Несмеяна

Тихонько приоткрылась входная дверь и Марк стараясь не скрипеть, прошмыгнул по старым доскам летней веранды на крыльцо. Его шаги были почти не слышны, и он умел ходить так, что дряхлые половицы не начинали свою заунывную песню. Он гордился этой кошачьей ловкостью в преодолении скрипучих препятствий. Когда тебе девять такая способность может сослужить хорошую службу. Особенно если очень хочешь не разбудить спящую маму. Раньше он делал так, чтобы в свое удовольствие побаловаться — поесть малины прямо с куста, полазать по деревьям, или всласть потискать чужих блохастых собак, но сегодня всё это его не волновало. У него были дела поважнее. На крыльце веяло прохладой, а солнце в небе ещё не засияло во всю свою летнюю знойную силу. Пока не разгорелось утро, будя лучами маму, ему надо было решить что-же делать, чтобы победить главного врага. Планы все еще вырисовывались крайне смутно. Он обдумывал их хмуря брови, в поисках подсказки оглядывая пасторальные пейзажи Новгородской области, как полководец поле предстоящей битвы. Ему и правда думалось, что сегодня ему предстоит битва. Возможно даже самая главная в жизни. Потому-что маму нужно спасать! Вчера вечером, по дороге сюда ему казалось, что должно произойти что-то особенное, ведь не может же и дальше все быть так страшно и безнадежно, ведь не могли же маму выписать из больницы, только чтобы всё снова стало как прежде… Ведь не могло быть, что он напрасно ждал так долго, и напрасно они ехали сюда, под Чудово… На даче ведь столько всего интересного, столько разного веселого и удивительного можно увидеть и сделать!.. Ведь так здорово им было тут раньше! Он бродил по огороду разглядывая кусты вишни и овощные грядки, и даже забрался на чердак, где лежали старые отцовские конспекты, чемодан с бабушкиными платьями, дедушкины инструменты, и громадный тяжелый мамин этюдник, подписанный сбоку «Солохина Арина, РГПУ Герцена». Он огляделся, чихнул от пыли и покачал головой. Всё не то! Всё что угодно сгодится сейчас! Будто шут в сказке про царевну Несмеяну, Марк искал то, что обрадует маму по-настоящему. Что-то, что прогонит горечь и боль сидящие где-то в глубине её сердца, после папиной смерти. Это уныние Марк объявил своим врагом номер один. А опаснее всего враг который скрывается. Который сидит окопавшись, где то так далеко, что и не достать. Мама крепилась, она улыбалась, и очень старалась чтобы он ничего не заметил, но он-то всё равно видел затаенную боль в её погасшем взгляде, в глубине её души. Это подтачивало её силы день за днем. Она похудела, и стала больше спать — будто ей в тягость видеть белый свет. Она ходила на работу в школу искусств и руки её все так же пахли детской гуашью, а к одежде липли стружки цветных карандашей. Но после папиных похорон Марк ни разу не видел, чтобы мама взялась за краски, и нарисовала что-то для себя, только подслушал разговор по телефону, в котором мать убеждала знакомого галериста, что ни за что не успеет нарисовать заказ, будто их сейчас у неё очень много — но он то знал, что мольберт уже несколько месяцев стоит за шкафом помаленьку обрастая паутиной. Он тоже старался забыть про их горе. Чтобы никого не расстраивать, чтобы никому не приходилось его утешать — бабушке и маме ведь приходилось куда труднее, на них свалилось множество взрослых дел, одни похороны с поминками чего стоили… А он… С ним ведь всё хорошо, он жив, здоров. Да и вообще, у многих детей ведь нет отца. У кого-то вообще никогда не было — он старался чаще напоминать себе об этом, в минуты когда мучительнее всего переживал свое одиночество, находясь среди других. Вон Маруся из музыкалки папу вообще никогда в жизни не видела, и живет припеваючи. «Так что соберись Марк. Ничем ты не особенный» — повторял он себе когда горло сжималось от подступающих слез. Он напоминал себе, что он уже большой, уже в третьем классе, и он должен переживать горе как взрослый мужчина и держаться… «Стоически» вот такое слово он вычитал в книгах про всякие приключения, лишения и испытания. Стало быть, он должен был это стоически переживать. Иногда он все-таки забравшись под одеяло горько ревел — почему у всех есть отец, живой и здоровый, а его папа мертв, мертв и никогда не вернется к ним… И он захлебывался слезами от ходящих по кругу мыслей, от невозможной мечты, что всё-таки всё ошибка, что папа придёт сейчас и обнимет его и скажет «Стрижик, ну ты чего грустишь?» Но вместо этого приходила мама, и прижимая его к груди качала как маленького… При ней плакать было стыдно, но так хорошо было прижиматься к её плечу, закрыв глаза и тихонько всхлипывая. Только потом было немного стыдно, что снова заставил её тревожиться. Мама была вся в заботах, и проводила дни сосредоточившись на делах… Работать, делать вместе с ним уроки, готовить, стирать и убирать, и ездить на могилу, и в мастерскую художественной ковки где делали крест, и к юристам, и в ведомства, оформлять документы и еще много всякого похожего… Всё это занимало её дни, с утра до вечера. Она много хмурилась, озабоченно считая, звоня, договариваясь по телефону… А про опухшие красные глаза говорила, что просто много за компьютером сидит. Но он то слышал тишайшие всхлипы ночами из родительской спальни. Иногда Марк замечал, как мать стоит, неподвижная как статуя, уставив пустой, безжизненный взгляд вникуда. В такие моменты всё внутри замирало от страха перед небытием, что охватывало мать, отнимая её у него. Он стал замечать что