Невозможно

Слэш
R
Завершён
170
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
5 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
170 Нравится 10 Отзывы 25 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Кавеха невозможно понять. Он — шторм, он соткан из ярчайших звёзд, невозможно не заметить, не обратить на него внимание. Он — буря эмоций, таких пробирающих до души, впитывающихся под кожу, в кости. Не поддаётся логике, своенравный совершенно, дикий, неприрученный. Будто лев; красивый, но может перегрызть глотку, если захочет. Греющий огонь.       Кавех дышит искусством, оно пламенем течёт по его венам; аль-Хайтам иногда задаётся вопросом, почему его глаз бога — дендро, потому что огненная стихия подходит намного больше.        Их отношения давно за гранью дружеских. Они не соседи и не друзья, они — всё, что друг у друга есть и одновременно совершенно чужие, никто. Аль-Хайтам любит поддевать, язвить, на эмоции выводить, но Кавех не лучше, чёртов провокатор. Нилу, танцовщица из местного театра, его лучшая подруга, у которой он может пропадать днями, а затем приползает домой — к аль-Хайтаму — измотанный донельзя, сверкая карминовым взглядом из-под растрёпанной светлой чёлки в ответ на колкости, залезает под бок, уткнувшись в чужую шею; оставляя на горящей коже невесомые поцелуи или укусы, дышит громко. Аль-Хайтам, слабо нахмурившись, кладёт одну ладонь Кавеху на шею, холодными кончиками пальцев проходя по выступающим позвонкам — отлично знает, что нужно сделать, чтобы тот дыхание задержал. Кавеха невозможно понять, аль-Хайтам, в принципе-то, и не пытается. Он — логика и рациональность, в его мире нет места ничему другому.        (В мире, может, и нет, а вот в бронированном сердце — ещё как).        Кавех кажется хрупким, но это — лишь образ, пустышка. У Кавеха под свободными рукавами лёгкой рубашки накачанные мышцы, он с лёгкостью управляется с двуручным мечом, обрушивая тяжёлое лезвие на головы врагов, буквально ломая черепа и снося головы начисто. Через несколько дней они снова ссорятся; аль-Хайтам бросает язвительные усмешки в сторону всей работы Кавеха, называя это — не большим, чем просто тратой времени (но он знает, что у Кавеха настоящий талант, с которым нельзя спорить и который заметит даже слепой); задевает Нилу и увлечение Кавеха танцами. Напротив — алая буря пустынь, поднимающая режущий песок ветряными вихрями вверх; режет, режет, режет. Кавех щерится, бьёт в лицо, вкладывая силу — аль-Хайтам невольно делает шаг назад, пытаясь на ногах устоять, но его ловят тут же, руки выкручивая едва не до хруста суставов. И шипят на ухо что-то не менее едкое, царапающее нутро, ответно гордость задевающее.        Аль-Хайтам всегда говорит, что на идиотов не нужно тратить своё драгоценное время, а уж вестись на какие-то дешёвые провокации — тем более. Глупо и недостойно. Но ведётся на Кавеха, ведётся на каждое брошенное им слово, впитывая в себя.        Разбитый нос саднит; струя крови щекочет кожу, скатываясь вниз, а терпкий запах забивается внутрь. Пахнет цветами — от Кавеха, держащего крепко-крепко, но аль-Хайтам не делает попыток вырваться. Пахнет цветами и кровью; залитое красным белое цветочное поле.        Аль-Хайтам предпочёл бы спокойную, размеренную жизнь, полную тишины и спокойствия. Когда можно прийти домой, плотно двери заперев, и, взяв книгу с полки, усесться на диван, бегая по строчкам, а вокруг — никого. Но это скучно. Когда Кавех уезжает по своим архитектурным делам, становится скучно. Пусто. И от этого аль-Хайтам раздражается лишь сильнее, ведь он — холодный расчёт и гибкий ум, но понять этот ядовитый ком, сплетение мерзко шевелящихся змей в своей груди — где-то под рёбрами — не может, и объяснить тоже. Ведь все чувства, все эмоции — блажь, которую могут пить только Кавеху подобные.         