Когда угасает солнце

      – Слушай, это просто невозможно, – шипит Скарамуш, врываясь в комнату ураганом. От него буквально искрит – настолько он зол. Он раздраженно швыряет сумку в угол, пинает стул, одергивает задравшуюся кофту, параллельно выплевывая пару ругательств, и с размаху плюхается на стул, едва не заваливаясь на бок.       Скарамуш снова ругается, сердито скрещивая руки на груди, и недовольно щурится, заметив выражение чужого лица.       – Да-да, тебе как обычно весело, я знаю, – выдыхает он, морща нос, поджимает губы, склоняя голову к плечу. Поймав чужой взгляд, Скарамуш откидывается на спинку стула и снова одергивает подол кофты. Та ему уже давно мала, но он все равно продолжает ее носить. – Даже не думай ничего говорить. Я по твоему хитрому лицу вижу, о чем ты думаешь.       Во взгляде мерцают веселые золотые искры, тонкие губы растянуты в улыбке. Эфир дергает уголком рта, закатывая глаза, и говорит:       – Я вообще-то молчал. Все остальное – грязные инсинуации.       – Конечно, ты же у нас один святой, – цокает языком Скарамуш, скрещивая руки на груди. Он закидывает ступню правой ноги на левую, затем меняет ноги местам, затем слышит смешок – и предсказуемо взрывается: – Хватит ржать!       – Да ладно, – смеется Эфир. Его смех кажется Скарамушу каким-то странным. – Дай мне повеселиться, тебе жалко что ли? Я думал, ты пришел, чтобы меня порадовать. Вот и радуешь… своим ворчанием.       – Слушай, ты, – шипит Скарамуш, затем делает шумный вдох, мотает головой. Эфир хмыкает – излишне самодовольно, как по мнению Скарамуша, – и подпирает щеку рукой. – Будешь меня отвлекать – останешься без увлекательной истории, которую я принес. Специально для тебя, между прочим. Ты же не хочешь прослыть неблагодарной свиньей, не так ли?       Эфир смеется – снова. Его смех выходит глухим, немного искаженным, даже пугающим. Скарамуш встряхивает головой. Эфир улыбается, пропуская сквозь пальцы распущенные волосы, будто расчесывает их гребнем. Скарамуш следит за тем, как двигается широкая ладонь, и вспоминает о том, как ловко эти ладони управляются с кухонной утварью.       С Эфиром хорошо жить: всю готовку он берет на себя, потому что ему нравится сам процесс готовки, а еще – смотреть, как другие люди едят его еду. Иногда Скарамушу кажется, словно он живет с профессиональным поваром, а не со студентом-дизайнером одежды: их холодильник всегда полон, а по кухне постоянно витают волшебные ароматы, способные пробудить аппетит даже во время зверской усталости. Эфир полностью погружается в процесс, готовка, судя по всему, является его отдушиной.       Что ж, не то чтобы Скарамуш против: он никогда не отказывается от вкусной еды.       А Эфиру приятно. Два в одном.       – У-у-у, в ход пошли угрозы? – томно мурлычет Эфир, накручивая на палец длинную прядь. Он бросает на Скарамуша игривый взгляд из-под челки и устраивается поудобнее.       Скарамуш вспоминает, как Эфир закусывает нижнюю губу, лежа распростертым на простынях, как Эфир может поднять Скарамуша под бедра, прижимая к стене и завораживающе сверкая золотом глаз. Универсальность их обоих делает сексуальную жизнь в разы разнообразнее и интереснее: сколько поз они успели перепробовать и сколько им еще осталось… Но, по крайней мере, достопримечательности съемной квартиры они успели изучить во всех подробностях не раз и не два, равно как и проверить их на прочность.       Эфир улыбается так паскудно, будто знает, о чем Скарамуш думает. Под этим внимательным взглядом Скарамуша пробирает дрожь, но он лишь встряхивается, как кот, недовольный тем, что его потревожили, и угрожающе выставляет клыки и когти, вздыбливая шерсть.       – А что, твоей хваленой эмпатии не хватает, чтобы понять, когда стоит отступить? – нарочито надменно спрашивает Скарамуш, вздергивая подбородок. Был бы у него хвост – хлестал бы его по ногам, а так приходится довольствоваться высокомерным взглядом.       В груди клокочет недовольство вперемешку с желанием прикоснуться, провести пальцами по линии челюсти, дотронуться до губ, поцеловать, сжимая в кулаке распущенный золотой шелк волос. Но Скарамуш остается на месте. Кажется, будто к своему стулу он прилип навсегда.       Эфир качает головой, поводит точеным плечом. Скарамуш не может оторвать глаз от болезненно острых ключиц, выглядывающих из-под белого ворота. Эта деталь привлекает к себе нездоровое внимание, но он не может понять, почему.       Он исследовал тело Эфира вдоль и поперек, в разных позах, под разными углами. Скарамуш может не глядя найти губами шрам на бедре, оставшийся после пьяной драки в клубе, пальцами – нащупать на плече выпуклые шрамики после операции на плечо. Он знает тело Эфира лучше, чем свое, и ключицы – эти острые ключицы, о которые, кажется, можно порезаться, – выглядят чужеродно.       – Ну, что ты? – улыбается Эфир, заправляет за ухо прядь. – Давай, расскажи мне, что тебя беспокоит. Помогу чем смогу.       И Скарамуша прорывает, он начинает рассказывать: о том, как постоянно ругается со своим научным руководителем, до последнего отстаивая свою точку зрения, как его бесит Аякс, сующий свой нос куда надо и не надо. Как ему не хочется ходить на пары и с каким трудом он заставляет себя идти на подработку. Как он выживает на последние гроши и экономит на всем подряд, чтобы хватило хотя бы на один прием пищи. Как в их квартире нет света уже третью неделю, потому что вся зарплата уходит на оплату больничных счетов. Как сложно вставать по утрам с постели, когда рядом нет любимого человека.       