мама поздно вставала и рано ложилась, если удавалось дремала днем, стараясь подольше продлить момент когда можно не быть, не существовать… Однажды придя домой Марк увидел у подъезда скорую помощь, и испугавшись поторопился вверх, бегом по ступенькам. Страшное предчувствие больно сжало сердце. Бабушка поймала его у распахнутых настежь дверей квартиры и обняв за плечи повела прочь, объясняя, что мама себя неважно чувствует, только и всего, но Марк успел учуять просочившийся из открытой двери густой и страшный запах газа. В этот миг ему стало очень страшно, так жутко, что чуть ноги не подкосились. То, что маму положили в больницу почему-то его не успокоило. Ему казалось, что мать просто прячут, что скрывают от него, что её тоже больше нет, и он перестанет тревожиться, лишь увидев её живой. Бабушка, оставшаяся с ним, заверила его, что теперь-то всё будет хорошо. Он сильно волновался и боялся за маму… Беспокойно ждал встречи, и донимал бабушек и дедушку тысячами вопросом, которые было страшно задавать. Ночами он тревожился и гадал, что же случилось на самом деле? Что от него прячут? Шла неделя, вторая, третья, а маму все не выписывали, вот уже и учебный год закончился. Марк очень старался закончить школу со всеми пятерками в четверти, и только математика подкачала, чуть не вышла четверка… А в музыкалке он все отлично сдал, даже выступил на итоговом концерте, куда пришли все бабушки, а дед даже снимал на старую камеру, чтобы мама потом могла увидеть… Но она все ещё была в больнице, а если он просился туда — то бабушка скоро это поползновение пресекала, говоря — «неча тебе там делать! Только микробов собирать!» И они не шли и не ехали чтобы навестить её, а затем мама вернулась, и он наконец обнял её, и стиснув боялся отпустить, а она прижимала его к сердцу и отчего-то шептала, что никому не отдаст. Она тоже почти ничего не рассказывала про больницу, только сказала, отведя взгляд, что приболела чуть-чуть, и её лечили папины коллеги. Бабушки лишь кивали и соглашались, что ничего страшного-то и не случилось, но как-то странно переглядывались думая, что он не замечает. Ночью, уже сквозь сон, а потом и прокравшись к двери в кухню он услышал какой-то яростный спор шепотом. До него доносились слова «пока ещё дееспособна!», «куда на дачу, Арина, ты еле ползаешь!..», «отдохни пока дома», «мне дышать нечем тут, я задохнусь», «спасибо скажи, что на учет не поставили» и «да я на пять минут задремала, случайно!», «вы что мне не верите, разве я оставила бы Марка?» «…ты нам честно признайся!», «да если бы я и впрямь хотела отравиться, я б форточку закрыла!». А потом, когда мама ушла, сердито пыхтя, в ванную, Марк слушал голоса бабушек — «…правда, Алиса Алексевна, она тут столько вытерпела, нечего её держать, она в этой квартире чуть не…» «да может и правда случайно она…» и шу-шу-шу снова шепотом зачастили бабушки, сдвинув головы. Споры не утихали весь вчерашний день, и под вечер они с мамой всё-таки поехали на дачу, собрались, несмотря на все опасения бабушки Алисы, которая твердила маме, что та после больницы не в себе. Поезд с Московского вокзала быстро домчал их из Санкт-Петербурга в Новгородскую область, и ближе к вечеру они уже приехали под Чудово, в старинный дом, на дачу. Как будто они с Мамой пытались сбежать от чего-то, что поджидало её дома. После больницы мама вернулась тенью себя прежней, тихой и очень серьезной, настороженной… Совсем не похожей на ту молодую смешливую женщину, что могла взять его на руки и закружить так, что он визжал от восторга, глядя как мелькают вокруг лучи солнца в высоких травах и между деревьев. Он должен был обязательно что-то придумать, ему ведь уже целых девять, и он не должен оставлять всё просто так… Конечно, он мог бы сыграть ей на гитаре, хоть все песни которые знал, но тогда она бы вспомнила папу, который его им научил, и снова бы начала грустить. Мог нарисовать ей открытку — но ведь она и сама рисует, что ей его скромные художества… Надо было найти что-то другое! Ведь здесь всегда находилось что-то чудесное, удивительное. «На то оно и Чудово» — частенько говорил папа, когда Марк в очередной раз рассказывал ему о всяких деревенских диковинках неведомых городскому ребенку. Часто они гуляли по деревне вдвоём с мамой, когда ещё был жив отец, и они ждали его из Питера. Мама в такие моменты одновременно сердилась и гордилась из-за папиных научных конференций, или очередных задержек на работе… Марк обожал эти прогулки. По дороге мама рассказывала ему про смешных деревянных львов вырезанных на дереве под козырьком, про волшебного, оберегающего от зла конька на крыше, про зонтики цветов, про то как работает колодец-журавль, показывала у кого из соседей странный штакетник из лыж, иподводила к пруду — в котором росли день ото дня, мальки лягушек… И всегда, гуляя с ней, он старался найти для отца что-то новое и интересное — хотя, казалось-бы, чем ребёнок мог удивить взрослого, который сам в юности проводил здесь каждое лето и знал все скромные чудеса в местной округе. Но всякий раз с гордостью он бежал скорее встречать папу с поезда, чтобы рассказать, показать, удивить, порадовать… Он искал что-то подобное и сейчас, но для мамы. Ему нужно было не просто кучку дивных маленьких чудес — а чудо, самое настоящее. Такое, которое заставит маму смеяться. Побродив по участку и не обнаружив ничего примечательного он вышел за калитку. Он двинулся по улочке с любопытством, глядя за чужие заборы. Может