Грязный секрет

Крист Перават Сангпотират всегда был хорошим мальчиком. Гордость семьи, источник умиления всех соседских бабушек и восторга соседских же детишек. Яркое и позитивное солнышко. Талантливый и активный подросток, который с лёгкого пинка хитрой суки-судьбы, едва превратившись в очаровательного юного мужчину, хватает свою удачу за хвост, выстреливая на пик всевозможных топов с первого же проекта. Но даже внезапно обрушившаяся на голову слава не сильно портит хорошего мальчика. Он счастлив дарить радость теперь не только семье, многочисленным друзьям-приятелям и соседям, но и стремительно разрастающейся фанбазе. Сперва Перайя, а после и его личные Юю. Его поддерживают. Его актёрский путь продолжается и после того, как их партнёрские пути расходятся. Он может даже позволить себе выбирать проекты и уйти из BL после… А, впрочем, об этом чуть позже. Так вот. Он не остаётся актёром одной роли, его карьера всё такая же стабильная, как и годы назад, он любит свою работу, у него безупречная репутация, он растёт над собой и совершенствуется. Хороший мальчик Крист Перават. Идеальный… почти. Потому что ведь даже на солнце бывают пятна. И у хорошего мальчика есть плохой, даже гадкий, если честно, секрет. И секрет этот… - Туан… - Входи, - уже давно не тощий нелепый юноша, а знающий себе цену ухоженный мужчина. – Я предполагал, что за это время ты успел одуматься. Его, Перавата, грязный секрет. Его боль, страдание, утешение… смирение. У них не было отношений все эти годы, вопреки чесанию злых языков. Хотя, положа руку на сердце, отчасти догадки не были лишены смысла. Та химия, её ведь чуяли не на пустом месте. Они… спали? Трахались? Сходили с ума? Перават, тот точно да, а из ледышки-Сингто разве выбьешь же правду? За все эти годы, что их накрывало приступами сумасшествия, этот тёмный, как безлунная ночь, высасывающий душу взгляд, который полыхал натуральным безумием, пока его хозяин втрахивал хорошего мальчика Криста в пригодные и не слишком поверхности, так ни разу и не отразил в себе ничего, кроме выворачивающего наизнанку желания – от него кости плавились, в голове шумело, а из горла рвался хриплый скулёж. Перават горел. Перават сгорал и заново собирался из пепла, отряхивал с души разъедающую кислоту боли, стыда и кучи других не анализируемых эмоций, чтобы снова ярким солнышком греть и радовать других. Хороший мальчик Перават никогда и ни за что не хотел бы обижать или расстраивать людей, но если не врать, то боли было бы больше, так ведь? Поэтому его секрет, он всегда был только для двоих, и за его сохранением парень следил тщательнее, чем за чем бы то ни было в жизни. Хорошему мальчику было стыдно. Но сильнее, чем стыдно, ему было… сладко. Ему было до унизительного восхитительно, когда в номере Сингто громко щёлкнула запершимся замком дверь, отдаваясь томительным напряжением внизу живота. Там, где пока робко разгоралось нечто запретное и, несомненно, скоро прекратящее помещаться в загнанные жёсткие рамки – вопрос нескольких минут, он знает. - Предполагал, но дверь не запер, - Крист провокационно улыбнулся, позволяя его «секрету» залипнуть на своих ямочках. Он ведь знает слабости и предпочтения этого тела не хуже, чем собственное – жаль, что происходящее в голове того так и оставалось всё это время тайной за семью печатями. С первого, неловкого и стыдно-быстрого секса и до нынешнего предстоящего. Это были приступы безумия. Иногда, практически каждую ночь неделями, когда после еле носили ноги, и организм почти загибался от непомерных нагрузок и хронического недосыпа, а порой отдельными яркими вспышками между месяцами молчания. Короткое предложение, согласие – и тишина между. Они мало общались, на самом деле. Они не хранили друг другу верность, впрочем, сходясь на неуместности заведения серьёзных отношений на данном этапе жизни. У Криста это всегда были девочки: милые, солнечные, добрые и понимающие, принимающие позицию партнёра и не требующие обязательств. Хорошие, как и сам Крист Перават. У Сингто… А кто знает? Непонятный и даже чутка поехавший, на самом деле, психушник, который всё прячет в себе настолько глубоко, что Крист не удивится, если настоящие мысли и чувства Туана являются секретом и для самого Туана. Не разобрать, не пробиться. Да и хер с ними, с этими великими тайнами, потому что сейчас у солнышка от этой грёбаной мрачно-притягательной ауры давнего любовника – единственного за всю жизнь любовника – крышу сносит. Его разматывает по бытию реальности, а здравый смысл, как, впрочем, и всегда, машет лапкой в прощании. Колени слабеют и дрожат так, что это и невооружённым глазом заметно. - Иди ко мне, - простое и почти полушёпотом, но от этого горячего голоса мурашки по предплечьям