Эфир улыбается, деловито кивает, но не перебивает – дает выговориться. Мир, до того фокусировавшийся лишь на нем, внезапно обретает краски: белые стены, потолки и пол, нежно-розовые занавески, вид из окна на сочащийся зеленью парк. Тумбочка со стеклянной вазой, в которой стоят веточки сирени, карточка с парой строк, написанных изящным ровным почерком.       Койка в больничной палате. Эфир – изможденный, в белоснежной робе, больше похожий на куклу, чем на себя.       – Знаешь, как сложно жить, когда мой парень лежит в коме? – зло спрашивает Скарамуш, сжимая ткань кофты. Эфир печально качает головой. Он больше не улыбается. – Мне не хочется ничего: ни есть, ни пить, ни спать. Мне жить не хочется, а люди вокруг продолжают твердить о том, что я должен продолжать жить ради тебя, ты не хотел бы для меня такой участи, ты хотел бы, чтобы я был счастлив. Какое лицемерие! Откуда они знают, чего бы ты для меня хотел, Эфир? Может быть, они знают тебя лучше меня, раз позволяют себе бросаться клишированными фразочками?       Эфир молчит. Скарамушу очень хочется вскочить с места, как следует потрясти его за плечи, но он не может: что-то ему мешает.       – Ты меня бросил, – низко шипит он, и его руки трясутся. – Ты бросил меня, Эфир, в этом чертовом мире, пока сам прохлаждаешься непонятно где! Как ты только посмел, клялся мне в любви и верности, а сам!..       – Прости, – отвечает Эфир. – Мне жаль.       И Скарамуша грубым рывком выдергивает из сна.       Он медленно садится на неудобном стуле. Голова отказывается функционировать нормально, затекшие шея и спина болят и ноют. Скарамуш потирает закаменевшее от сна в некомфортной позе плечо и опасливо открывает глаза.       Мир его разочаровывает. В очередной раз.       Скарамуш снова умудрился заснуть в палате во время вечернего посещения, и его по счастливому стечению обстоятельств никто не стал беспокоить. Он так и задремал – уложив голову на скрещенные руки на краю кровати Эфира.       Эфира, лежащего на белоснежных простынях, Эфира, окутанного облаком проводов и аппаратуры, Эфира, закрывшего глаза. Кажется, будто он вот-вот распахнет их, сдернет с себя все медицинские штуки и спрыгнет с кровати – прямо в объятия Скарамуша, всегда, всегда готового поймать.       Но Эфир не спрыгивает. Эфир вообще не шевелится.       В отличие от сна, где Эфир улыбался, шутил и двигался, этот Эфир неподвижен, как мраморная статуя. В простынях и больничной робе он кажется белее мела, и эта нездоровая бледность, видная даже в полумраке, пугает еще сильнее. Истощавший, больше похожий на обтянутый кожей скелет, безволосый – с опутанным бинтами черепом, он, скорее, напоминает призрака, чем самого себя.       Мир уже давно потерял свои краски, депрессия протекает тяжело и болезненно, Скарамуш не понимает, зачем живет. Он упрямо ходит к Эфиру каждый день и наблюдает за тем, как угасает человек, которого он любил.       Скарамуш с силой проводит ладонью по лицу, снимая остатки сна, утомленно жмурится, чувствуя, как болят глаза, в которые словно насыпали песка. Он с трудом отпускает бледную ладонь, нагревшуюся от тепла его рук, и привстает со стула, прогибаясь в пояснице.       Слышится размеренный писк аппаратов, где-то на фоне сигналят машины. Из окон льется тусклый свет огней большого города. Они подсвечивают заострившиеся черты лица Эфира и вкупе с кислородной маской создают нечто гротескное, уродливое, неприятное.       Незнакомое Скарамушу, который знает Эфира с головы до пят. Этот Эфир отзывается лишь оглушающей, ослепляющей болью в сердце, но никак не любовью.       С губ срывается не стон – вой раненого зверя. Скарамуш застывает – ему на мгновение кажется, будто Эфир пошевелил пальцем, – и беззвучно, грязно ругается, когда понимает, что показалось из-за игры света.       Было бы неплохо, если бы ему это все – больница, палата, неподвижный Эфир – показалось. Как бы Скарамушу хотелось однажды проснуться и увидеть своего партнера живым и здоровым.       – Прости, – рвано выдыхает Скарамуш, чувствуя себя виноватым и сходящим с ума одновременно. – За то, что наговорил тебе. Тогда, во сне. Ты точно ни в чем не виноват, но…       Он падает на жесткий стул для посетителей, берет Эфира за руку. Внутри все переворачивается, рушится, рассыпается в пепел, который сдувает ветер. Скарамуш чувствует, как в горле встает ком, а ребра стягивает металлическим обручем. Ему холодно, одиноко, плохо и просто невыносимо, но он пытается держаться.       Правда пытается.       Хотя не понимает, зачем.       – Пожалуйста, возвращайся, – говорит Скарамуш и целует холодные костяшки, затем – прижимает тыльную сторону ладони ко лбу. – Ты мне нужен. Ты мне очень нужен, Эфир. Мне без тебя совсем никак.       За окном слышится вой сирен, который стихает несколькими секундами позже. Кто-то кричит, затем замолкает. Аппараты продолжают мерно пищать. Скарамуш не двигается.       Эфир спит беспробудным сном уже несколько месяцев.       И вряд ли когда-нибудь проснется.