нарвать ей цветов? Она проснется, увидит букет и обязательно обрадуется! Хотя наверное этого будет мало… Надо что-то ещё придумать… Рассуждая сам с собой он, оказавшись за забором, начал потихоньку обрывать скромные полевые цветы с обочин, особенно стараясь найти луговые собачки, которые мама ещё называла «львиный зев» и очень любила. Через пол часа такой «охоты» у него набрался внушительный веник из одуванчиков, васильков, вьюнков, ромашек, и ещё какой-то яркой розовой колючей штуки. А тетя Шура, увидев через забор чем он занят, позвала к себе нарвать поздней сирени. После этого букет стал очень красивый, краше некуда, и он поблагодарив соседку поспешил домой вприпрыжку, предвкушая, как мама удивится когда проснется… Он остановился, заметив перед собой в траве какое-то движение… Перед ним важно вышагивало многочисленными лапками крошечное одетое в рыже-черную шубу создание. Вот это сюрприз!.. Ну все, это точно сработает! Спустя пол часа Марк торопливо сбежал по ступенькам крыльца и устремившись к зарослям у ограды смущенно открыл спичечный коробок рядом с травой и шепнул «ну, давай вылезай скорее!». Из дома погрохатывало пустое ведро, мама вытирала лужу, в которую превратилась вода для цветов, любовно налитая им в лишенную горлышка полторашку из-под минералки. Все получилось хуже не придумаешь. Проснувшись, и увидев его скромный подарок она с девчачьим визгом отшатнулась, и случайно задела букет. Глядя на спешно выползающую из коробки будущую бабочку Марк только удивлялся про себя — кто бы мог подумать что мама, такая взрослая и смелая, и вдруг боится смешных пушистых гусениц, как чумы! Марк смущено кусал губы глядя вслед гусенице и чувствовал себя круглым простофилей — до чего же он не угадал с подарком… Между тем сзади послышались шаги. Его легонько погладили по волосам. — Спасибо Стрижик, очень красивый букетик. — мама старательно улыбнулась ему и легонько чмокнула в макушку, обняв. — Прости!.. Я не знал, что ты гусениц боишься, правда! Честно-честно! — Ничего мой хороший. — успокоила его мама, — Ты голодный? Будешь кашу овсяную? — Буду. — согласился он подавив вздох. Опять овсянка! Наблюдая как мама помешивает в кастрюльке на электроплитке, он, от нечего делать лазил по бабушкиным подносам с засушенными цветами и листьями, вдыхая разные травяные, похожие на аптечные запахи. Запах смородинового листа напоминал о прошлом лете. Тогда он доносился, сладкий и душистый, с летней веранды. Он глубоко вдыхал этот изумительный аромат и подслушивал вечерами, уже лежа в постели, как папа сидя за чаем за столом распекает «этих кардиолухов» которые «задают такие дурацкие вопросы, как будто диплом в переходе купили», или рассказывает маме, с кучей знакомых на слух, но непонятных слов, про синдром Кляйнфельтера и гестационный диабет… Тогда Марк засыпал, убаюканный голосами родителей и песней кузнечиков, доносящейся через приоткрытое окно. Больше всего на свете он мечтал вернуться в такие вечера, но знал — просто так этого не случится. Накануне за всеми делами вроде растопки бани, полива и накачивания воды из колодца, уборки и мытья посуды вечер прошел незаметно, и пришла пора ему ложиться спать. Он послушно лег под одеяло, но уснуть не мог. Ворочаясь без сна Марк заметил, подглядев сквозь окно из дома на летнюю веранду, что мама тоже не спит. Подкравшись к окошку, он сквозь стекло увидел, что мама сидит в темноте и смотрит на телефоне старые фотографии, где они с отцом дурачатся, такие счастливые, здесь, на даче, и те фото на которых он совсем маленький у папы на руках. Он решил, что надо её отвлечь и шмыгнув под одеяло, потихоньку позвал, пожаловавшись, что не может уснуть и попросив прочитать сказку. Мама с улыбкой вздохнула и обняв его, открыла в телефоне книжку, начав потихоньку читать про царевну Несмеяну. Марк не особо запомнил, что именно в сказке происходило, только слушал Мамин голос, слабеющий и мало помалу затихший незадолго до того как погас экран телефона. Мама уснула, и Марк чувствовал как дремота сменилась глубоким сном. Теперь же, зачерпывая кашу алюминиевой ложкой, он наблюдал за мамой, пытаясь понять в каком она настроении, грустит ли она снова? Разговор их сошел на нет, чашка в её руках замерла. Она снова показалась ему отрешенной, ушедшей в себя так глубоко, что не дозовешься. От этого на миг уколол страх, и захотелось сейчас же разрушить это наваждение охватившее её. — Мам, а что мы будем делать сегодня? — улыбнулся он заглядывая ей в лицо, подняв взгляд от тарелки с овсянкой. — Не знаю… — мама пожала плечами, её взгляд в пустоту рассеялся, она посмотрела на него, приняв свой обычный вид скрываемого уныния. Её губы украсила ласковая улыбка, не тронувшая грусти в глазах, — Надо вечером полить помидоры, а сейчас можно прополоть… — А ещё? — хитро заглянул Марк ей в глаза. — А тебе мало прополки, Стрижик? — Ну мы же не будем полоть весь день… — улыбнулся он, надеясь подтолкнуть её к решению. — А чего тебе хочется? — Ну… Может мы пойдем гулять? — невинно предположил Марк. Мама слегка усмехнулась. — Вот хитрован! Так бы и говорил, что пойти гулять хочешь, а-то «чем мы заниматься будем». Можешь хоть сейчас ехать, я сама прополю, только кепку надень, и из поселка не выезжай. — Нет, я с тобой хочу. Пойдем вместе, а мам? — он надулся, — Ну пожалуйста. Мама секунду смотрела на него, затем уголки её губ слегка дрогнули. — Ну пойдем. Тебе разве интересно ещё со мной гулять?! — Конечно интересно! Интереснее