стекло вместо ромашки

      девушка по стене сползает, дрожа крупно. вот вроде даже повода не было, а больно как впервой. словно все внутри ломается, рушится здание кирпичное. больно настолько, что кажется, она даже слышит хруст собственных костей.       руки дрожат, слезы тихо скатываются по лицу до невозможности бледному, оставаясь мокрыми пятнышками на одежде. такими маленькими и незаметными, но вызывающими дрожь в теле при взгляде мимолётном в зеркало.       на столе стоит коньяк. геля не знает почему он. но просто он. просто такой же глубокий как ее глаза. просто такой же холодный как она. новоселовой думается, что если бы эта бутылка была человеком, то была бы ей.       а вот ангелина полгода назад бы не согласилась. она бы сказала что ею мог стать только какой-нибудь букет ромашек, которые она очень любила дарить геле. или что она может олицетворять до ужаса дорогой парфюм новоселовой. может быть даже кружка ее смешная была бы ею. но коньяк никак не мог стать кирой.       но времена меняются. изменилась и девушка ее бывшая. а еще ангелина к ней в придачу. да так, что на улице ее пугаются люди, а родственники и вовсе почти не узнают. говорят, мол, и так худющая была, а сейчас и подавно максимум килограмм сорок весии. болтают еще что это у нее просто мужчины нет, вот и запустила себя. геле думается, что если бы они узнали действительную причину ее изменений, в обмороки попадали.       а новоселова себя поменять не может. вот утопает она в своем горе по девушке необычайно превосходной. превосходной и грязной до боли в коленях. и ужасной до слез гелиных.       медведева действительно была идеалом. и даже не только для девушки своей, но и для других. она была той, кому в глаза с восхищением смотрят, а на их с новоселовой поцелуи с завистью. смотрели, противные чувства испытывали люди эти, но глаз не отрывали. дырки в их спинах прожигали. кире — за то что она слишком хороша для мира сего, геле — потому что не заслужила такое рядом.       узнали бы что "такое" делает у всех за спиной, ахуели бы, если честно. девушка до сих пор смеётся так иногда, боль собственную прикрывая. она рассказала всем, для мести, но вот рассказать о себе и состоянии ужасном духу не хватает от слова совсем. не хватает мужества высказаться кому-то кроме медведевой. стала слишком привычной. въелась в кожу.       а поэтому дрожащая рука тянется к столику за бутылкой. она не закрыта и, даже, уже пригублена. геле на самом деле весь этот вечер плохо. девушка такая похожая на кмру попалась, что зубы свело. но только сейчас настигла истерика. только сейчас эмоции вышли. только сейчас пальцы дрожат сильнее чем на тридцатиградусном морозе. только сейчас макияж, который упорно наносился, чтобы сходить как раз таки за алкогольной помощью, размазался по всему лицу. тушь потекла, помада где-то на подбородке, кое-где забившийся тон. ужасный вид. геля пол года назад бы ужаснулась и пошла смывать это все. но новоселова же не может вернуться на пол года назад. хотя, кажется, ее сознание именно там, раз она вспоминает именно тот период.       ее сознание в карих глазах, до ужаса красивых. ее сознание в руках, что переодически держали не только ее запястья или лицо, но и пересчитывали ребра, да касались ярких зон. ее сознание в до смерти красивом голосе, что шептал ей на ухо милости. ее сознание в совместных вечерах и просмотре еще одной пугающей киноленте.       — лин, если ты хочешь, я могу переключить. я же вижу что тебе страшно — ставит на паузу фильм и шепчет куда-то в макушку кира, голосом своим хриплым, чужую поясницу поглаживая. новоселова тычется в любовь чужую, лишь глаза как кошка зажмурив. так тепло и по-домашнему уютно.       — нет, — тихо говорит геля, голову вверх поднимая. глазами с чужими встречается, что, кажется, наполнены огромным количеством любви. — раз мы решили смотреть, значит я не должна прерывать идилию. тем более, ты же рядом.       кира смеётся, да кивает попутно, по талии поглаживая аккуратно.       — хорошо, но если что мы всегда можем выключить.       сердце новоселовой снова кровью обливается. вот только теперь не от любви. теперь от порезов чужих, что вывели лезвием "лина". так называла ее только кира. хотя, может и еще что-то есть на сердце ее. может "ненужная" или "заменяемая". она не чувствует их сейчас, боль смешалась. в начале может и помнила, но только не сейчас. сейчас раны просто вновь открылись и кровоточат, ничего такого.       слеза скатывается по лицу заплаканному вровь, а глаза пеленой накрываются. такой, что даже бутылку в руках дрожащих не видно. хотя геле так все равно если честно. она все равно бутыль в руках держит, все равно хлыщет прямо из горла. пьет и слезами заливается. ебучий алкоголь так похож на нее. ебучий алкоголь не помогает. он лишь горло обжигает так, словно это взаправду кира, которая режет словами. которая больше не любит.       а вот раньше любила. новоселова помнит. у нее память хорошая, она все помнит. и моменты хорошие помнит. и плохие тоже.       — привет, звездочка — утягивает в объятия медведева, что только что в дверь ей звонила, заставляя гелю ойкнуть неожиданно. забавно так, что кире смеяться хочется. настолько девушка для нее мила.       — ты чего так поздно? — спрашивает новоселова, выпутываясь из рук чужих и пропуская девушку в дом. она усмехается беззлобно, дверь закрывая за собой. так как геля любит. на два замка.       — просто захотелось порадовать тебя своим присутствием — смеётся кира, обувь снимая. другая на это лишь улыбается искренне, да уходит в кухню чай заваривать. квартира пуста, поэтому она даже рада чужой компании. — или ты не рада меня видеть?       кира подходит к девушке, обнимая сзади. ответ ждет.       — нет конечно, дурочка       геля бы стерла себе память, лишь бы больше не вспоминать это. геля бы убила себя, лишь бы уничтожить воспоминания. они теплые, почти реальные. вот только почему-то киры рядом нет. вот только почему-то новоселова плачет. ври только почему-то они больше не рядом. вот только ее сердце стучит не в порыве любви, а в порыве выжить в этой боли.       дрожащими руками бутылку вскидывает, вспоминая как так же медведева опрокидывала в себя бокал шампанского на новый год. это было почти год назад. уже конец января. отвратительно.       настолько отвратительно, что бутылка летит в стену. геля даже не понимает как у нее сил хватило. не понимает и что за боль в ногах легкая наступает. она ее не чувствует. сердце болит сильнее. намного сильнее.       хочется переключится. отвлечься на что-то. даже пелена с глаз слетает в этом желании. новоселова вокруг оглядывается. по полу раскиданы осколки, а на стене коричневый след от остатков алкоголя.       в голову мысль стукает, что вновь в воспоминания возвращает. даже больнее становится на миг, хотя куда уж. она может вспомнить только диалог их с кирой. тогда такая же пелена была. она не помнит себя тогда. а вот киру помнит. точнее голос ее. и, думается ей, лучше бы она тогда не услышала любимого голоса и действительно скончалась. так было бы лучше.       — я не желаю тебе зла, лин.       — я знаю, кир, я знаю.       — почему тогда не открываешь?       — хочу умереть с концами.       — почему?       — потому что устала, потому что не могу дать тебе нужную любовь, потому что не умею решать конфликты разговором, потому что не хочу жить так как живу.       — лина, ты знаешь же что я тебя всегда поддержу.       — знаю.       — выйди.       воспоминание в голове обрывается с резким движением руки. она не поняла даже как осколок стекла схватила. просто захотелось чтобы кровоточили руки и ноги, как в тот раз. захотелось чтобы дверь входная не отворилась, как ванная тогда. захотелось больше не открывать замок. захотелось чтобы больше никакая кира не пришла. захотелось просто умереть уже с концами и сгнить в земле. просто хочется покоя.       сейчас хочется просто не видеть чужие глаза везде. хочется просто не утопать в собственной пропасти печали. хочется не быть. хочется не быть в одном мире с кирой.       ей настолько противно от того что в этой ебучей москве ходит ебучая кира. ей ужасно от того что эта уродка знает ее лицо и найдет его из толпы. ей отвратительно от того что кира ни разу не попросила прощения.       настолько ей плохо, что стекло по коже режет. по коже ноги, вспоминая как так же резала она по сердцу, когда началось зачатие рокового момента.       когда медведева перестала ей интересоваться.       — кира, где ты была? — переживающе спрашивает геля, оглядывая девушку с ног до головы. на ней брюки грязные, кое-где помятые, и рубашка растегнута на три пуговицы непривычно. обычно кира так не делает.       — не твое дело, лин. — грубо отвечает медведева. новоселова отчетливый запах перегара улавливает, а еще, кажется, крепкий алкоголь. ужасное сочетание. тем более на улице четвертый час ночи, геля все таки тоже человек который волнуется.       кира уходит в комнату, под чужое тихое и проигнорированное «расскажи мне утром, пожалуйста». на сердце появилась первая открытая рана       новоселова снова плачет крупно, дрожащими руками стирая с лица слезы и попутно немного режась о кусок стекла. но сейчас она, кажется, не в состоянии что-то чувствовать снаружи тела. внутри намного больнее. внутри сердце разрывается на части.       и от боли геля снова начинает вспоминать, дабы сердце зашить. стоит ли говорить что это лишь еще больше рвет? больно до ужаса от простых воспоминаний, но ее мысли словно и не подсильны ей.       в этот раз мысли менее милые чем до этого. вспоминается момент, когда девушка сломалась.       — да, я тебе изменила, довольно тебе? прекрати нести эту чушь про любовь. — кричит кира, уворачиваясь от последней тарелки летящей в нее. больше керамика не бьется, потому что у гели после этой фразы даже руки опускаются и сил не остаётся.       — ты обещала что не изменишь! — кричит новоселова в ответ, слезами заливаясь. внутри нее что-то ломается. может кости. она не знает.       — да я устала от тебя, а ты ни на шаг не даешь от себя отойти, я что должна была сделать? — уже не кричит, но говорит со злостью. в ней ни капли раскаяния за проделанное. ей похуй.       а ангелину слова окончательно рубят на куски. как и сердце.       она не замечает как на бедрах появляется все больше порезов. ей не помогает. она ничего не чувствует из вне. чувствует только то что по ее организму разливается разочарование и боль. ее ломает. как тогда. прямо по костям проходится, не жалея сделать лишний порез.       — пожалуйста, я хочу умереть. — шепчет в бреду девушка, губы поджимая. ей все так же больно внутри, но с каждым порезом становится ещё больней.       только больнее уже телу. и голове, что потихоньку теряет контроль. слишком много крови, она, кажется, уже заполнила всю кухню.       геля не помнит как отключается. не помнит и стук соседей, что были обеспокоены шумом чего-то впервые разбитого за пару месяцев. не помнит и мигалки.       только вот она вовсе не не слышит. она не знает и не узнает никогда.       ее тело было найдено в четыре утра, а причиной смерти стало самоубийство. похорон не было. только могила почему-то дорогая, мраморная. так ещё и стоит в самом краю кладбища без других могил вокруг. и ходит на нее только один человек. девушка. она носит ромашки и никогда не плачет.       геля бы удивилась как поменялась кира за то время что ее не видела. наверное, гордилась бы. кира не знает.       — прости.