Падение и взлёт

      Когда ты падаешь вниз с огромной высоты, всё кажется слишком быстрым.       Дома вокруг слишком быстро растут, люди — переживают эмоции, небо закрывается крышами и стеклянными стенами. А ты всё падаешь, падаешь и падаешь. И когда ты уже смирился с тем, что упадёшь — с твёрдостью асфальта, с криками людей вокруг, со звуком сирен — ты закрываешь глаза, и эти две секунды становятся самыми долгими за всю твою жизнь. Ты будто в вакууме, будто наконец впадаешь в долгожданный сон, и страх уходит. Ты ждёшь, когда эти две долгие секунды пройдут, а потом…       Ты не оказываешься на асфальте, потому что тебя кто-то ловит.       — Совсем сбрендила?       Джинкс, знающая все эти ощущения слишком хорошо, первые несколько секунд просто смотрит в парящее над ней низкое, серооблачное небо, закрываемое стеклянным безобразием современности, и странного парня на этом фоне. Тёмная кожа, дреды, неоновые полосы на лице, похожие блестящие цвета в одежде — кто так ходит вообще?       — Ты ещё живая или как?       — Ты, — говорит Джинкс почти обиженно. — Зачем меня спас?       Парень удивлённо приподнимает брови.       — Что, прости?       — Зачем спас? У меня всё было под контролем! — Джинкс перестаёт изображать из себя мёртвую тушу у него на руках, поднимает голову ближе и смотрит настолько зло, насколько только может. Ховерборд под ногами парня слегка виляет вбок, но равновесия не лишает. — И вообще, отпусти меня.       — Ладно.       Джинкс ступает на чёрную крошку, на которой планировала остаться большим красным месивом, и складывает руки на груди, отворачиваясь.       — Подальше от дороги меня отнёс, умник?       — Именно.       — А я всё равно её найду.       — Ну, а я тогда снова найду тебя, — усмехается парень и, не слезая с ховерборда, подплывает так, чтобы видеть глаза собеседницы.       — Спасибо, обойдусь.       — Что-то мне подсказывает, что нет.       — Может, я специально.       — Слишком бодрая ты для суицидницы.       Джинкс поджимает губы. Все фантазии о том, как её будут оплакивать и корить себя за то, что так жестоко с ней обращались, под угрозой несбывания из-за вот этого… ни пойми откуда взявшегося панка в стиле киберпанка.       — Из-за чего убиться-то хотела?       — Какая разница? — Джинкс снова отворачивается и смотрит вбок. В слишком яркой стеклянной витрине всё равно отражается он — в толстовке с накинутой сверху ещё одной кофтой, штанах с цепью и кроссовках, и она — в белой оверсайз футболке, чёрных джинсах и увесистых ботинках. То есть лучшем, что нашла в своём гардеробе, для женитьбы на Смерти.       — Может, у тебя юношеский максимализм.       — А сам-то? — Джинкс морщит нос. — Выглядишь не сильно старше. И спасаешь тех, кому это не надо.       — Что есть, то есть, — тот пожимает плечами, опять начиная маячить перед глазами, и, наконец-то спрыгнув на землю, зажимает ховерборд под мышкой. — Все проблемы решить можно.       — Ага, смертью, — Джинкс поворачивается к нему спиной снова, и уличный вид перед глазами меняется разве что названиями магазинов. — Мои проблемы — моей смертью.       — Как-то пессимистично.       Джинкс садится прямо посреди аллейки.       — Оптимизму взяться неоткуда.       Парень опускается рядом на корточки.       — Тебе не холодно?       — Нет.       — Точно?       Джинкс чувствует, как по позвоночнику всё же пробегает дрожь.       — Не было, пока ты не спросил, — нахохливается она.       — Просто ты не обращала на это внимания, пока я не обратил, — говорит он. На асфальт негромко приземляется его ховерборд под странное шуршание, но Джинкс не успевает даже подумать о том, чтобы обратить внимание на его действия, пока ей на плечи не приземляется кофта. Вот теперь Джинкс удивлённо смотрит на свисающие рукава, а потом на парня, оставшегося в голубо-бирюзовой (под цвет тех самых лицевых полос) толстовке. — Что?       — Не многовато альтруизма?       — А с чего ты взяла, что я так всем помогаю, а не только тебе? — хитро щурится и приподнимает уголок губ.       Джинкс хлопает глазами и не знает, как реагировать. То ли рассмеяться оттого, что он думает, будто она поверит в свою для него важность, то ли врезать, то ли вообще обвинить его в корыстности. Парень неприкрыто, однако без чего-либо помимо любопытства и интереса, её рассматривает.       Джинкс решительно натягивает кофту, очень мягкую, душистую и тёплую одновременно, будто её делали ангелы из своих волос, а потом три дня настирывали (на что Джинкс думает: «видимо, та самая экоматерия»), и застёгивается, пытаясь спрятать подбородок тоже.       — Офигенское начало дня, — бурчит она.       — Вполне себе хорошее, — отвечает парень и переводит взгляд вперёд.       — Я всё ещё живая.       — Неужели настолько плохой год был?       Джинкс тяжело вздыхает. Эпидемия нового токсина, практически выедающего все слизистые, ужесточение законов для родившихся в нижнем городе и направление большего количества слишком жестоких и противных миротворцев ниже по Линиям, пара настолько сильных давок, что люди задыхались под чужыми ногами, окончательно посеревшие от фабричных отходов небо и река…       — Вообще да.       Но личная трагедия с этим не сравнится.       — Почему тогда не в полночь? Было бы символично, — продолжает он.       Взгляд Джинкс балансирует на грани, с одной стороны которой непонимание, с другой — сожаленческое отчаяние, что идея эта возникла не у неё в голове. Да, в самую-самую ночь, по окончании четырнадцатого февраля, было бы прекрасно. Замечательно. Сидят они, отмечают, и тут помощники докладывают: «Джинкс умерла!»       И всё. Ступор, неверие, отрицание, злость (на себя и на младшую сестричку), слёзы, отчаяние, просьбы прощения на похоронах и вина до конца дней своих. Её дней. Суть не в этом. Суть в том, что она поймёт, что нужно было обращать внимание на нужных людей, а не на девушек-на-один-месяц.       — И правда.       — Гроб хоть выбрала? Или ты так, кремацию завещала?       — Пусть соскребают внутренности с асфальта и в баночку с формалином кладут.       Парень фыркает.       — Формалин воняет.       — Зато не забудут! — Джинкс взмахивает руками в возмущении. — А то остальное о себе не напоминает, хоть так будет.       — А стоять банка где будет?       Джинкс хочет спросить: «да какая разница?», но потом думает. В их квартире не вариант, на совесть давить некому будет. В квартире снайперши? Лучше, но обстановку в ней Джинкс знает только примерно: что на втором этаже спальня, а на первом громадный зал с охотничьими трофеями. Хотя, впрочем, одного знания спальни достаточно: Джинкс точно будет стоять там, осуждающим призраком маячить над кроватью и вызывать кошмары. Особенно если приклеить банку на супер-клей и обвесить её шипами.       — В спальне.       — Вот это поздравление с Днём Валентина.       — А что, они же не сказали, какая конкретно им лава-лампа нужна. Вот и будет мой кишечник вместе с кровью вместо ла… — Джинкс резко вдыхает, сморщивает нос и прикрывает глаза, чувствуя, как в носу что-то защекотало. Но потом выдыхает, так и не отправляя добрую часть своей микрофлоры в полёт. — Вместо лавы.       — А я уж собрался здоровья желать, — комментирует незавершённый чих парень.       Джинкс возмущается опять, поворачиваясь к нему:       — Я умирать собралась, какое ещё желание здоровья?       