всего! — Марк ликовал, — Честно-пречестно! — Ладно, тогда за прополку и пойдем! — Хорошо! — он подпрыгнув, и развернувшись чуть не со свистом, очертя голову побежал в огород, — Я прям сейчас всё прополю! — Стой! А кашу я кому варила! — неслось ему вслед, но он только улыбался натягивая перчатки и бросаясь в ожесточенную схватку с одуванчиками и лебедой. Пыхтя и поднимая пыль, он дергал сорняки один за другим, торопясь поскорее закончить. Мама только со вздохом покачала головой и, спустившись по ступенькам, надела ему на голову выгоревшую кепчонку, чтобы засиявшее в полную силу солнце не напекло ему макушку. Затем потеснила его с грядки и отправила уносить ботву, взявшись за прополку сама. Когда с сорняками было покончено, мама закрыла дверь на огромный навесной замок, и повесив ключ на шею зашагала к калитке. Марк, вприпрыжку поспешал рядом, торжествуя, что план выманить мать на прогулку удался. — Куда ты хочешь пойти, Маркуш? — Даже не знаю… Можно пойти к сосенкам, насобираем шишек… Давай с тобой сделаем из них что-нибудь смешное? — Давай. — согласилась мама. Они шли не спеша, по главной улочке деревеньки, превратившейся в дачный посёлок. Мимо протарахтел мотоцикл с коляской, на всех его поверхностях сидела малышня. Марк приметил знакомых ребят. Вел ревущий, подскакивающий «Урал» отец одного из его летних приятелей. — Не хочешь к ним — спросила мама кивнув на развеселую компанию. — Не-а! Мне с тобой интереснее. — решительно покачал головой Марк. — Ой ли? — Да! — твердо сказал он, — Вдруг ты будешь грустить без меня. — Маркуша — мама очень серьёзно на него посмотрела, — Солнышко ты мое доброе, ну ты же не скоморох, чтобы меня все время развлекать. Что ты теперь, всю жизнь как привязанный со мной будешь, чтобы не дай бог я не загрустила? Я, ведь взрослая, мне некогда долго грустить, займу себя чем-нибудь. — Всё равно я с тобой больше хочу гулять. — насупился Марк и прибавил для пущей убедительности, — Не нужен мне этот мотоцикл, он кряхтит и воняет. — Ну как знаешь. — мягко улыбнувшись вздохнула мама, — но если захочешь пойти с ребятами, то я обещаю не грустить. — Всё равно не хочу. Они побрели дальше. День становился все более жарким, солнце обжигало, а ветер совсем стих. Они дошли до околицы, и песня кузнечиков в траве стала совсем оглушительной. В обступающей духоте запах яблоневого цвета из крайнего двора был особенно пронзителен, окутывая все вокруг. Но даже он не в силах был вызвать на мамином лице улыбку, уголки её губ лишь слегка дрогнули. — Мам, хочешь я тебе нарву? Дома будет вкусно пахнуть… — Нет Маркуш. Пусть уж лучше яблоки завяжутся. А пока просто вдыхай поглубже, чтобы сохранить воспоминания. Марку вспомнился рассказ про медвежонка Паддингтона, в котором тот закупорил в банку запах морского побережья. Если бы только можно было законсервировать счастье — он бы открыл его сейчас, хотя бы на минуточку. Лишь бы снова вернуться в момент, когда папа брал его на руки и поднимал над землей высоко-высоко, чтобы отломить самую душистую и красивую веточку яблони, которую они принесут домой… Выйдя на проселочную дорогу они с мамой пошли дальше, и мало по малу лиственный лес сменился хвоей, их объял густой аромат вязкой смолы. В этом лесочке ему всегда очень нравилось, особенно после того как всё прошлое лето они с папой подкармливали тут семечками почти ручную любопытную белку. Марк чуть не окосел, не зная куда лучше смотреть — вверх, выискивая не мелькнет ли прошлогодняя белка, или вниз на россыпь шишек, из которых мама обещала научить делать поделки. Но сколько он ни смотрел на пушистые ветки белка так и не появилась. — Ты чего вздыхаешь, Маркуш? — Я хотел тебе белку показать… А она убежала куда-то. — Ничего страшного. Мне всё равно здесь очень нравится. — мама вздохнула, щурясь против света. Солнечные лучи сквозь ветви деревьев и сосновые иголки ложились на её лицо словно сотни блестящих крапок-веснушек. — Мам, а ты не хочешь нарисовать что-нибудь? — Что например?.. — Ну… Тут так красиво! — воодушевленно сказал Марк, для пущей убедительности жестом рук очертив поле деятельности, — Будешь как художник Шишкин, мы про его картину с соснами сочинение в школе писали, и я там написал, что ты еще лучше рисуешь, и запросто хоть десять таких картин напишешь! — Не знаю Стрижик… Может чуть позже и захочется. — А сейчас? — разочарованно спросил Марк. — А сейчас нет настроения. — вздохнула мама, — В рисунке ведь главное это то, что ты хочешь сказать, чем поделиться с миром, запечатлеть. А я ничего не хочу и не чувствую… Рисовать ведь надо если знаешь зачем… А я сейчас не знаю. — А почему? — Не забивай себе голову Маркуша, это взрослая ерунда. — нахмурилась мама, — Но если тебе так нравится тут, ты и сам можешь нарисовать всё это. — У меня не так красиво получится. — он скромно опустил взгляд на свои стоптанные кроссовки. — Ничего подобного. Ты очень красиво рисуешь, Стрижик. — мама ободряюще ему улыбнулась, — А если хочешь научиться рисовать ещё лучше, то будешь стараться и учится, и все получится. — Я столько листьев ни за что не нарисую. — А зачем тебе рисовать их? Для этого есть фотоаппарат, он каждую былинку сфотографирует. А ты можешь и обобщить, как импрессионисты. — А это как? — Помнишь мы в Эрмитаж ходили и там смотрели их картины? — Ну помню. — Разве там каждый листик как на фото с прожилками? Ведь нет же. — Нет. Но все равно ведь оно как настоящее. — То то и оно. Потому, что художник