जीव

      Окружность не имеет начала и не имеет конца.       Аль-Хайтам читает книги на перерывах, уходя от полуденного сумерского зноя — липких, плавящих лучей — под широкие листья и бетонные потолки белых беседок, оазисом вымощенных посреди миража; высокие стебли роз, простуженные соленым ветром, вооружившись шипами, никого сюда не пускают. Их корни сплетены с корнями великого древа, — когда Кавех смотрит на неподвижного аль-Хайтама, ему кажется, что он скоро срастется с этими цветами — и, значит, с деревом, — и превратится в статую, на которую будут сбегаться поглазеть первокурсники, — назиданием ли, экспонатом ли, — частью системы их Академии, как, возможно, аль-Хайтам того и желает, только самым легким, неподобающим его таланту путем.       Поэтому Кавех приобнимает его со спины, приводя в движение, что-то говорит, пока сам не поверит, пока сам не устанет верить — аль-Хайтам даже не слушает, он знает, что если Кавех захочет сказать что-то важное, он посмотрит в глаза, ничего не боясь, — и это важное опять окажется чем-то незначительным, и он опять рассмеется, пугая своим громким чистым смехом задремавших птиц. Прикоснись к этим речам — да нет, не другие что подумают. Сам про себя что потом надумаешь. Все, что Кавех говорит, превратится в важное, когда аль-Хайтам ляжет спать, укрываясь холодом, и его пробьет дрожь одиночества, жалкая, побратимская и несуразная, нагоняя кошмары.       Отчасти это хорошо, что людям в Сумеру ничего не снится. Аль-Хайтам знает, что ему снилось бы.       Когда головные боли не разрешают спать, мучают, переводя стрелки часов на себя, чтобы больше не было воли к другим делам, он рисует сны самостоятельно: лежит до рассвета — время после него бежит удивительно быстро, а до — будто и вовсе застыло — и разрешает себе себя жалеть, ненавидеть, хвалить, любить. Только тогда, когда никто не узнает, и чтобы тоже потом забыть, оставив ответственность сновидениям.       Солнце забирается в комнату, выбеливая пространство; все начинает казаться материальным, хрустально-тяжелым, драгоценным камнем. Аль-Хайтам не знает, ночь ли это была в прямом понимании времени суток, не знает, повторится ли акт приоткрытия завесы тайн, которые можно узнать только под лунным светом, не знает, хочет ли этого. В целом, он хочет по-другому, — чтобы не было потом все утро так тоскливо, словно он, глотая слезы, вырастил посреди груди омут, трясину, затягивающую все, от чего он хочет убежать, отвернуться, оседающее грузом на дно.       И в новом дне Кавех опять начинает очень громко говорить — так, как делает это обычно, наконец-то выспавшись и радуясь чему-то своему, о чем всегда слукавит, потому что он не говорит важного, он никогда не говорит по существу, и аль-Хайтам должен бы сказать ему помолчать, должен бы уйти куда-то еще дальше, дальше себя, за белокаменные беседки, за яркость рассвета, за горизонт, — но он, как и обычно, вернется обратно.       Потому что окружность не имеет начала и не имеет конца.       Аль-Хайтам — это точка, не центр. Кавех тоже точка. И вокруг них еще очень много точек, выстраиваемых в дугу.       Как из этого сделать спираль, Вавилонскую башню? В надежде не умереть потом за благое дело. Над Академией на ветках убаюканный морским ветром Храм добродетели. А что выше? И если оно есть, то хочет ли тоже этого «выше»? Не спит ли, мечтая о несбыточном?       Но у всего есть правила, наказания за их неисполнение и предел. У аль-Хайтама тоже, свои. Он часто устает от Кавеха, вообще от людей, с которыми ему приходится взаимодействовать. Не так страшно вести диалог с другими; страшнее ему знать, что потом на себя его не останется, для себя мысли исказятся тривиальностью, скукой. Когда аль-Хайтам устает от себя, то понимает, что нужна передышка.       В такие дни он старается заснуть, старается ради себя — ради окружности, которая никак не может стать спиралью, крепкой винтовой лестницей, не может вырваться из этой системы противоречий, ради окружности со множеством точек: его личных сомнений и страхов, и так далее по списку, который начинает выстраиваться в огромную стелу — и на ней записаны его ошибки, пронумерованы по степени важности, у основания растут цветы, но почва заливается кровью, стекающей с букв, и не остается никакой жизни — только пустота.       