Опаленными лепестками

- Я убью тебя, драная кошка! И – яркий свет впереди, шалящие до предела, до бешеной дрожи, натянутые на грани нервы, и – бодрящий, свежий ветер со всей силы в угрюмое, еле сдерживающее безмятежную улыбку лицо. Раздражает. Бесит. Выводит из себя. Рвет на части, на куски, в клочья. На тысячи счастливых, сверкающих солнцем искр… Бьякуе казалось, острыми вспышками взрывается в легких рассерженный до хрипоты собственный же голос, Бьякуе казалось, крик этот не достигает слуха, потому что несносная девка смеется громче, заливистее, живее, заглушая кипящей внутри, клокочущей эмоцией любое его слово, каждый его частый вдох, разрывая эхо глухой тишины на мелкие, крошечные атомы – наполняя ее… Дедушка смотрит чуть укоризненно – ему не нравится, что будущий наследник великого клана, в глаза или за глаза, называет своего учителя, наставника - сильнейшего капитана Готей 13 самыми непозволительными, казалось бы, слишком оскорбительными словами. Как кричит, безжалостно срывая мальчишеский еще голос, судорожно задыхаясь влажными, прохладными ветрами, как по телу его проходит мелкая дрожь, стоит только принцессе клана Шихоуин дразняще приблизиться хоть на шаг, хоть на миллиметр, на полу-вдох – ближе. Дедушка смотрит чуть укоризненно – но молчит, ничего не говоря. Он целиком и полностью доверяет Богине небесных молний, что неоднократно бросала к своим ногам не одно человеческое ли, божественное – неизменно мужское сердце… Бьякуя всегда развивался быстрее своих сверстников – он совсем скоро поймет, что это значит на самом деле. Он совсем скоро, на своей шкуре сполна прочувствует – как это нестерпимо больно, как это болезненно-приятно, как… Как безнадежно, бесповоротно он, в итоге, попал и пропал… - Я убью тебя! – он хищно оборачивается, вылавливает высокий смуглый силуэт ополоумевшим от жгучего адреналина, проясненным до предела цепким взглядом – и бешено срывается в стремительный, молниеносный полет. Он кричит от переизбытка злости и нестерпимого счастья, он протягивает растопыренные пальцы, дабы ухватится за край белоснежного хаори, душа его рвется из ненужного тела, он не дотягивается – идеально ровная спина на целый шаг впереди, на целую пропасть дальше, на расстоянии вытянутой руки – никогда не ближе… Бьякуя подросток – он думает, что, догони он отвратительную кошку, определенно выполнил бы свое легкомысленное, полудетское обещание - он бы убил ее, не зная как, осыпав это атласное совершенное тело легчайшими, как невесомый ветер вишневыми лепестками, он бы похоронил ее в них, упиваясь чувством полнейшего, маниакального, всепоглощающего страдания. Он не хочет признавать, но знает слишком хорошо… Он действительно страдал бы, если вдруг, когда-нибудь, при каких-либо обстоятельствах... Шихоун исчезнет. А ей совсем не идет розовый цвет - ей идет все, кроме этих самых цветущих лепестков в длинных, растрепанных волосах. Ей идет все, вплоть до выражения безграничного счастья на улыбающихся губах, вплоть до отголоска несоизмеримой боли в кошачьих, золотисто-желтых глазах. Он знает, что безумная женщина иногда, промежутками задыхается по вечерам от страсти к белобрысому взъерошенному идиоту из соседнего отряда, он знает - она никогда не плачет по утрам, если не находит рядом с собой того, с кем засыпала ранее. Он знает – и глубоко презирает за это Ее ли, себя… Бьякуе почти девятнадцать – он больше не вспыхивает раздражением от одного лишь горячего, исконно женского прикосновения, - Бьякуя вдыхает запах сандала со смуглых ладоней, задыхается тяжестью ежевичных прядей, сжимает крепко изогнутые запястья, когда во время очередной тренировки сбивает богиню скорости с ног, вдавливая безупречно-расслабленное, мягкое тело в сухую пыльную землю. Шихоуин спокойна – улыбается лукаво уголками губ, смотрит испытующе, полунасмешливо, краснеет совсем не от смущения. Она наблюдает, изучает, неприкрыто любуется бывшим уже учеником – вырос, стал тем, кого она так хотела бы видеть в далеком будущем, она - не нужна больше ему, им, всему миру, а значит… А значит в последний раз, в легком прищуре можно всмотреться в истинно божественные черты красивейшего лица, и, чуть подавшись вперед, совсем слегка, почти невесомо опалить жарким дыханием нежно-розовые, по-юношески нежные еще губы. Бьякуя всегда развивался слишком быстро, у него наверняка уже был опыт общения с