рисует не то, что есть, а то, как он воспринимает, то что считает важным, то на что он хочет обратить внимание зрителя… Это и есть самое важное, понять, что ты хочешь показать на рисунке, а не просто вырисовать каждую травинку. — А давай вместе порисуем? Ты ведь много тут рисовала всего, я на чердаке рисунки видел. — напомнил Марк, не оставляя надежды напомнить маме о любимом деле. Раньше ему не всегда нравилось если мама начинала рисовать во время их прогулок, ведь иногда она подолгу сидела над одним рисунком в жару или наоборот в холод, почти ничего вокруг не замечая. Тогда Марк начинал ныть и канючить, и просится домой, ему становилось скучно. Зато рисунки у мамы получались и правда очень красивые, как всамделишные. Но мама лишь с сожалением покачала головой. — Может как-нибудь потом. Если хочешь попробовать найдем мой этюдник, там и картон и кисти, только краски нужно из города привезти. — И ты меня научишь маслом писать?.. За этим разговором мало по малу они добрели до спуска с невысокого холма, уходившего куда-то в сторону поля. Марк остановился на краю этой тропинки. В прошлый раз он её не заметил, когда был тут с отцом. — А что в этой стороне дороги? — поинтересовался он, глядя между деревьев. Мама замерла, щурясь, глядя вдаль, на дорогу теряющуюся в цветущем разнотравье. Усмехнувшись, она покачала головой. — Надо же… Я последний раз была там тысячу лет назад, ещё до твоего рождения. — Ну мам, ну не правда, я не такой старый! — хихикнул Марк. Мама лишь снисходительно улыбнулась. — В последний раз мы ходили туда с твоим папой, когда я только-только защитила диплом. Я его постоянно туда таскала, и сама ходила писать этюды, там очень интересные развалины церкви. По крайней мере мне так казалось тогда, что они интересные, а для остальных наверное просто кирпичи и свалка, и кладбище старое недалеко. — А со мной ты никогда не ходила туда! — обиженно протянул Марк. — Ты раньше был маленьким, чтобы так далеко гулять. — А сейчас? — А сейчас здоровущий вымахал. Хочешь пойдем? Покажу тебе как там, мне и самой интересно. Туда идти далековато, но это ничего. — мама сделала шаг по тропинке, куда-то где её ждало прошлое, о котором Марк ничего не знал. — Пойдем. — он последовал за ней, — А почему вы туда так и не дошли в последний раз с папой? — Да так, глупость. У бабушки Тамары дома поднялось давление и голова закружилась, она позвонила, и попросила нас вернуться. Тогда был очень душный день, а к вечеру задождило и всю следующую неделю было пасмурно. А потом мы в Крым уехали вдвоём. А вернулись уже втроем, с вот этим сувениром. Который вопросы задаёт. — мама слабо улыбнулась, но в голосе её прозвучала легкая горечь. Марк смущенно улыбнулся. — А почему вы не ходили сюда вместе без меня? — Да как-то все было недосуг. Да и я совсем забросила писать маслом тогда, всё больше акварелью стала рисовать, если находила время… Они спустились с холма и удалялись по тропке, и трава становилась все выше и выше, сперва ему по пояс, затем по плечо, а затем стебли стали такими высокими, что Марк мог бы скрыться в ней с головой, как будто нырнув в воду. Оглушительно стрекотали кузнечики, поле вокруг пахло одуряюще сладким, слегка пыльным духом, воздух был плотным и тяжелым. — Жарко очень — нахмурилась мама, поднимая взгляд к солнцу, — ты не устал? Может хочешь домой? — Не-а. Я хочу посмотреть что там. — упрямо покачал головой Марк. — Ну как хочешь. Но на обратном пути чур не ныть, договорились? — Хорошо. А ты мне покажешь свои рисунки которые там нарисовала? — Покажу. Смотри туда. Во-о-он там видишь, уже виднеется звонница. — А что это? — Это специальное место для того, чтобы подвешивать колокола. Такое только тут, под Новгородом можно встретить, в других местах обычно просто колокольни… Они шли и мама рассказывала какие храмы строили здесь с древности, и как те пережили и татарское нашествие, и революцию, и вторую мировую. Марк с рассеянным интересом слушал — его больше увлекали «адмиральские» стрекозы над венчиками цветов и шорох то ли мышей, то ли ящериц в высоченной траве. Он то и дело перебивал маму спрашивая «Что это за растение?», «А это что за цветы?» Они говорили об этом, а ещё — о мультиках и сказках, о страшилках, и о соседкиной сирени. Ни разу в его голове не возникло мысли упомянуть о окончании года в школе, или о концерте, или о том как он рвался навестить её в больнице — ему хотелось поскорее забыть и оставить в прошлом дни, когда она не могла быть с ним рядом. Жаль, что нельзя было так же легко позабыть о печали в её взгляде и голосе. Между тем становилось все жарче. Марк заметил, что странно, но трава выгоревшая на солнце будто становится светлее. Мама то и дело замолкая оглядывалась, посматривая на небо. То мало-помалу темнело, и Марк чувствовал, что мама крепче сжимает его руку. Её речь становилась все немногословнее и наконец, оборвав себя, она сказала очень встревожено, не отводя глаз от совсем темного неба. — Сейчас будет гроза. Нам нужно поспешить, может придется бежать бегом. Хорошо? — Хорошо! — Тогда готовься. На старт, внимание, марш! Мама взяла его за руку крепко-крепко — будто он снова маленький. Небо за их спиной стремительно темнело от наползающих туч. Они ускорили шаг, и уже не разговаривали, тень от громадной темной горы в небе то и дело пыталась их догнать, тьма почти кусала их за пятки, они уже почти бежали, а заброшенная старинная церковь виднелась вдалеке. Дыхание сбивалось, а цель