И в новый день, в новый перерыв Кавех опять что-то говорит — аль-Хайтам решает его послушать.       — Я устал, ну правда, когда выходные?       И ответить:       — Были два дня назад.       — Для меня не были.       — Так не набирай долгов, вот и все.       — Вот и все? Хайтам, ты ничего не понимаешь!       Действительно, есть вещи, сложные для понимания, и первая — это человек.       Недостроенные чертежи, неисписанные листки бумаги проносятся стайкой белокрылых птиц. Но пока аль-Хайтам в этой беседке, ему спокойно.       Потом Кавех не приходит день, два, неделю. Спокойствие трескается, тихо, болезненно. Аль-Хайтам узнает о исследовательской поездке Кшахревара, читает список участников.       Когда Кавех возвращается, вновь начиная звенеть эхом рядом с аль-Хайтамом, последний ему не отвечает и даже не смотрит. Почти так всегда и было — но что-то меняется. Кавех замечает, порывается спросить, но аль-Хайтам уходит, роняя «ты бы хоть предупредил».       Он злится? Тогда, пожалуй, их можно назвать друзьями.       Может быть, на вершине мира кого-то ждет самая большая ложь, которая раскроется в Судный день?       Кавех хотел бы говорить на другом языке, чтобы его не понимали, потому что потом ему стыдно за свои слова, — а аль-Хайтам просто не слушает, а если слышит — колкость из его уст не воспринимается как осуждение, он констатирует факт, он не жесток, просто для него естественно быть откровенно-резким, колючим, грубовато-прямолинейным.       Он делится приготовленной им едой — впрочем, вкусной, правда иногда слегка пресноватой, иногда слегка подгорелой.       Приносит книги, и их только нужно открыть — там подчеркнута недрогнувшей рукой информация для эссе Кави, про которые он постоянно забывает, откладывая на потом.       Он за него беспокоится.        — Я клянусь, — говорит ему Кавех на следующий день, — этого больше не повторится.       Аль-Хайтам поднимает на него усталый взгляд — он опять не спал, бродя в лабиринтах собственного сознания; у него никак не получалось найти тот цветущий сад души, на который обрушилась засуха; чтобы сесть в нем, как в этой беседке, но обуздать время, пространство и ветер, самолично перелистывающий страницы.       — Не клянись, Кави.       — Прости.       — И не извиняйся.       — Да что же ты тогда от меня хочешь? — Кавех всплескивает руками. И ему сразу становится неловко за этот жест; он поправляет берет, чтобы чем-то занять руки; извинения — не его сильная сторона, в принципе не его поле деятельности, но даже на них он раскошелился — что же опять не так?       — Ничего.       Кавех скрыл свое недовольство, глубоко вдохнул и ушел: ничего — значит ничего.       Но потом он долго думал о том, что привычное «ничего» для него и «ничего» для аль-Хайтама — это разные вещи. Настолько разные вещи, что лучше даже не присваивать им никаких значений. Потому что аль-Хайтам никогда не со зла. Он никогда не хотел вредить. Но он не договаривает — да он вообще не говорит, оставляя все в себе. И может быть «ничего» — это на самом деле то «все», что Кавех хочет, может, должен для него создать? Может сейчас это «ничего», а потом?..       Кавех закрывает лицо ладонями. Аль-Хайтам прямой, как лист бумаги сбоку, — по такой логике, если попробовать его перевернуть, то, наконец, можно увидеть все, что написано. Кавех боится, что он просто не поймет — что это будет алфавит аль-Хайтама. Но он чувствует, что можно сделать, что это нужно сделать, что он хочет это сделать.       Они тянутся друг к другу, как магниты.       Сосед аль-Хайтама по комнате довольно похож на него самого: молчаливый, скрытный студент Амурты, вечно ложащийся спать раньше аль-Хайтама и поэтому не позволяющий ему шуметь, — впрочем, это неписанное правило их комнаты.       Поэтому когда Кавех — балаган, шум, звук — залезает в окно этой комнаты, аль-Хайтам замирает, потом оглядывается на соседа — тот спит — и бесшумно подходит к подоконнику.       — Ты позоришь нас обоих, — шепчет аль-Хайтам, но, как кажется Кавеху, громко.       — Не впустишь меня? — Кавех, пытаясь не упасть, протягивает букет сумерских роз, сорванных по дороге, — что-то наподобие извинения, еще одного, если слова не в цене, — и аль-Хайтам хватает его за воротник. — Я даже не пьяный, — Кави улыбается где-то из-за цветов, и аль-Хайтам абсолютно не знает, что с ним делать — этот взбалмошный человек, больше приносящий проблемы, чем пользу, так надоел в своих нерациональности, необъяснимости, непостоянности — во всех этих противоположностях самому аль-Хайтаму, что он почти хочет рассмеяться, боясь отпустить. Но где там противоположности?       — Спустись на землю.       — Тут всего лишь второй этаж.       — Пожалуйста.       Кавех покорно кладет свои ладони поверх рук аль-Хайтама, отцепляет рубашку и прыгает вниз. Сердце аль-Хайтама тоже оказывается на земле; он ловит распавшиеся розы и, затаив дыхание, смотрит. На Кавеха, который твердо стоит на ногах и машет ему прыгнуть тоже. Аль-Хайтам так и делает. Аккуратнее, правда. Потому что не придется вновь всю ночь придумывать себе сны — Кавех это сделает для него наяву. Это и есть «по-другому».       Это и есть «ничего».       Аль-Хайтам сам не знал, что ему это нужно. — Я просто надеюсь, что тебя никто не заметил.       Они идут по дороге, залитой лунным светом. Кавех кладет свою ладонь на плечо аль-Хайтама и тихо смеется:       — Не бойся: примерные студенты уже спят, а непримерные не донесут.       Аль-Хайтам складывает руки на груди. Кавех непривычно молчаливый — в ночь ему не хочется говорить, разрушая иллюзию того, что в этом мире их всего двое. И что они могут молчать так столько, сколько захочется им, а не до того момента, когда встанет солнце и придется скрыться от его огненных стрел-лучей. Звезды — хорошие слушатели, возможно потому, что они так далеко, что и вовсе ничего не слышат. Кавеху часто надо выговориться, но он не хочет советов, осуждений за спиной. А аль-Хайтаму просто неинтересно обсуждать чужие секреты.       Они выходят за пределы города к озеру. Стрекочут цикады, переговариваются ночные птицы, шумит лес — все живет, как и заведено, шагая по кругу.       — Я…       — Спасибо, — аль-Хайтам опускает взгляд на водную гладь и, наконец, ни о чем не думает.       Было прости, было пожалуйста и было спасибо. Кавех улыбается, смотря на его профиль. Если аль-Хайтам позволяет заполнить ему «ничего», создать, привнести свое… Кавех тоже благодарен за такую возможность — и для себя, и для аль-Хайтама. Если другим это не удавалось… Это нормально, — конечно, не каждый выдерживает непробиваемую отстраненность. Но идеалов не существует.       Аль-Хайтам не отплатит ему той же монетой — Кавех это понимает, со всей той трудностью, которая следует за. Может быть, есть кто-то «лучше». Но любовь не знает «правильно» и «неправильно», знает «как есть» — и безумно права. Кавех не хочет быть архитектором, врачом, провидцем чужого сердца. Он хочет быть рядом, чтобы изучить уже сотворенное, отчасти как ученый, но больше — как человек.       Кавех не знает волшебного слова — такого, как «сезам», — которое открывало бы сердце аль-Хайтама. Потому что аль-Хайтам сам не знает. А если нужно действие, Кавех готов победить сорок разбойников, но аль-Хайтам не примет помощь в борьбе с самим собой, хотя это мог бы быть ключ, разгадка, все что-угодно. Но для аль-Хайтама это катастрофа — впервые влюбиться в другого человека, впервые не понимать, что делать, впервые проигрывать загодя.       Аль-Хайтам больше интересуется Кавехом как раскрывающимся талантом, больше как ученый, меньше — как человек, участь которого — чувствовать. Это не предназначение, не бремя, — это элемент: у кого-то — главная шестеренка посередине, у кого-то маленький незаметный винтик, заскорузлый из-за пыли.       Слава, карьера, связи — если ты их любишь, они согреют ночью, мысль о них, тебе принадлежащих. Без любви ничего невозможно: ни создание мира, уготовленного страдать до самого конца, ни создание своего собственного мира, в котором полыхает одна лишь ненависть. Любовь превыше всего, запечатанное ядро, к которому ведут все исходы, разрушая мнимые оболочки, скорлупы, сети, кандалы.       