А затем он возвращается в дом — их — дом, громко сетует на нерадивых рабочих, идиотских заказчиков, которые сами определиться не могут с тем, что им надо и чего хотят, а он, на секундочку, не гадалка! Его даршан не относится к астрологии, по звёздам предсказать чужую душу и хотелки не может! И ходит агрессивно туда-сюда, мельтешит перед глазами взлохмаченный весь такой, с покосившимся набок пером в пшеничных волосах. Уходит в ванную, где уже всё подготовлено к его возвращению — само собой разумеющееся, не хватало ещё лишний раз видеть, как Кавех носится по всему дому, выискивая то свои баночки-скляночки, то полотенца, то ещё чего. Это лишь экономия нервов и продление тишины, понятно?        Они снова переругиваются, аль-Хайтам снова советует съехать, отлично зная, что острой необходимости Кавеха жить здесь нет, он легко сходится с людьми, его любят за лёгкий и солнечный нрав, у него много знакомых и найти новое жильё — не такая уж сложная задача. Отлично зная, что аль-Хайтам ни за что не будет мириться с тем, что его по-настоящему бесит до скрежета зубного.       Следующие дни Кавех мотается то туда, то сюда, закупая необходимые материалы для нового проекта, любезно записанные на счёт аль-Хайтама, конечно.        Для человека, который всеми силами хочет, чтобы ни одной живой (и не живой тоже) душе не было известно, что они живут вместе, Кавех слишком много болтает.        Он напивается в таверне до аранарского визга; и забирать его едва-едва двигающееся тело приходится, конечно же, аль-Хайтаму. Кавех улыбается пьяно-пьяно, ластится, губами мажет по холодной щеке — владелец таверны снисходительно смотрит на это шоу, молча принимает оплату и отпускает с миром.       Они не признаются друг другу в любви.        Кавеха невозможно понять; он тягает свой огромный меч, превращая тренировку в настоящее представление; крутится вокруг, машет огромным лезвием, будто клеймор не весит совершенно ничего. А затем танцует с Нилу плавно-плавно, грациозно, надевая на голову цветочный венок. Смеётся громко и заразительно, шутит часто. Ведёт плечами, очерчивает руками тело, подхватывает её на руки, кружит — Нилу не теряется и прогибается в спине немного, руками создавая неведомые фигуры в воздухе. Они заканчивают под её улыбку; Кавех утирает тыльной стороной ладони выступивший пот со лба, оттягивает ворот рубашки из-за жары.        Он кажется преступно мягким, преступно хрустальным. И всё для того, чтобы вечером развязно ухмыляться, вжимать аль-Хайтама в стену или кровать, рычать на ухо и совершенно бесстыдно руками по чужому телу водить, под одежду забираясь; ртом рваные вдохи ловить, пить их, будто найденный посреди мёртвой пустыни оазис с холодной водой и цветами вокруг. Оттягивать пепельные волосы, мягкие-мягкие, другой рукой за горло держа, сумасшедший пульс чувствуя.        — И это твоя хвалёная логика, чёрствый ты сухарь? — смеётся до звёзд в глазах хрипло, в плечо кусает, оставляя красный след на мраморной коже. Ладонью ниже скользит, ловкими пальцами, привыкшими к работе с мелкими деталями, за ширинку цепляется, расстёгивая, стягивая с зашипевшего от долгожданной свободы штаны аль-Хайтама.        Жадные поцелуи и раскалённый воздух, обжигающий нежные лёгкие. Кавех закидывает чужие ноги на свои плечи, держит крепко, двигается то ритмично и быстро, то медленно и тягуче, выбивая из аль-Хайтама разные по громкости и звучанию стоны.       — И разве это — не часть искусства?       Но искусство — это и есть Кавех. Он и есть непостижимое и воздушное, пока аль-Хайтам — приземлённое и реальное. Они разные, такие разные, что по коже дрожь проходит в очередной раз. Любовь и романтика — удел вот таких мечтательных идиотов. Просто выброс гормонов в кровь, просто ненужная химическая реакция в мозге, посылаемая по всему организму, не больше. Абсолютная синкретика.       Сердце в груди колотится дико. Кавех смотрит, закусив припухшую от поцелуев губу, как собственный член входит в чужое тело, а затем медленно, препарируя словно, поднимает тёмный взгляд выше, делая несколько особо глубоких толчков — аль-Хайтам широко открывает рот в молчаливом крике, кончая на живот, даже не прикоснувшись к себе.       Кавеха невозможно понять. При всём желании — невозможно, птица высокого полёта и широкой мысли.       