казалось такой близкой и такой недостижимой, вот она, рукой подать, но сколько ни выбивайся из сил а она всё так же далеко. Только шагаешь и шагаешь, и шагаешь, и всё что слышно вокруг — лишь собственное дыхание. Но наконец рядом из травы начали вставать покосившиеся кресты. «Кладбище» — вспомнил Марк, и у него замерло сердце от страха и неожиданности, но мама неумолимо тянула его за руку, и он не успел разглядеть осевшие деревянные кресты, и гнутую кованную вязь затерявшуюся в высокой траве. Засмотревшись на кресты, он едва успел понять, что путь окончен, прибежали, успели… Пахло сыростью и известкой от беленных толстых стен. Под сводами было темно как в склепе, а внутри было замусорено и росла трава, но не обращая внимания мама тянула его за собой вглубь. Наконец, чувствуя себя так, будто сердце бьется не ниже чем в горле, они оказались под защитой холодных кирпичей апсиды, там где прежде было пространство за алтарём. Вокруг стремительно темнело, будто яркий летний день превращался в промозглую осеннюю ночь. — Молодец, мы успели. — шепнула ему мама, — Теперь просто переждем здесь. — А в нас не ударит молния? Мы ведь в поле… А папа говорил что если ты в поле то молния может тебя убить… — испуганно шепнул Марк, глядя вверх, в пустоту где был некогда уже давным-давно обвалившийся купол. — Молния бьет в самое высокое место. Рядом с нами звонница, и молния будет бить туда… Не бойся, Стрижик, все будет хорошо. Нам зато помидоры поливать теперь не надо. Мама обнимала его, и он слышал как тяжело и тревожно бьется её сердце. Сквозь собственное дыхание были слышны дальние раскаты грома. Он крепче обнял мать, прижимаясь к ней, когда в небе сверкнуло, и оглушительно загремело прямо над головой, так громко, что казалось будто сотрясается земля. Воздух стал холодным и сырым, и они мигом продрогли… не прошло и минуты, как потоки бурлящей воды заполонили фундамент, подхватывая мусор, пакеты, обертки, пивные бутылки и битое стекло… Серая пузырящаяся жижа подступала к ногам, казалось она кипит, так сильно барабанили по ней капли хлещущего в провалившийся купол дождя. Остатки росписей, нимбы и строгие полустертые лики святых темнели от сочащейся по стенам влаги. На них капало, вода подступала к ногам. Марк завороженно смотрел на капли бьющие по лужам, серым и мутным, озаряемым молниями лишь на мгновение. Вновь, очень остро напомнила о себе тоска по отцу — больше всего на свете ему хотелось, чтобы сейчас в мамином кармане зазвонил телефон, и из трубки донесся взволнованный и сердитый отцовский голос, вопрошающий о том, где их черт носит в такую непогоду, и почему они не дома, в тепле и сухости. Но больше никогда и никто им не позвонит, и не побеспокоится… На глаза Марку навернулись горькие слезы. Зря он это затеял, ничего у него не выйдет!.. Свет озарил все вокруг яркой вспышкой, а затем прямо над головой загрохотало, будто залп из сотни пушек, Марк вздрогнул и сжался готовый к тому, что развалины церквушки обрушаться на их головы. — Не бойся. — сказала мама ощутив как он испугался, — если ты услышал гром значит молния уже ударила и в тебя не попала. Марк кивнул и крепче прижался к ней. Чуть помолчав мама спросила: — Ты знаешь, как раньше называли славяне-язычники своего главного бога? — Не-а. — Перун. Это был бог грома и молний, ему поклонялись раньше и тут, на Новгородчине, а потом христиане разрушили его капища и утопили идол в Волхове. Как думаешь может гроза началась потому, что Перуну просто не нравится что кто-то пришел не в его церковь? Марк хихикнул. Не обращая внимание на дождь и холод мама рассказывала ему, своим спокойным мягким голосом, у самого уха и про других славянских божеств, про Мокошь превратившуюся при христианстве в Параскеву-Пятницу, про Леля, бога любви, про Сварога… А потом сравнивала их с похожими римскими и греческими божествами. Марк слушал её ловя каждое слово, хихикая от того, какие боги в её рассказах смешные, и почти забыв о хлещущем снаружи ливне, лишь рассеянно смотрел на стену дождя в пустой оконный проем… Вода продолжая бурлить вымыла большую часть мусора. Провожая взглядом уплывающий вдаль молочный пакет мама заметила: — Да здесь сейчас можно регату устроить. — Ага. Мусорную регату. — Да уж. Чего тут только нет… Знаешь, я вспомнила! Твой папа говорил мне, что когда во время войны Новгородская область была под оккупацией люди прятали самое дорогое, зарывали в землю. И что якобы в этой церкви тоже зарыт какой-то очень ценный клад… — Ничего себе! А вы его не искали? — Мы хотели попробовать, но тогда нам было всё недосуг сюда прийти снова, то одно, то другое, у нас ты родился… — перечисляла мама уставившись вдаль, на дождь. При последних словах она улыбнулась ему нежно и слегка печально, — И мы подумали, зачем какой то клад, когда у нас и так есть такое сокровище. — А можно тогда мы!.. Мы поищем его теперь! И найдем! — Марк воодушевленно взглянул на мать. В его сердце разгорелось от искры её слов пламя надежды. — Это ведь просто сказка Маркуш. Тут только старый мусор валяется, и лужи. — мама тяжело вздохнула, оглядываясь вокруг и зябко ежась. — А я его найду! Мы вместе его найдем! Как чудо! — Чудо ты мое… — вздохнула мама прижимая его к себе, и улыбаясь. Он постарался не заметить как её взгляд поблескивает от подступивших слез. В воображении теснились картинки самых удивительных диковинок, царских драгоценностей, или денег спрятанных во время войны, и он их найдет, найдет непременно! Надо