Любовь — это начало и конец.       Ее можно не знать и не видеть, отвергать и подавлять, или жить только ею, что в конце не останется ничего. Всему нужен отдых.       Сравнивая с другими, Кавех, естественно, находит много недостатков — и в себе, и в аль-Хайтаме. Сравнивать его научила жизнь, чтобы он стал сильнее. И поэтому он также видит множество тех самых достатков, которые другими интерпретируются как минусы. Не жадная любовь застилает глаза, нет. Опыт. И постановка приоритетов.       Кавех прекрасно спит, особенно после спиртного, разморенный теплом. Его греет любовь к алкоголю, но он на нее не всегда согласен. Кавех просто такой, как есть. И он уверен, что аль-Хайтам это ценит, позволяя сорваться с губ только колкостям.       Кто вам сказал, что аль-Хайтам не любит? Книги, поля которых исписаны родительскими наблюдениями, выходные, когда он предоставлен сам себе, нежаркие солнечные дни, радость, перемешанную с усталостью от выполненного задания, белую беседку, скрытую зеленью, пытливый ум, с которым можно сойтись в дискуссии, сладости, которые готовила бабушка… Он никогда не жаловался, что она путала соль и сахар слабовидящими глазами, потому что это делали для него и делали по любви, ничего взамен не прося.       Кто вам сказал, что аль-Хайтам не умеет любить?       Люди, которые смотрят на него через себя, через систему собственных ценностей и ориентиров; люди, которые его не любят.       Может он и относится ко всем этим вещам и событиям не так, как «положено», может он об этом не скажет напрямую, но он прекрасно осведомлен о ценности, которая заложена в моменте под названием жизнь.       Аль-Хайтам привык к положению дел, характеризующихся не как «скрытная жизнь», а как «жизнь, подчиненная тебе одному». Интересно — спросите, будет интересно — ответит. Не то чтобы ему нужны были какие-то изменения, но когда они происходят извне, он начинает закрываться еще больше, чтобы найти тот самый правильный ответ о том, как ему действовать. Но нет здесь правильного — в любви; не построить логической цепочки, не установить врагов и союзников, не придумать шахматную доску и узнать итог партии. Здесь нет времени.       Но у его жизни есть срок. Это давит: он долго принимает решения, касающиеся чувств, и торопит себя, торопит, торопит, торопит, чтобы, найдя компромисс…       …оказаться отвергнутым.       Кавех не знал, какое выражение лица здесь будет уместным; внутри боль, непонимание, досада… и любовь смешались как разные виды алкоголя, — выпив этот яд залпом, он отвернулся, в первую очередь не желая ранить другого — потому что ему пора выучиться беречь тех, кто остается рядом, и отпускать тех, кто по своим причинам должен уйти. Но аль-Хайтам одновременно не далеко и не рядом.       Кавех шепчет что-то про то, что должен подумать, как в бреду, сам не понимающий, что это сказано им.       Он самудянин, упускающий свое счастье в угоду гордыне. Сам разработал план и сам не захотел ему следовать. Сам все понял и сам отказался верить. Вот то, чего он желал, — на блюдечке, но руки его не выдержат, потому что опустились, устали, как руки, не способные вонзить меч в любимое сердце. Он решил подумать, что это будет за монета, и еще не нашел ответа, но ведь его и нельзя найти, только Кавех хотел бы заглянуть в будущее — узнать, не будет ли руками аль-Хайтама — нет, недозволением понять себя полностью — вонзен в его сердце ледяной кол, который он уже никогда не сможет вырвать.       Кавех все это время не надеялся на взаимность, не игрался, только ощущал стабильный комфорт, сотканный из привычки: хоть он и был подвешен в воздухе, но качался на этой нитке, воображая, будто летает, а теперь ее оборвали, приговаривая к принятию молниеносного решения, пригвождая иллюзорные крылья гвоздями-ответственностью, вопрошая конкретных действий. Вчера аль-Хайтам не ответил на его флирт, завтра будет так же. Это было естественностью так долго, что прижилось внутри, узурпировало его сердце, боящееся одиночества и отсутствия внимания. Ему нужно было выплескивать свою любовь на кого-нибудь, на что-нибудь, это было в порядке вещей, ежедневной рутиной, чтобы существовать, а теперь, когда нужно ее дать целенаправленно и осознанно, любви осталось так мало, что она впала в спячку — и механизм сломался полностью, зависящий от нее, как человек от воздуха.       