Они не признаются друг другу в любви, нет. Это — мишура. Вместо этого аль-Хайтам тащит Кавеха в ванную, усаживая на бортик. Тянется руками к прилипшей от крови рубашке, но Кавех сердито шипит:       — Я и сам могу.       — Сам ты можешь только сдохнуть в канаве, — парирует аль-Хайтам, не поведя и бровью. Отталкивает руки Кавеха, и, взявшись за потяжелевшую ткань, аккуратно оттягивает от повреждённой кожи; недовольство и возмущение Кавеха гаснут в сжатых от прошивающей насквозь боли зубах, оставляя после себя лишь шлейф тихого мычания. Аль-Хайтам помогает стянуть одежду, едва касаясь смывает лишнюю кровь, бережно обрабатывает полученный от пустынников порез, невольно взглядом цепляясь за другие, рассыпанные по груди и животу — уже давно зажившие, побелевшие, превратившиеся лишь в хаотичные полоски шрамов, напоминающие. В нос снова бьёт запах цветов и крови.       Они не признаются друг другу в любви, нет. Непозволительная роскошь, язык сгниёт после такого сущего идиотизма. Вместо этого Кавех тащится в академию с небольшим пакетом в руках, непринуждённо здоровается со студентами, легко бросает несколько фраз, поддержав короткий разговор, и уверенным шагом идёт по давно изученным коридорам, останавливаясь на мгновение перед дверью, ведущей в личный кабинет секретаря.       Аль-Хайтам не поднимает головы, продолжая что-то читать в лежащих у него на столе бумажках, но прекрасно знает, кто пришёл.       — Ты мог бы обратить на меня хоть какое-то внимание, — фыркает недовольно, за собой дверь закрывая и вглубь проходя.       — А что, ты после этого перестанешь мешать работать?       — Хоть бы один раз что-то хорошее сказал! — Кавех сердито хмурится и громко ставит пакет прямо на бумажки аль-Хайтама.       — Могу только сказать, что тебя сюда не звали.       Кавех вспыхивает мгновенно, хмурится несколько секунд, мысли в голове ворочая, а затем, крутанувшись на пятках, идёт обратно к выходу, остановившись в дверном проёме на несколько секунд:       — Чтоб ты подавился, — и хлопает дверью.       Аль-Хайтам осторожно вынимает небольшой бокс с обедом, и, отодвинув документы, ставит поверх пакета, чтобы не замарать случайно стол. Змеиный клубок в груди ворочается снова, стекает по пищеводу огнём, теплотой оседая, напитывая.       В конце концов, Кавеха нельзя понять. Он — разрушающий ураган, цветы среди выжженной логикой пустыни. Притягивающий сиянием в темноте, будто маяк, зовущий заплутавших моряков обратно.       Они не признаются в любви друг другу, это совершенно неуместно и излишне, ведь и без слов всё понятно; живут, будто целое единое, где одна половина — эмоции, вторая — логика.       Они — взрыв ослепляющих фейерверков над спокойной водной гладью, такой тягучей-тягучей, холодной и обманчиво безразличной.       Кавеха невозможно понять, он — взрыв, устилающий землю нежными лепестками, но сам аль-Хайтам — зыбучие пески алой пустыни.       Вечером Кавех громко ругается на всё на свете; хмурится недовольно, руками жестикулируя. Разгорается, к броску готовится. Аль-Хайтам лишь откладывает книгу, вытягиваясь во весь рост, подходит близко, руки кладёт на чужую талию, едва-едва сжимая. Кавех смотрит внимательно; в ответ ведёт кончиками пальцев по тёмной прозрачной ткани, выжигая на светлой коже метки взглядом; медленно облизывает губы, прикусывая нижнюю и дико ухмыляясь. Близость эта пьянит лучше любого вина, обдаёт кожу призрачными поцелуями, спускаясь по позвоночнику вниз.       Необузданное пламя, лижущее тёмное небо. Разве это — не искусство? — спрашивает снова, но это скорее утверждение, константа, вырезанная в камне истина.       Они не признаются друг другу в любви, это никому не нужно.       Вместо этого аль-Хайтам лишь хрипло произносит:       — Искусство — ты.       И под ногами земля трясётся, огромными трещинами расходится; а цветы, выросшие поверх выжженной земли, тонут в песках.       Кавеха невозможно понять.       И аль-Хайтама, в принципе, тоже.       И оба они — невозможные.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.