и атомные взрывы в черепной коробке. И он идёт, неуверенно передвигающий плохо слушающиеся ноги и непослушными пальцами расстёгивающий рубашку, и ослабляющий петлю галстука – не успел переодеться после прощального ужина с до приторности вежливыми и церемонными японскими организаторами. У них самолёт завтра утром. У них почти восемь месяцев тишины до. У них совсем разные жизни, которые тотально ничего не связывает. У них ёбаное сумасшествие каждый раз. Все эти годы оно. Топкое, тягучее, высасывающее в себя весь рассыпающийся карточным домиком мир. - Галстук оставь. Я сегодня в настроении пожёстче, - никаких просьб, вопросов, предложений обсудить. Просто приказ, отданный этим невозможным, лишающим воли голосом. – Вокальные мероприятия на неделе есть? – Крист, который рядом совсем и рассматривает сверху вниз продолжающего расслабленно сидеть мужчину, отрицательно машет головой. – Это хорошо. Хочу твой рот. От этих слов и так ненадёжные, колени подламываются, заставляя Криста рухнуть на пол, болезненно прикладываясь – наверняка синие будут ещё неделю минимум. - Какой хороший мальчик. Да, Перават? – Сингто, нет, сейчас, как и многие разы до, просто его Туан с грациозной ленцой хищника поднимается наконец с кресла и нарочито медленно начинает расстёгивать запонки. По ним и массивным кольцам влажно мажет отблесками тусклого искусственного света, завораживает одного отъезжающего крышей Криста. Рубашка на груди Туана расходится только на три пуговицы. Белые рукава рубашки аккуратными подворотами обнажают смуглую кожу до локтей. Хороший мальчик Перават позорно всхлипывает, когда массивная бляшка ремня обвивается сильными пальцами и помогает тому выскользнуть из шлевок почти классических брюк. Его меднокожий бог сейчас настолько прекрасен, что дышать невозможно. А он, Крист Перават, так жалок. Ни хуя он не яркое солнышко сейчас, у него ёбаное затмение, он всасывается взглядом в эту манящую тьму и почти умирает от кайфа, хотя они ещё даже толком не приступили к аперитиву. Он и себе сознаться не может, как сильно скучал по пиздецу, который в эту самую минуту происходит с ним, его жизнью, его крышей, его всей сущностью. Язычок бегунка скользит вниз, а резные ноздри чутко трепещут, улавливая совсем ещё тонкий и полузабытый аромат чужого возбуждения. Боги. – Хочешь? Он бы и рад заорать во всю мощь лёгких, что да, но горло сведено судорогой, и выходит только нервный кивок и смазанное угуканье. Хочет больше, чем жить. Но его Туану достаточно. Он без тени смущения распахивает ширинку, тянет вниз штаны, позволяя тем осесть бесформенным облаком у щиколоток вместе с бельём, быстро дорасстёгивает пуговицы на рубашке и приглашающе кивает на почти полностью возбуждённый тяжёлый член. И хороший мальчик Крист жалобно хнычет от нетерпения, мелко перебирает коленями, чтобы как можно быстрее преодолеть разделяющее их расстояние, и насаживается ртом, давится с непривычки, пошло хлюпает и широко мажет языком, стремясь собрать как можно больше вкуса этой бесподобной кожи. Его Туан сдавленно стонет сквозь зубы и на секунду прикрывает глаза, чтобы тут же распахнуть их пошире и не пропустить ни единой гуляющей по лицу отсасывающего парня эмоции. А их так много, слишком много для ведомого одной лишь жаждой удовлетворения. И от них щемит под рёбрами, от них так хочется разбить в кровь это прекрасное солнечное личико, хочется встряхнуть и заорать, чтобы прекратил доламывать их обоих – за годы одни только ошмётки и остались. Но он привычно давит в себе эту слабость и наблюдает, жадно наблюдает за распухающими и потерявшими сейчас всякую форму растраханными и бесстыже-мокрыми губами, за полуприкрытыми глазами с тонкими дорожками слёз, за то и дело мелькающими от усердной работы ртом ямочками, за влажной и розовой кожей – румянец разлился даже по шее и груди, что уж об ушах говорить. И когда глаза распахиваются, его топит этими ослепляющими лучами, а может, топит ощущением упёршегося в пах носа и конвульсивно сократившейся вокруг члена глотки – он точно не уверен. Они смотрят – глаза в глаза – и это сразу неебическая боль и всепоглощающий восторг для обоих. Туан скользит смуглыми пальцами по тонкой и светлой коже забитого его же членом горла, фантомно чувствует подушечками эту заполненность, мелкие сглатывания в попытке победить рефлексы, и сходит с ума. Несколько резких толчков в пошло хлюпающую глотку, так, чтоб до связок и за гранью боли, так, чтоб хотя бы на время оставить о себе память пусть и таким негуманным способом. Но вне его сил быть по-настоящему жестоким, потому от новых заскользивших дорожек слёз движения становятся более нежными, аккуратными, тягучими, выглаживающими изнутри этот совершенный рот. И эта странная