Тот всем лицом выражает: «справедливо» и кивает. Джинкс почему-то присматривается сильнее. Брелок с буквами «TD» на цепочке, наушники на шее, ховерборд с тем же рисуночным иксом на всей поверхности — кажется, эти детали ему важны. Может, это прикид какого-то звёздного исполнителя, которого сцапала Акали после хиатуса K/DA (о котором Джинкс, разумеется, знает только из-за того, что Кейтлин все уши Вай прожужжала этой группой).       — Чего залипла?       — Мне холодно, — говорит. Парня это, кажется, удивляет, хотя не должно.       — Можем заскочить в кафе, — предлагает.       — У меня нет денег.       — Тогда хорошо, что я блатной, — он снова ухмыляется. И Джинкс понять не может: он правда такой книжнооткрытый в эмоциях или просто актёр непризнанный?       — Согласна.       Они поднимаются. Джинкс потягивается и почти содрогается от того, что морозит всё сильнее, а парень выглядит так, будто вообще ничего необычного нет. Снег — да, круто, но от него под куртку прятаться не нужно. Джинкс ждёт, когда он активирует ховерборд, и они полетят на нём, но парень этого не делает. Он просто поднимает свой транспорт, кивает в сторону коридора магазинов, забегаловок и клубов для веселья и спрашивает:       — Пойдём?       — Не на вот этом? — показывает на доску.       Он смеётся.       — Нет, конечно, ты же решишь спрыгнуть.       Джинкс недовольно вздыхает. Умный малый.       Они выдвигаются в путь.       — Так кто станет счастливым обладателем твоих внутренностей?       — Сестра, — отвечает Джинкс, засовывая руки в карманы, чтобы не выпускать тепло. Выглядит, наверное, как сова, у которой ноги обнаружили — большой перьевой шар на почти не утеплённых лапах.       — Что она натворила?       — Меня бросила.       Парень как будто понимающе кивает и умолкает. Вывески и цветные огоньки гирлянд медленно плывут по бокам, при должном невнимании превращаясь в слишком не по-заунски яркий поток, люди очень похоже проносятся мимо — праздник скоро всё-таки. Небо решает вывалить очередную, пока что маленькую, порцию снега и завалить ею только почищенную улицу — единственную улицу, с которой вообще убирали зимних выкидышей, потому что на неё иногда могли прийти пилтоверцы за экзотическим подарком. Джинкс переводит взгляд на провожатого. Тот высматривает что-то впереди и молчит. Джинкс решает пока не заводить разговор — не смотря на приятное наличие собеседника, всё же первому встречному на сестру в полной мере жаловаться не будешь. Пока что.       Яркость сменяется чёрно-белым с редкими вкраплениями жёлтого, но на наличие едален это не влияет. Они просто превращаются из больших, пафосных и многоместных в заведения «для своих»: на два-три стола, которые занимают завсегдатаи-друзья хозяина заведения, барную стойку, где выдают заказы случайно зашедшим и/или ценителям местной бурды, полупогасшую вывеску с надписью «отрыт» вместо «открыто», хотя первое и звучит более аутентично, и нулевым количеством техники, из которой может играть музыка. В одно из таких они и заходят. Там всего один, с ними уже три, человек, стоящий за барной стойкой. И то истинных человека два, потому что существо за барной стойкой подозрительно похоже на гуманоидную летучую мышь.       — Здорово, — мальчик-спаситель с летучей мышью дают друг другу пять, пока Джинкс продолжает осматриваться.       Стены все в рисунках дерева и его ветвей, вокруг которых кружатся светлячки — только нормальные, жёлтые и насекомые, а не зелёные механички, которые заполонили собой бессветные места. В остальном всё довольно скучно.       — Нет, просто отогреться, — доносится от барной стойки, а за этим — звон стаканов и шум кофемашины.       — Миленько, — комментирует Джинкс, садясь на ближайший стул. Твёрдо. Летучемышиный довольно хмыкает, но дальнейшей реакции не выдаёт. Зато мальчик-спаситель говорит:       — Да, сами красили.       — С кем?       — Со всеми.       