Хрип.
Он не сразу понимает, что этот звук создает его собственное горло — звук, который он слышал столько раз, что посчитать не представляется возможным. Что-то внутри булькает, или он просто воображает себе это, и дыхание возвращается в грудь с треском, обдирая каждый квадратный сантиметр кожи на своём пути.
Он не умрёт. Они не найдут его.
Справа Честер — его смех разносится, наверное, по всей округе, пустынной, сухой и безжизненной, но сейчас наполненной запахом крови. Эдгар снова нажимает на курок — это всё, что от него требуется сейчас, и ноздри наполняются вонью, к которой он привык, которую он чувствовал задолго до того, как первые алые капли касались дощатого пола.
Всё, что мы можем сейчас — дышать этим.
— Выходите с поднятыми руками, — слышится снаружи, и шут рядом захлёбывается в хохоте, уже в следующую секунду попадая в ногу ещё одному официанту.
Ресторан посреди пыли — идеальное место преступления. Через несколько минут они закончат с этими ребятами и смешаются с песком: забрызганные кровью, выплеснувшие из себя всё, что только существует, счастливые, молниеносные.
Он поочерёдно фокусирует внимание на тех, чьи тела, словно куклы, разбросаны вокруг них. Женщина, чьё лицо ещё полчаса назад было полностью замотано в белое — сейчас из-под повязки выглядывает смуглая полоска кожи. Она жульничала, играя в карты. Парень с идеальной недавно причёской, разметавшейся по окровавленному лицу. У него было целых две пушки, но он совсем не умел ими пользоваться. Девушка, пахнущая бензином даже с того расстояния, на котором Эдгар от неё находился. Её сердце было слишком горячим, чтобы оставлять её в живых.
Бармен, поражённый пулей Честера ровно в висок, сполз по стене, оставив красный след, и, кажется, скончавшись мгновенно. Он заслужил быстрой и почти безболезненной смерти — виски у него был отменный.
— Сейчас, — шепчет ему на ухо шут, и касается его губ, опаляя их чем-то перечным. Эдгар почти силой заставляет себя оторваться от острого удовольствия, ныряя за барную стойку, чтобы закончить начатое.
***
На удивление нет сил. Он слишком много времени провёл в тюремной камере, чтобы не успеть высохнуть, кажется, даже внешне сжавшись до невероятно крохотных размеров — шарф уже не мог скрыть худобу, а шляпа — синяки под глазами.
— Что ты тут делаешь?
— Жду того же, чего и ты.
В голосе Честера всё та же хрипотца, но почему-то Эдгар знает, что он давно не смеялся. Может, посмеивался, хмыкал, но… Он ведь помнит?
— Я всё помню.
Шут не умел читать мысли, но его догадливость удивила даже меньше, чем долгожданное воссоединение двух опалённых сердец.
— Что ты выбрал на последний ужин?
— Чили кон карне и зинфандель. А ты?
— Ещё не решил.
— Пора бы.
И тишина, сухая, словно та самая пустыня, такая разоряющая, лишающая способности говорить. Хочется пить, но не в буквальном смысле. Эдгар просто чувствует, что ему не хватает чего-то важного. Чего-то, без чего он не сможет жить.
— Эдгар, ты молишься?
— Каждый день.
Холодные белые пальцы касаются его запястья.
Пожалуйста.
Их потресканные, обезвоженные губы соприкасаются, и он чувствует, да, он
чувствует что-то настолько острое, что сердце готово выпрыгнуть из груди. Тюрьма тюрьмой, но Честер никогда не изменится. Их лица близко — и Эдгар видит, что в тёмно-синих глазах горит огонь.
— Я хочу спалить это местечко дотла, — шепчет ему в губы шут, и из его груди бульканьем вырывается что-то, так похожее на
смех. Настоящий. Почему-то в этой еле слышной реплике ясно ощущается крик.
И они кричат.
Святая Смерть моей жизни, предоставь мне то, о чём прошу я,
Святая Смерть моих мыслей, не оставь меня без крошки,
Святая Смерть благословения, даруй мне бесконечное счастье.