нежность вознаграждается сдавленной вибрацией стона в глотке и закатившимися полуприкрытыми глазами. Его Крист – а в эти моменты только его, и пусть весь мир идёт на хуй – он, хоть и не скажешь в жизни, любит жёстче, любит вот так, на грани, гораздо больше всей той сопливой ванили, в которую пытался на первых порах один романтик с острыми коленками. Наивный и влюблённый до неприличия, настолько, что все эти годы рвал себя изнутри ради глупого и трусливого Нонга, который решил их судьбу за двоих. И потому, продолжая глубокие тягучие движения, подхватывает конец ослабленного галстука, тянет медленно, считывая реакцию, боясь напугать, но вспышка восторга в слезящихся глазах почти принуждает рывком перекрыть хорошему мальчику Кристу остатки и так почти перекрытого кислорода. До боли сжимающие влажные стенки почти насильно выдаивают в свою глубину горячую пряную струю, в бёдра до боли впиваются цепкие пальцы, из уголков раскатанного по члену рта течёт чуть пузырящаяся слюна, а младший, насколько может в таких раскладах, вопит и насаживается максимально глубоко. - Живой? - Сингто опускается на колени перед ещё не пришедшим в себя Нонгом на колени, не может не, и смотрит с нежностью и беспокойством. - Мне тебя пиздецки не хватало, Туан, - каркающий хрип, такой, что слова с трудом можно разобрать, а сам Крист ещё в неадеквате, но у старшего больно с хрустом рвётся что-то там за грудиной. Как бы ни издевался он сам над телом младшего, тот одними словами умеет намного больнее. - Не думал, что я такой уж великолепный и незаменимый любовник, - от злых слов, бьющих пощёчиной, кончивший считанные мгновения назад в собственные штаны без единого прикосновения, хороший мальчик Переват приходит в себя. Он расстроенно плюхается на свой зад, чуть ли не стонет от ощущений в убитых коленях, но упрямо поджимает их, обнимает, смотрит обиженным щенком. Если бывают, конечно, заплаканные щенки с до лилового растраханным ртом и бордовыми следами от галстука на шее. - Обязательно быть таким грубым? – и хороший мальчик Крист привычно душит-душит-душит ненужные, опасные и пугающие эмоции, клубок которых с каждой секундой скручивается где-то в животе. – Неужели тебе настолько насрать? - Задавая вопросы, нужно быть готовым получить на них ответы. А ты уверен, что готов, Нонг? – и это такое далёкое «нонг» с той же, что и прежде, невозможной нежностью, оно бьёт навылет. Без шуток, Крист чувствует растекающуюся по внутренностям боль. И отнюдь не из-за произошедшего считанные минуты назад перфоманса – там-то он как раз был безусловно и светло счастлив. Ему, наверное, хотелось бы, чтобы один его грязный секрет трахал его без перерывов примерно до конца жизни. Чтобы изо рта у того летели только стоны и редкие пошлые комментарии. А ещё, простигосподи, приказы, чтобы Крист мог принести ему как можно больше удовольствия. В такие минуты это кажется его грёбаным смыслом жизни. Слабый и глупый хороший мальчик Перават и его холодный и непрошибаемый… Пи. Они такие идиоты оба, на самом деле. - А если я скажу, что да? – от взгляда старшего, кажется, начинает плавиться кожа. Начинает плавиться всё, так, чтобы Крист остался абсолютно беспомощным и болезненным комком нервов перед этим всё так же вынимающим душу взглядом. И от этого хочется свернуться клубочком и плакать. И чтобы, откровенно говоря, злой и холодный Туан оттаял и стал тем добрым и нежным Пи, который почти исчез под гнётом пролетевших лет, пожалел, погладил по голове и сказал, что всё хорошо, что они справятся, что смогут исправить. - А я скажу, что хочу, чтобы ты отказался от предстоящего проекта с Флюком, - и лицо такое серьёзное, почти злое, а в глазах ёбанная бездна. Пугающая и запредельная. Подчиняющая и лишающая воли. – Хочу быть единственным мужчиной в твоей жизни, Нонг. И тонким слоем по вселенной. Хорошего мальчика Перавата размазывает без права собраться тем же. Ему страшно, ему больно, его на атомы пониманием. Пониманием себя, пониманием не загадочного ни хера, а почти сломавшегося и смертельно уставшего, по его, Криста, вине, старшего. Пониманием, что все эти годы он своими же руками вгонял в гроб обоих только потому, что ссыкло позорное, а не хороший мальчик. И никаких великих тайн – сплошные самонаёбы и нежелание сознаваться самому себе. Какой он мудак, если честно. Он, а не держащийся на голом упрямстве нежный Пи, которому он столько пиздеца организовал. Эгоистично и идя на поводу недодушенных желаний. И всё это ради ни разу не заслуживающего такого отношения трусливого Нонга. Он не заслуживает этих чувств. Но слишком эгоистичный, слишком близко к точке невозврата, чтобы не наступить на горло – впервые за эти годы – поднявшим головы страхам. - Тогда будь.