Джинкс оглядывается, не замечает никого, кто бы подходил под определение «все», и говорит:       — Ты кого-то из мёртвых слышишь?       — Каждый день, — отвечает парень серьёзно, не отрывая взгляд от стены.       — И что они говорят?       — Сегодня, к примеру, погнали полетать.       Джинкс закатывает глаза. Ну, конечно.       — Голоса и интуиция — разные вещи.       — Для кого как.       Звонок для того, чтобы заказ приняли. Мальчик-спаситель идёт на звук и возвращается с двумя большими-пребольшими керамическими чашками, в которые влезло бы по две обычных, и протягивает одну. Сказать, что она кофе не любит, не получается, да и не нужно: из чашки пахнет какао, а пальцы нужно о что-то греть.       — Ну что, — говорит парень, наблюдая, как из-под ткани чернявой кофты вылезают тонкие ладони и обхватывают кружку. — Сестра бросила, значит.       — Ага. Представляешь?       — И не по уважительной причине.       — Не-а, — Джинкс вздыхает. Ладно. Хорошо. Всё же приятное чувство, когда кто-то слушает и даже запоминает сказанную ему информацию. Не круто, что так допытывается. — И чё ты прицепился с этим?       — Интересно же, — пожимает плечами он и делает глоток своей жижи. — Не каждый год люди с крыш бросаются. Удивительно даже, с нашей-то жизнью.       Джинкс пробует свою тоже. Какао-бурда оказывается довольно вкусной и даже не обжигающей. И когда Джинкс последний раз вот так вот время проводила? В смысле довольно спокойно, медитативно наблюдая за вконец разразившимся под потемнение снегопадом крупной хлопчатки; завёрнутой во что-то согревающее и с горячим напитком? Кажется, когда Вай ещё не пыталась сбагрить её куда подальше, потому что нужна хата для очередной подружки. Кажется, это было года два назад.       — Почему светлячки? — Джинкс переводит взгляд на стену. Мальчик-спаситель, отлипнув взглядом от её волос, слишком невозмутимо, будто Джинкс этого не видела, смотрит туда же.       — В честь всех умерших друзей.       — Много, — говорит Джинкс. Даже слишком много. Джинкс кажется, что на неё они начинают смотреть. То ли с упреком, то ли пригласить собираются к себе, отчего она неосознанно ёжится. — И нормально здесь сидится?       — Грустно, но что поделать, — он снова пожимает плечами. Джинкс видит первую его неискренность за эти… сколько они уже вместе находятся? — Тем более, твоей сестре будет примерно также сидеть с твоими остатками в баночке.       — Не также.       — Почему не также?       — Потому что.       На самом деле Джинкс не знает, что ответить. Смотрит на нарисованное дерево, на все жёлтые души умерших, и думает, что вот это — красиво. Искусство — поминать умерших такой картиной.       — А конкретнее?       Джинкс хмурится и подтягивает ноги на край стула, накидывает на них кофту и становится цельным шаром. Из головы рвётся: «потому что я точно не заслуживаю настолько прекрасной могилы», из груди вытолкнуть получается только вздох. Парень его подхватывает и откидывается назад.       — Вай со своей девушкой тусуется, — внезапно говорит Джинкс. — А про меня забыла, ещё и квартиру попросила не занимать, типа я мешаться буду и мне нужно потом прийти, если захочу.       Мальчик-спаситель удивляется.       — И всё?       — Что «всё»? — а на ней практически видимо появляются иголки.       — Я имею в виду, что… э-э… — он делает неопределённый взмах рукой в поисках слов. — Можешь тоже себе девушку найти. И отжать квартиру первой. Или вообще не являться весь день, потому что тоже занята была.       Кружка застывает на половине своей траектории ко рту, а сама Джинкс выглядит как человек, в которого врезался поезд с названием «осознание». Брови ползут вверх, глаза расширяются, лицо медленно разворачивается к нему. Настолько медленно, что парня это, похоже, слегка пугает.       — Как я сама не додумалась? Ты гений! — говорит. Выглядит воодушевлённо. Ставит кружку на стол с громким стуком, чуть не падает со стула, вовремя вспоминая, что окольцована тканью, и хочет уйти — мальчик-спаситель на всякий случай тоже встаёт, готовый, видимо, провожать снова — и тут застывает, поворачивается к нему и почти что приказывает: — Вот и будешь моей девушкой!       Летучемышиный, неслышимо (до этого по крайней мере) стоящий за стойкой, издаёт смешок и сдерживает последующие. Мальчик-спаситель просто офигевает.       — Что? Сам же предложил!       Просто офигевает и не находит ответа, потому что Джинкс, в общем-то, права. Он только издаёт бессвязные звуки, но всё же сдаётся, когда девушка начинает тащить его к выходу.       — Ладно, ладно! Просто это неожиданно.       — И мы полетим на вот этом, — она показывает на ховерборд, мирно спящий под вешалкой около входа.       — Только если обещаешь крепко держаться.       — Суицид в моду вернётся завтра, — заявляет Джинкс.       Мальчик-спаситель издаёт господи-во-что-я-ввязываюсь вздох, который, по идее, должен был издать ещё несколько десятков минут назад, и Джинкс получает своё новогоднее желание. Вокруг стремительно мчат льдинки, под ногами и над головой свет фонарей и городских небоскрёбов, вокруг — их же окна с бедными работягами. И чем ближе к их дому (то есть поближе к границе уровневого города), тем больше света и чистоты вокруг, тем менее грязным становится небо и более праздничной ощущается метель. Джинкс говорит, куда поворачивать — право, лево, под арку, облететь здание и навестить Хембаронессу в её замке, а потом ниже, под проводами, и в какой-то момент ховерборд просто делает мёртвую петлю. Джинкс хватается крепче и почему-то закрывает глаза, а потом чувствует смех мальчика-спасителя и слабую просьбу не сжимать его так сильно, а то воздуха не хватает. Они приземляются прямо на крышу.       — Это было улётно! — кричит Джинкс и прыгает от восторга. Это точно лучше, чем лететь в одном направлении к земле. — А теперь отжимать квартиру.       Этаж вниз, несколько чихов от парня и скрежет ключей — квартира открыта.       — Миленько, — комментирует он. Ховерборд где-то потерялся по пути, видимо, потому что его в руках парня уже нет.       — Знаю. Сама сделала, — пародирует недавнего его Джинкс, с гордостью осматривая занявшую половину гостиной ёлку, которую она планирует убрать только когда весь снег растает. Мальчик-спаситель чихает вновь. — Ты чего, заболел?       — Точно заболею, если не согреюсь, — отвечает он и нагло лезет на кухню. — Чай есть?       — В верхнем правом ящике слева, — говорит Джинкс, закрывая дверь на засов. Теперь точно не зайдут, сколько ни будут стараться. На кухне слышится кипение чайника и очередное распространение бацилл. — Хватит чихать на моей кухне! Ты же тоже в кафе пил!       — Имей совесть, мы летели сколько!       Джинкс заглядывает на кухню.       — Ну со мной-то всё норм.       — Ты потому что в тёплом, — отвечает он и выразительно смотрит на свою на ней кофту. — Возвращать будешь? — Джинкс медленно прячется за дверной косяк.       — Не-а.       Он смотрит на неё ну-ты-серьёзно-что-ли взглядом.       — Она мне понравилась! — Джинкс делает такое жалостливое лицо, что все щенки мира позавидуют.       Мальчик-спаситель хочет снова вздохнуть, но вместо этого чихает.       — Слов на тебя нет.       Джинкс, довольная, уходит прятать кофту под «я её всё равно потом заберу!». В доме всё же теплее, а в её комнате подозрительно много места. Обычно оно заполонено поделками, но последние месяцы все поделки отправлялись сразу в бой, а не на полку, на шкаф, под кровать, в стол или на любое свободное место. Теперь все изобретения лежат запчастями на пилтоверских свалках, а снайперша ещё жива. Немного обидно.       