женщинами, но она помнит - помнит, как срывала с мальчишеских губ первый, мучительно-короткий поцелуй, наверное, впервые в жизни после, осуждая себя за безрассудный, порывистый поступок. Бьякуя тогда пообещал убить ее в очередной раз. А сейчас… сейчас она видела лишь неприкрытый желанием, горящий темным пламенем взгляд – и по настоящему испугалась тогда этого взгляда... Когда слухи об ее уходе дошли до поместья Кучики, он нашел ее слишком быстро. Когда, сгорая от бешеной злости, он сомкнул на ее шее длинные, обманчиво-тонкие пальцы, она по-настоящему тогда увидела, насколько опасным, убийственным, пугающе откровенным может быть этот взгляд, она почувствовала кожей – медленнее и медленнее бьется измученное огнем ревности ли, ненависти, колотящееся сердце… Она попыталась тогда небрежно улыбнуться – погладила кончиками теплых пальцев холодное бледное запястье - успокаивая, укачивая, усыпляя бдительность... Засмеялась, разряжая накаленную до последней точки, напряженную атмосферу, и, Бьякуе показалось, что, привяжи он бесстыдную женщину колючими прутьями к стулу, она все равно найдет способ вальяжно возложить ногу на ногу, притворно-укоризненно, на тягучих интонациях протянуть свое излюбленное, до дрожи сексуальное «Бьякуя-бо». Кажется, силой заставь опуститься эту женщину на колени, изрань ее тело миллионами лезвий весенних лепестков, попытайся надругаться над этим телом, она все равно натянет на лицо самую соблазнительную, самую обольстительную свою улыбку, с легкостью покорится, падет прямо в ноги – а потом неожиданно, внезапно, смертельно бросит последний, решающий все удар. Подло, по-кошачьи, прямо в спину… Ей не впервые поступать так, он помнит… Помнит, как перепотрошил половину поместья тогда, как бегал по крышам шатких домов, ища хотя бы невесомый отголосок глубокого, по-женски задорного голоса, хотя бы слабое дуновение душного воздуха, ветра – тогда собиралась гроза… Собиралась гроза, а он все не останавливался, срывался в шунпо уже скорее по привычке – он знал, что не сможет ее догнать, она всегда была на целую вечность дальше, она всегда была на целое прикосновение впереди, ни при каких обстоятельствах не давая права дотянуться ближе... На расстоянии его вытянутой руки – красивая, полубезумная женщина. Мертвая. Бесконечно мертвая женщина без могилы, без праха, без места пристанища – так было заведено в их мире с самого начала… И Бьякуя не понимает, и не поймет никогда, почему… Почему за столько лет он не встречал в своем недо-существовании женщины живее, теплее, жарче, ведь в ней – сама жизнь, ее центр, сияющее начало, обжигающий ее конец. Конец этот он испытал однажды: брошенный ею и преданный ею, он мысленно хоронил тело кошачьей богини в тысячах вишневых лепестков, уже не чувствуя одуряющего тепла, что всегда дарило ему ее присутствие, пополам со слепой ли ненавистью, всепоглощающим желанием, смертельной, убийственной необходимостью… Кошачья богиня смеялась чуть печально в его сознании, неосознанно упиваясь всепоглощающей болью умирающего человека, что с самого рождения был проклят бессмертием… *** - Я убью тебя, Шихоуин Йоруичи. Он не кричал. Не сжимал до боли зубы, не стискивал до ломоты в суставах напряженные кулаки, не пытался обидеть колкими своими словами. Бьякуе – несколько сотен лет, он почти старик: не говорит много, слова заменяя действиями, а когда обещает что-то – обязательно выполняет... Он пообещал ей. Она поняла с присущей ей легкостью - естественно и просто согласившись. Он убьет ее. Он убьет ее, а она не будет сопротивляться – не уклонится от его руки, улыбнется, утонет в море тончайших, опаленных ее же солнцем лепестков, пускай ей совсем не идет розовый цвет, пускай ей не идет все то, чем всегда жил великий капитан легендарного клана… Бьякуя уверен - прекраснее зрелища он все равно не увидит больше в своей жизни… И – яркий свет впереди, шалящие до предела, до бешеной дрожи, натянутые на грани нервы, и – бодрящий, свежий ветер со всей силы в угрюмое, еле сдерживающее безмятежную улыбку лицо... Бьякуя улыбнулся. На расстоянии его вытянутой руки – только ветер, стремительно уносящий бесшумные, божественно-неуловимые шаги. На расстоянии его вытянутой руки – абсолютная, всепоглощающая, звонкая пустота… И – заливистый смех, живее которого не в состоянии найти во всем мире… Бьякуе давно за вечность – у него было время искать.