Признание

      Лёд во Дворце переходит парам, но Катя этого уже не видит.       Ждать церемонии закрытия в свете софитов, в пелене несмолкающей музыки, под пристальными взглядами восхищающихся и готовых глотку перегрызть у неё не хватает никаких сил. Победный костюм бережно возвращается на вешалку, коньки бесстрашно (сейчас-то уже никому не зачем портить их) оставляются под лавкой, и победительница выходит в протяжённый коридор.       Мысли в голове не смолкают.       Как вспышки появляются обрывки воспоминаний. Задержание Кости, его счастливые глаза из того проклятого дня, данное ещё много лет назад обещание, что он никогда не оставит её в беде… перепачканные кровью руки, как эхом звучащий крик отца, слёзы мамы, первая пощёчина… опустевшие глаза.       Хочется кричать. Спрятаться.       Очнуться от страшного сна.       Оледеневшие, подрагивающие руки словно напоминают, что ей ничего не почудилось. Не увиделось на телеэкране. Не приснилось в тёмную ночь. Не нарисовалось в воспалённом сознании.              С ней было всё это. Было взаправду.       И в памяти останется уже навсегда.       Зал гудит. Восторженные возгласы доносятся откуда-то из-за поворота, в миг эхом разойдясь по всему не доступному простой публике коридору. Словно предупреждают. Вот только Воробьёва, с головой увязнув в мрачности мыслей, никакого внимания не обращает на эту пробоину в звукоизоляции.       — Катя!       Артаков за какие-то несколько шагов пересекает коридор. Словно бы на коньках проскользить умудряется. Застывает буквально в считанных сантиметрах, фонит волнением и в тоже время светится. Совершенно не собственному золоту с задержкой в сутки радуясь.       — Поздравляю, — улыбается, взгляд её, в пол опущенный, надеясь вот-вот перехватить. — Абсолютно заслуженная победа. Ты классно отк…       Он замолкает, так и недовысказав своего восхищения. Оторопеть успевает за какие-то доли секунды. И лишь растерянно опускает взгляд на крепко прижавшуюся к нему Воробьёву. Пальцами вцепившуюся в ткань пальто у него на спине, носом уткнувшуюся в как специально подставленную грудь.       Память напоминает, как она отдёргивала руку после того его клинически-мерзкого поступка на чествовании, как вздрагивала от невольных, неожиданностью для неё ставших взмахов руками, как уходила в себя, в миг поменявшись в лице, после ничего не значащих, как казалось, слов.       Память напоминает, а она стоит, прижавшись к нему всем телом, словно прикосновения никогда не вызывали у неё никаких болезненных воспоминаний.       — Катя… — ладонь осторожно, совсем как в замедленной съёмке опускается ей на спину. Внутри замирает одновременно у обоих… Но никакого взрыва на происходит. Словно всё идёт по отлаженному сценарию. Артём обнимает чуть увереннее, но в непонимании всё так же теряется как в непроглядном лесу. — Что случилось? Не в прокате явно дело.       — Мне будет тебя нехватать, — совершенно не в ответ на его слова отзывается полушёпотом. Признаётся ему, в мыслях буквально прощаясь. Признаётся себе.       — Перестань, я ведь из спорта ухожу, а не уезжаю на северный полюс, — отмахивается, истинного смысла слов её не понимая. Не догадываясь даже о том, каким именно он может быть. — Ничто не мешает нам общаться, видеться…       Он словно планы уже строит на будущее, но все они, как хрусталь, разбиваются о её едва слышные всхлипы, утопающие в его толстовке, подрагивающие плечи, обо всей грациозности осанки позабывшие напрочь, о мотания головой, насквозь так и пропитанные нервозностью. Ей наперёд словно бы известно, что всего этого попросту не может быть.       Чудес ведь не бывает.       — Что с тобой? — его вопрос словно растворяется, не долетев до адресата. И задремавшая ещё у бортика арены решительность наконец возрождается. Какой-то внутренний сигнал получив, что теперь уж точно пора.       Крепки руки совершенно безболезненно сжимают отвыкшие быть хрупкими плечи. Артаков отстраняет Катю от себя на какие-то сантиметры, не лишая её окончательно собственной близости, ловит её не успевшее укрыться едва слышное шмыганье носом и теперь уже действительно неотрывно смотрит на новоиспечённую чемпионку, опасаясь пропустить её пусть даже на миг поднятый взгляд. Катя вот только поднимать его не спешит.       — Что с тобой? — повторяет, не в силах даже предположить, что же именно происходит у неё внутри. — Воробьёва!       Оклик звучит отрезвляюще.       Не в полную силу разве что срабатывает. Не так, как он ожидал.       — Звони иногда Аньке, — негромко бросает Катя. Собственные слова, судя по чуждности голоса, отдавая на озвучивание кому-то другому. — Если можешь. Ей нравится, как ты катаешься… Каких-то пару минут… Без каких-то…       Она выпутывает буквально все слова из вороха как на киноплёнку записанных событий того изменившего жизнь дня, обдуманных десятки раз набросков признания, слов следователя, бьющих чрезвычайно метко, и как балансир пытающихся выступать светлых моментов. Старается держать дыхание. И отчаянно сфокусироваться пытается на не выпускающем её из своих объятий Артакове.       — Пожалуйста, — едва ли не одними губами проговаривает в завершение, заглядывает наконец в его глаза…       И от пучины боли, страха и неизбежности, как лава бурлящей в её льдом скованном взгляде, Артёму становится жутко. Так жутко, как не было за всю жизнь никогда. Сердце словно бы пропускает пару ударов, ладони проскальзывают ниже по безвольно опущенным вдоль тела Катиным рукам, и только закалённая годами тренировок уверенность, твёрдостью щедро сдобренная, замолкать не собирается.       — Обещаю. Звонить и писать.       Предательская дорожка слёз рассекает Катину щёку. Взгляд уже в который раз утыкается в пол под ногами. И в одну секунду Воробьёву обдаёт леденящим холодом. Пробирает до самых костей, лишает всякой надежды.       Артём буквально чувствует. Забывает обо всей аккуратности и прямиком с вывернутым наполовину рукавом набрасывает своё пальто на дрогнувшие абсолютно физически девичьи плечи. Прижимает к себе, взволнованным дыханием буквально обжигая Катин висок, и отпускать её не собирается уже ни на миг.       — Всё будет хорошо. Слышишь?       — Не будет, — голос дрожит, пытаясь звучать с привычной рассудительностью, и Артём находит лишь единственный вариант ответа. Отнимает Катю от своей груди, ладонями обнимает её влажное от слёз лицо и не в глаза словно бы смотрит, а прямиком в её истерзанную душу.       — Доверься, прошу, — обеспокоенности не скрывает, слезинки стирая её то и дело, решительность не утаивает, отблесками сверкая во взгляде, и одну только твёрдость придерживает, как коня за узду, даже на шаг опасаясь переступить ту тонкую грань, не заметную глазом, но в один миг способную перечеркнуть всё доверие. — Мы обязательно во всём разберёмся. Только расскажи мне всё.       И Катя рассказывает, за пару минут, что Артаков ведёт её в пустующую раздевалку, решив, что терять ей всё равно уже больше нечего. Она вот-вот признается в содеянном, окажется в сотнях километрах от Школы, от Ледового… и не факт что сможет ещё когда-нибудь вот так, на равных и доверительно поговорить с Артёмом хотя бы о чём-нибудь.       Рассказывает, каким любимым и обожаемым был отец.       Как дарил модных куколок в завидных нарядах, водил в зоопарк и на аттракционы по выходным, приносил с работы казавшиеся совершенно иными на вкус «лисичкины гостинцы». Словно бы не самые обычные печеньки или конфетки это были, а неведанные раньше угощения. Как осыпал поцелуями, желая спокойной ночи.       Рассказывает, как начал злоупотреблять алкоголем, всего своего рабочего влияния лишившись в один миг.       Как ругался на маму за малейшую, в голове его родившуюся провинность, как избивал её, захлопывая перед дочерьми двери, как швырялся со вчерашнего ужина оставшейся отбивной. Как плакала, замазывая синяки, мама, как врала соседям и знакомым, что опять неудачно упала, как вздрагивала у их с Аней постелей, заслышав крик мужа.       Рассказывает, как с маминой смертью умерла и надежда.       Рассказывает, каким звоном раздалась между висков первая пощёчина от отца.       Как спасала сестру, не видя уже даже мимолётно в отце того любимого когда-то человека, как собиралась бежать, уже буквально день для себя обозначив и слова обещания для Дракончика подобрав, как кричала в пустой квартире, проклиная ставшего чужим человека за опрокинутый на неё «отвратительно-помойный суп».       Рассказывает, как замахнулась статуэткой, сама не зная, как сумела до неё дотянуться. Как обожглась, как показалось физически, сочащейся из головы его кровью. Как не могла ещё долго восстановить дыхание, всё чувствуя фантом душащей её руки. Как решила идти до конца, в стройный план вынужденная внести веские коррективы.       — Я маме обещала, что Анька не пропадёт, — шепчет она, всю звонкость потерявшим голосом. Остекленевшим взглядом вглядывается куда-то в неизвестность, не различая ровным счётом не единой детали. Трясётся, будто только что убила, а не долгие месяцы назад. И к осознанию как спасательный круг держащему её на поверхности приходит только спустя минуты молчания.       Артёма словно не обдаёт поочерёдно ледяной водой и обжигающим пламенем.       Он всё так же крепко обнимает Катю за плечи. Отогревает в ладони её морозом отдающие пальцы. И от собственного обещания, что всё будет хорошо и разобраться во всём получится, отказываться даже не думает. Теперь даже проще как будто становится — он специфику беды её понимает, а не теряется в пустых догадках.       — У тебя будет лучший адвокат, — обещает, словно отыскал уже подходящего. Губами касается её виска, никакого внимания не обратив на оставшиеся после выступления крупные блёстки. И приободряюще поглаживает, ловя каждое её прикосновение, чувствуя оплетающие его руки, слушая затихающее рвано-тяжёлое дыхание. — Я тебя не оставлю.