будет только взять в сарайке лопату и научится копать, и тогда!.. Неистовый ливень вдруг ослаб, будто кто-то на небе решил выключить громадный душ. Вокруг резко начало светлеть. В провале крыши Марк заметил кусочек радуги, и отчего-то вспомнил поверье, что если прийти туда, где она начинается из земли и начать копать, то можно найти золотой клад. По полуразрушенной стене напротив сбегал поток воды, смывая известь и позолоту. Куски штукатурки отваливались вниз обнажая кирпичную кладку. Они с мамой немного попятились, чтобы их не задело. Ожидая когда прекратится морось, они то и дело поглядывали на стену, не упадет ли с неё ещё что-нибудь. Очередной кусок штукатурки отпал плюхнувшись в лужу. На его месте что-то маленькое, но яркое засияло, ярким солнечным зайчиком слепя их. Они замерли, вместе заметив этот свет. Припекало, влажный воздух был душным, а они всё смотрели на эту сверкающую обжигающую взгляд точку. Затем переглянулись. — Хочешь посмотреть? — спросила мама. — Ага. — кивнул Марк, чувствуя как тревожно и часто забилось сердце. Они подошли ближе, перескакивая лужи и ручейки, а сияние всё разгоралось… Марк перепрыгнул лужу и замер у стены, привстав на носочки, и вместе они заглянули в открывшуюся взгляду прореху в кирпичной кладке. В промоине что-то белелось, между старых темных кирпичей. — Мам, как думаешь, это может быть?.. — Клад? Вполне возможно… — Мама улыбнулась ему и слегка подтолкнула вперед. Вместе с тем она окинула тревожным взглядом стену, ища не притаилось ли там готового упасть на них куска штукатурки. Марк привстав на цыпочки протянул руку, расшатывая в глинистом месиве и хлопьях известки сияющее жестяное донышко. Наконец ему это удалось и он потянул на себя загадочный предмет. Вместе, затаив дыхание они уставились на измазанную в грязи коробочку. — Как думаешь, он старый? — спросил Марк разглядывая находку. Это была маленькая металлическая коробчонка, в которой что-то гремело. — Вряд ли. Это же банка из-под индийского чая, запаянная… — мама пожала плечами крутя в руках немного облезлую жестянку — Такие жестянки в Советском Союзе у всех были. — Значит там могут быть какие-то вещи спрятанные от фашистов? — Не знаю. Давай-ка поглядим? Вряд ли конечно, до войны делали такие… Но сходу открыть банку не получилось. Крышка оказалась припаяна к жестянке оловом. — Придётся идти домой Маркуш. — вздохнула мама после того, как не удалось поддеть крышку. Марк рядом с ней чуть не приплясывал от нетерпения, не отрывая взгляд от жестянки. Наконец-то хоть что-то было правильно, как прежде! Они вновь нашли что-то интересное. И как раньше торопились домой со своим чудом предвкушая, что же за сюрприз преподнесла им жизнь. На этот раз их дома не ждал отец, но Марк был уверен — их ждет что то хорошее. Что-то важное. Дорога обратно заняла как будто даже меньше времени чем путь до церкви, несмотря на то, что подошвы кроссовок увязали в грязи, и приходилось обходить лужи. Все мысли занимало содержимое загадочной коробчонки. То и дело Марк донимал маму вопросами и предположениями, о том, что же это могло быть. — Мам, а как ты думаешь, там может быть что-то ценное? — Например? — Ну деньги там… Или украшения? — Может и могут. — пожала мама плечами — Деньги, если старые может проверить нумизмат… — А что это? — Не что, а кто. Это знаток редких и старинных денег. — Как антиквар? — Да, но только более специализированный… — А если там украшения… — Ну тогда… — Тогда ты сможешь их носить! — воскликнул Марк подпрыгнув. — Да брось ты Стрижик, делить шкуру неубитого медведя. — Но может же такое быть!.. — не отступал он. — Ну может-может… — мама мягко ему улыбнулась — Твой папа бы тоже сейчас гадал, что там… А может там просто чай. Или, кто его знает… — мама на миг помрачнела и нахмурилась — Хотя вряд ли. — Что? — Да ничего. Вот смеху будет, если в банке из-под чая и вправду чай окажется! Марк хихикнул. Он догадался, что маме пришло в голову, что клад тут оставили бандиты или преступники, но ему верить в это совсем не хотелось. Над их головой засияла радуга, даже двойная, и дышалось легко-легко. Украдкой поглядывая на маму он подмечал, что глядя как он вприпрыжку забегает вперёд по тропинке она улыбается, светло и весело, без обычной грусти в глазах. Густая трава на тропинке не оставила им ни единого шанса дойти до дома сухими. Забежав вперёд Марк оттянул особенно разлапистый зонтик и отпустив слегка обрызгал маму. Та на миг опешив засмеялась и ударив по траве рядом, обрызгала его в ответ. Так смеясь и брызгаясь они наперегонки бежали друг за другом, пока не сбилось дыхание, до самой околицы. Там они прошли мимо кучки детей, глядящих как пара мужчин вызволяют увязший в грязи мотоцикл. Марка распирало от гордости и желания похвастаться приятелям, что они с мамой нашли самый настоящий клад пока те тут валандались!.. Оказавшись дома Марк был тут же командирован за дедовским ящиком с инструментами. Вернувшись, он увидел, что мама убрала со стола клеенку, и поставила в серединку отмытую начисто загадочную коробочку. Марк заметил, что похоже мама и вправду заразилась его азартом по тому как нетерпеливо она искала нужные инструменты, что-то напевая себе под нос. Воткнув провод в розетку она разложила по столу инструменты и взялась за какое-то железное жало с деревянной ручкой. — Это что, паяльник? — догадался Марк. — Ага, он самый. Сейчас припой уберем и откроем. — ухмыльнулась мама хищно стрельнув глазами на