доступна привилегия эмоций, ксавье знает, что он может дышать глубоко и горячо, имеет полное право выдавать свою нетерпимость и мандраж через суетливость исследования юного тела, которое сейчас как никогда близко. беспорядок движений — это его возможность управления.       широкие ладони ведут от самых пяток до кромки белья, спрятанного под тонкими колготками. он упивается её замершей душонкой, смакует на вкус немое желание, которое плещется в её глазах. это желание — абсолютно физический интерес.       а она всё такая же премерзко спокойная. — я уничтожу тебя, ксавье. перегрызу каждую твою косточку,- шепчет уэнсдей, упрямо смотря в глаза.       торп срывается. его дребезжащий механизм сознания разваливается и разлетается винтиками-осколками, царапая внутренности и терзая мозг. с него давно хватит.       целует жадно, охотно, ненасытно. кусает губы так, чтобы по всей вселенной раздалось эхо лопнувшей кожи и чтобы чувствовать её ядовитую кровь, размазавшуюся по подбородку.       он следует по аллее горьких вишен, душит, чтобы губы точно приоткрылись и пустили его. её голова налита свинцом из-за нехватки кислорода, тело воет от боли и несдержанности. ей так сладко плохо, что хочется распылиться по воздуху, пепелом осесть и размазаться по всему его телу.       шея уэнсдей аддамс — ночной пейзаж с руинами, переливается космосом и блеском звёзд — остатки влажных кровожадных поцелуев.       тянется к его рубашке, белёсые руки-стекляшки подцепляют первую пуговицу, отодвигая дрогнувшим пальцем галстук-ленту. она хочет видеть эту удавку на нём.       он перехватывает запястья, отталкивает грубо, небрежно, как она отталкивала его с ненужными чувствами. он сегодня ведущий и последнее, что его волнует,- желания ведомой. картинно отходит на пару шагов от разочарованного создания, истязает вялостью движений, перебирая пуговицы. снимает рубашку, потому что он так хочет, а не потому что зависим от её интереса.       торп играет в человека, обнажает тело соперницы по сумасшествию, сдерживая звериный рёв, который уже почти клокочет где-то в горле. бельё до безобразия простое для такой многосложной аддамс.       нагая спина уэнсдей задевает стопку бумаг, оставляющих мелкие порезы, локоть касается щетинистых кистей в стеклянном сосуде. она полностью отдаётся ощущениям. если она уже проклята, нужно насобирать в корзинку с червивыми яблоками недостающие грехи.       руки и лицо ксавьера исчезают из прямого поля зрения.       «обморок»,- думается ей,- «сам себя погубит».       опускает взгляд ниже, ожидая увидеть разрушенного собственной пыткой ксавье торпа, но вместо этого её припечатывают незнакомо хищные глаза юноши, который пристроился аккуратно между ног.       он улыбается увлеченно, праздно, предвкушая. единожды широко проводит языком прямо по ткани — она сейчас такая уязвимая своим удивлением. желание двинуть бедрами, поддаться искушению переплетается с желанием превратить его в прах и развеять по угрюмой долине.       ксавье попадает под влияние, не может удержаться от того, чтобы отвести сырую ткань и прильнуть к самому тайному, обвести языком клитор, уже болезненно дразня и развратно причмокивая. она содрогается от грязи и низости, она содрогается от первого вырвавшегося тихого стона.       он решительно отстраняется.       «нет, не достойна»,- мысль оседает тяжестью на грудь, плечи и топится на горячей коже. никакой ласки и подготовки, это будет особо преподнесенная боль за гранью видимой людьми черты.       его штаны весьма неприятно ощущаются: тесно, жарко и неправильно. угождает сам себе, когда светлые брюки спадают на пол, а пряжка глухо ударяется о деревянный пол. он не позволяет ей прикасаться к себе, будто сейчас разомлевшая аддамс способна хоть на что-то.       он не спрашивает, готова ли она, потому что такое может спросить только ксавьер торп, а не чудовище измененное, скользнувшее за грань.       пристраивается так, как удобно ему, уэнсдей лишь смотрит на то, как их тела уже почти соприкасаются, неуместно сравнивая действо с пазлами. она сидит на самом краю стола, как на краешке мира, и непонятно кто из них сегодня подопытный. кто хитрее — яд или противоядие?       входит медленно, будто протаптывает себе тропинку, — всё равно заблудится. её брови приподняты, она не может сомкнуть губы и отвести взгляд от странного. ксавье тянет её за косички, запрокидывая голову назад, чтобы он мог наблюдать за всеми изменениями в лице и чувствовать-чувствовать-чувствовать, возрождаться и умирать, не прекращая идти по порочному кругу.       так влажно и так чертовски узко, это причиняет боль даже ему. он издаёт стон отчаяния, как глас вопиющий в пустыне. она не менее отчаянно пыхтит в его плечо, как в подушку: боже, забери меня или отдай.       торп остервенело движется, против воли, боли и совести. она звучит сонатой. это не стон, это хрип, желанный сиплый крик.       быстро, нетерпеливо, униженно.       ему больно, ему так мерзко и так ужасно хорошо. уголки глаз жжет от слёз, такой безвольный и жалкий. поганое чувство, смешенное с пульсирующим удовольствием. сперма, стекающая по бледным бёдрам, выглядит липко, гадко и потрясающе прекрасно. изощренное искусство.       она сотворила его внутреннего монстра и всецело это осознаёт. разве есть кара страшнее, чем быть виноватым?       ксавье торп патологически болен уэнсдей аддамс и единым лекарством будет погибель одного из них.       из их голосов создаётся порочная мелодия, которая может быть услышана разве что пылью и подсматривающими картинами, оживленными одержимым художником.       его атомное сердце взорвалось. он снова проиграл.