Обида сменяется весельем, когда Джинкс представляет, как Вай попытается зайти и не сможет. Скажет: «Паудер, открывай, мы же договаривались», а Джинкс ей: «Сегодня я Джинкс!», возвращаясь к… чем они там будут заниматься с… с…       Она снова высовывается в кухню.       — Тебя как зовут-то?       — Экко, — отвечает мальчик-спаситель. — Думал, так и не спросишь.       — Экко, — говорит Джинкс, а потом суживает глаза и повторяет шёпотом, смотря куда-то в бок: — Эко Экко-материя.       Парень ставит уже допитую кружку на стол и в свою очередь спрашивает:       — Сама-то назовёшься?       — Джинкс, — отвечает Джинкс. У Экко ненадолго брови взлетают вверх. — И нет, родители меня любили, — опережает возможный вопрос-шутку она и покидает кухню, меняя её на коридор. — Зато брат не очень.       — Боюсь спросить, где он сейчас, — говорит Экко и косится на лежащий в раковине муляж гранаты. А может, и не муляж. С такими, как у Джинкс, мыслями и планами давить на чувство вины, определить точно нельзя.       — Наверное, стал светлячком. Несколько лет назад, — Джинкс любуется ёлкой. Делала уже это не раз и не два с начала праздников, но не у каждого в городе стоит живая ель с навешанными самодельными гирляндами, игрушками-роботами, мишурой из оконных дождиков и — Джинкс хмурится, не обнаружив вишенки на торте всех украшений, потом начинает рыскать в её поисках, находит под своей же кроватью и с гордостью вогружает на место — шлемом миротворца-статиста вместо звезды.       С кухни раздаётся очередной чих. Джинкс опускается на пол около горячо любимого новогоднего дерева и вздыхает. Да, Майло точно стал светлячком — врезавшийся в стену на скорости восемьдесят километров в час поезд точно не мог оставить в живых пассажиров первого вагона. Может, Майло даже был в числе тех искр, которые сыпались в воздух при попытке затормозить.       — Сочувствую, — говорит Экко, появившийся в дверном проёме.       — Не стоит, — отвечает Джинкс. — В том мире точно лучше, чем здесь.       — Может быть, — он садится рядом, тяжело вздыхая. Так, будто уже начинает заколёбываться — А может, того мира не существует.       — Ну и что? Тогда точно всё равно будет.       — И зачем тогда туда уходить?       Джинкс поворачивает голову почти по-совиному и моргает. Да, они заняли квартиру на весь оставшийся день, и Вай точно будет в бешенстве. Но это… всё равно ведь не то. Всё равно на один раз и на десять скандалов после. Так не докажешь, что нужно было больше времени уделять Джинкс, а не Кейтлин. Последнее, видимо, Джинкс говорит вслух.       — Так у неё больше времени на свою девушку появится, разве нет? — говорит Экко потому что. — Тем более…       — Не появится. Ей совестно будет, — перебивает Джинкс.       — Но тебе-то будет плевать на то, что ей совестно, — пожимает плечами он раздражённо.       — Да, но… — Джинкс стопорится и хмурится. Умный парень, видимо, не одноразово умный.       Проходит несколько минут, когда Экко всё же спрашивает:       — «Но» что?       — Почему я вообще тебя слушаю? — встречно задаёт вроде бы риторический вопрос Джинкс и поворачивается к Экко всем телом. — Сидит тут, психологичит, вмешивается в мою жизнь! — косички возмущённо колышутся вслед за головой. — Почему тебе вообще в голову взбрело меня спасать?       — Потому что мимо пролетал, — отвечает Экко.       — Супергерой, блин.       — Да, смертей и так хватает, — признаётся он, складывая руки на груди.       — Одной больше, одной меньше, какая разница?       — Большая.       — Тебя помогать не просили.       — И что? — вспыхивает он. Джинкс понимает, что, кажется, нашла-таки больную тему. — А если человек не знает, что ему нужна помощь, а? Что, если этой помощи попросить не у кого, или никто её не предоставляет, потому что всем на человека плевать? Миротворцы, — он машет в сторону Пилтовера, занимающего одно яркое место в углу окна. — Этим отличаются. Знаешь, сколько раз я был на месте твоей сестры? Столько, сколько светлячков на стене!       — Ну так мне не нужна помощь! Я же говорила! — Джинкс тоже кипит. Какая разница, что за комплекс спасателя у этого парня, раз он за каждого встречного-поперечного ответственность чувствует?       — Тебе просто нужен… — в запале он не может найти подходящее слово. — Да кто угодно, чтобы в одиночестве не сидеть!       — Неправда, — говорит Джинкс, и чувствует, что, кажется, соврала.       — А зачем тебе тогда внимание Вай?       — Потому что она моя сестра!       — И? Она из-за этого общаться ни с кем другим не может? — и быстро добавляет, пока Джинкс не успевает перебить:       — Просто найди себе, например, друга, и всё!       Джинкс возмущённо втягивает воздух, чтобы сказать пару ласковых, но так и застывает, пыжиться в попытках опровергнуть его логику, доказать свою правоту и то, что не всё так просто работает, но в итоге просто не может. Она вскидывает руки и фыркает. Несколько раз. А потом говорит:       — Тоже мне!       И отворачивается опять к ёлке, демонстративно отсаживаясь на метр.       Так проходит несколько минут. Джинкс дуется, Экко собирается с мыслями и успокаивается, часы тикают. Вай не приходит, хотя часы уже бьют семь вечера. Сбоку от Джинкс раздаётся вздох и уже снова равномерный голос Экко:       — Ладно, прости. Навязывать помощь и правда нехорошо.       — Нехорошо, — буркает Джинкс.       — Но ты правда подумай, нужно ли оно тебе, — продолжает, и в Джинкс снова загорается огонёк.       — Да ты прикалываешься! — она поворачивается. — Сам только что…       Он поднимает руки в мирном жесте.       — Нет-нет-нет, я не навязываюсь. Может, есть какой-то другой способ?       Джинкс подозрительно прищуривается и вглядывается в слишком прямой взгляд Экко.       — Какой?       А потом её глаза начинают блестеть восторгом.       — Точно. А если притвориться, что я умерла? Но для этого нужны сообщники. И место перекантоваться. И…       — А если, — перебивает Экко. — Просто поговорить?       — И как это поможет?       — Ты выскажешь свои фи, она — свои, и вы придёте к компромиссу. Если, конечно, обе слушать умеете и являетесь хорошими сёстрами.       Джинкс тянет звук «хм». Очень долго тянет. Экко терпеливо ждёт. Видимо, последняя ремарка стала особенно эффективной. Тем не менее, Джинкс говорит:       — Ты же просто свою совесть успокаиваешь.       — Да, и что?       Она в замешательстве. Во-первых, потому что Экко обезоруживающе честен. Весь день. Во-вторых, потому что он вот так просто говорит о довольно сложных в исполнении вещах. В-третьих, потому что весь день начинает Джинкс казаться одной большой странностью с неотразимым шармом.       — Тем более, мне правда будет очень жаль, если такая милая девушка, как ты, решит умереть по такой глупой причине, — и улыбается он тоже с… нет, улыбается он с какой-то еле уловимой издёвкой. Джинкс кажется, что не только с ней, но и ещё с чем-то, что никогда в её сторону направленно не было.       — Я подумаю, — отвечает. И потом спустя время: — Но если что, жди у того же здания.       — Что, если всё же решишь сброситься?       — Да. Всё шестнадцатое февраля. Проверим заодно, как сильно тебе вина жмёт, — говорит Джинкс и пытается выдохнуть со словами яд. Но получается как брошенный вызов.       — Замётано, — говорит он.       Входная дверь так и не зазвонила; впрочем, шестнадцатого числа никакая синеволосая девушка с крыши не бросилась. Как и в последующие дни.