жестянку. — Ничего себе, а ты правда им умеешь пользоваться? — восхитился Марк. — Конечно умею. Нас в университете всему учили, я и паять умею, и сварку делать, и ковать, и стекло резать для витражей… — мама улыбнулась слабой, немного усталой улыбкой, прожигая дыру в кусочке канифоли. По веранде разнесся ароматный смолистый дымок. — А ты меня научишь? — Спросил Марк заинтересованно. — Конечно научу. Тут ничего сложного. Вот видишь полоску металла? Олово это припой, его сверху накладывают на поверхность, которую сделали неровной с помощью наждачки, чтоб лучше схватилось… А потом вот-так… Хоп! — мама подцепила расплавившуюся каплю металла и вновь вернула его на крышечку чайной жестянки, — Разогреваешь паяльником, и им же распределяешь по поверхности. Вот так-то. Можно и наоборот… Попробуй. Только осторожно, не держи руками, металл очень сильно может нагреться и обжечь. Мама внимательно следила за его движениями и направляла их. Дело двигалось не быстро, но очень ему нравилось. С каждым разом снимать бусины сияющего олова получалось все лучше и лучше. Так мало по малу они и не заметили как клад почти открылся… Он ожидал увидеть пистолет в разобранном виде, секретный шифр с фотопленкой, кучу свернутых трубочкой банкнот, а то и, вопреки новизне жестянки, кучу старинных монет, но было там совершенно другое… — Это!.. — Удивленно приподняв брови Марк глядел в отверстие под крышкой. — Краски. — выдохнула мама зачарованно глядя внутрь коробчонки. Там теснились какие то тюбики, а между ними… — Мам, смотри! — воскликнул он, потянув за уголок сложенного вдвое листка, — Тут записка! — Давай-ка посмотрим. Может тут сказано чье… — произнесла мама, но осеклась, замолчав. У неё задрожали руки. Марк заглянул в листок и узнал знакомый наклон букв, который он так часто видел рядом, на записках, дома на форзацах книг с подписью «Ех libris Владлен Тимовеев» Марк услышал мамин всхлип и поспешил обнять её, не в силах оторвать взгляда от клочка бумаги. На листке, трепещущем в маминых пальцах, папиным почерком было написано: «Привет Ариша, любимая моя художница! Я знаю, тебе предстоит в этом году много независимой, самостоятельной работы. Я думал над твоими словами о том, зачем ты учишься рисовать. Я все не мог понять раньше, почему ты считаешь, что самое трудное для тебя сейчас только начинается, ведь теперь ты, кажется, вполне овладела мастерством живописца. Но, кажется, сейчас я лучше понял, в чем главная сложность твоей работы, осознал как важен в работе художника замысел, а не одна лишь красота изображенного, и то что замысел этот не берется из ниоткуда, и то как трудно порою его передать зрителю. Теперь, когда ты закончила университет, и никто тебя не направляет тебе предстоит самой определять о чем, и как рассказать миру в своих картинах. Ты сейчас все время в творческом поиске, но надеюсь эта находка будет у тебя не последней и приведет к новым открытиям, которые позволят наполнить твои работы, и без того интересные и очень красивые, оригинальными смыслами и образами. Чтобы ты могла радоваться создавая прекрасное, а не клясть распоследними словами производителей дешевых масляных красок, дарю тебе эти. Забочусь в том числе и о своих ушах, кои не в силах больше выносить эту брань и молят тебя о пощаде. В общем возьми эти краски…» Мама перевернула листочек и увидела последнюю фразу. «…и нарисуй свое счастье.» У Марка колотилось сердце, а по щекам бежали слезы. Читая расплывающиеся перед глазами строчки, он казалось слышал отцовский голос, мягкий и ласковый, веселый и слегка смущенный — будто на миг он снова с ними, каким-то чудом вернулся к ним в самый трудный миг не дав пасть духом. Мамины всхлипывания перешли в смешки, когда она дочитала. По её щекам сбежали две хрустальные слезинки, но она хохотала тем же чистым, заразительным смехом, что и раньше. — Почему ты смеёшься… — шепнул Марк. Он боялся пошевелится, чтобы не спугнуть то, что казалось сном, мамин смех и улыбку, совсем такие же как раньше. — Я вспомнила… — мама не переставая хихикала, и все не могла просмеяться, — как я тогда без конца бурчала о жухнущих белилах. Всё ныла и ныла, что у меня не хватает стипендии на хорошие краски, и приходится писать дешевыми белилами, от которых всё со временем желтеет… Я все уши ему прожужжала и… А он тогда наверное решил сделать мне сюрприз к окончанию университета… потом он забыл наверное, у нас было так много дел тогда… Я нашла работу, он в ординатуру пошел, и ты ещё родился, и мне стало не до красок… А теперь… Мама улыбнулась. Она обняла Марка и закружила прижав к себе, и он тоже засмеялся прижавшись к ней… Веранду освещало солнце, яркое как его радость. Всё вокруг было залито светом. Мама прищурилась, хитро взглянув на солнце, а затем перевела на него взгляд, в котором плясали лукавые искорки. — А знаешь что!.. Давай-ка и правда достанем мой этюдник! И нарисуем те сосны… Или нет! Знаешь что, дружочек мой, давай-ка я нарисую тебя. Марк улыбнулся ей вытирая слезы, так широко, что «хоть завязочки пришей». — Я сейчас!.. Я принесу!.. Ему вдруг стало легко-легко, и казалось, что он не взбежал, а взлетел вверх по лестнице на чердак, за маминым тяжеленым этюдником, который сейчас показался вдруг легче пушинки!.. Мама ждала его, сияя самой солнечной, самой красивой улыбкой. Он подбежал к ней обняв крепко-крепко. — Садись Стрижик, будешь позировать… — шепнула ему мама, не торопясь, впрочем, разжать объятия, — Нарисую тебя, солнышко моё.