Кавех не отказывается от него, но аль-Хайтам принимает его слова за отказ: он так долго решался любить, что, видимо, его любить перестали. Он нашел в себе смелость попробовать, сразился с четырьмя десятками страхов, а по итогу все равно проиграл войну.       …и такое медресе соорудил он на земле, что та возгордилась его высотой перед небом: и в несколько лет не долететь до верха этой арки орлу ума, как бы он ни напрягал своих крыльев; даже череда карнов —  слишком малый срок, чтобы искуснейший хариф, забрасывающий свою веревку с крюком на конце на стены домов, смог забраться на вершину этих башен. Когда зодчий выгнул свод этой арки, то само небо, исполнившись удивления, прикусило свою новую луну, как палец.       Именно так: что-то разное. Одна река — два течения. Смотрись, не смотрись — разнесет в разные стороны, по разным берегам.       Окружность не имеет конца и не имеет начала, но можно развернуться обратно.       В дни, когда Сумеру обволакивают грозовые тучи, в каплях дождя на стекле аль-Хайтаму мерещится безумно похожий на него юноша с добрыми карминовыми глазами и желтым галстуком; в нем очень много любви, и если любовь — это джива, то она перенесла множество кальп, оставив аль-Хайтаму самую малость от прежней себя; явственно, теперешний он под воздействием защитного механизма, сберегающего его от прошлых ошибок — возложения бремени любить до смерти.       Они стоят друг к другу спинами; нужно уйти, рассеять тишину эхом тяжелых шагов, чтобы она не задушила, позволить вечеру превратиться в ночь, а потом в утро и в новый день. Но теперь никуда не деться — аль-Хайтам, если так суждено, вернет время, которое использовал. Но для него неопределенность страшнее слова «нет».       Только его любовь началась не с этого страха и питается она не им. Она зародилась в белокаменной беседке и останется там, если не превратится в руины как тот далекий мир.       Говорят, что две окружности касаются, если они имеют единственную общую точку. Точка касания двух окружностей лежит на прямой, проходящей через их центры.       Любовь — это каждая точка окружности.       Они оборачиваются одновременно. Кавех, хватая аль-Хайтама за плечи, остервенело целует его, и аль-Хайтам отвечает на поцелуй с такой же силой, с которой больше никогда не позволит себе любить. И на самом деле здесь заключена вся честность, которую они могли друг другу дать без колебаний. Кавех вытирает влагу с его ресниц, смотрит прямо в глаза, зеркалом отражающие закат, — о важном он на самом деле молчит. Это не прощание.       Любовь случилась в этот миг. И больше ее у них друг для друга не осталось.       Ни аль-Хайтам, ни Кавех не обрекаются на одиночество — у них еще есть множество любимых вещей, которые потом — и этот миг в том числе — вознесутся дальше той дживой, которая передалась им сквозь кальпы попыток, решений, сомнений, удач и неудач, побед и проигрышей, страданий и радостей.       В белой беседке никого нет, а в Сумеру наступает весна, такая же многоликая, как когда они познакомились. По кругу проходит много времени, прежде чем оно, наконец, устраняется вперед.       Не в этом времени, не этими людьми. Все случается так, как должно было случиться. Как есть. Аранары знают о сансаре и не показываются взрослым, которые отказываются верить, что им придется страдать снова. Только человек виновен в том, что воспринимает свою жизнь как страдание, даже если внешние факторы сильнее; жизнь — это одновременно самая страшная и самая прекрасная вещь. Мактуб. Это не значит, что выбора нет. Это значит, что выбор, совершенный по самой чистой любви, не может быть правильным или ошибочным.       Окружность не имеет начала и не имеет конца. Не так уж и сложно проделать брешь, что ведет за пределы. Нужно ли — другой вопрос. Возможно, это будет еще одна окружность. Но центр любой окружности по отдельности и центр концентрических окружностей — это любовь.