пронзительный крик раздается на всю улицу, эхом отлетая от кирпичных стен домов. чужие руки начинают трястись, как и губы. по лицу текут жгучие слезы, заполняя глаза, заполняя открытый в ужасе рот.
— помогите! кто-нибудь, пожалуйста! — надрывные мольбы из самой груди под звуки ломающихся костей друга и его хрипы в паре метров. паника и страх. тело в полнейшем оцепении, лицо все влажное, ладони в грязи, а икры болят от бега. истерика накрывает его чуть позже, когда он бьется спиной об стену переулка и плачет навзрыд, зажимая ребром руки себе рот. зубы впиваются в плоть до ярких следов. всхлипы не прекращаются.
это конец. ему точно конец. кусакабе только что расчленили на его глазах и никто, никто, блять, не помог им, да и не собирался. эта часть района под властью каннибалов. акумову остается только считать секунды до собственной гибели.
чужие теплые внутренности размазанные по асфальту. кровь, что текла по жилам, теперь бежит струйками по чужому топору, пока какой-то сгорбленный каннибал отрубает конечности его мертвому другу, чтобы домой было нести проще, сережа просто молится. молится не стать следующим.
веки прикрываются, а перед ними кусакабе со страхом в глазах и немым криком помощи изо рта, который так и не долетел до ушей сережи. каннибал что-то напевает себе под нос, шмыгая, наверняка радуясь легкой добыче. молодой вкусный парень сам пришел к нему, как дар свыше, какой же праздник будет в его семье, свежая и наверняка сладкая плоть.
парень судорожно пытается включить свой разбитый, старенький телефон, тот слабо мигает и, в конце концов, отключается. это конечная. спасения искать неоткуда. в этот район даже полиция не суется, а властям и подобно все равно. кто же знал, что по пьяне двое друзей забудутся настолько, что заплутают меж однотипных пятиэтажек и, попав в ловушку темных переулков, окажутся в лапах самых опасных зверей — людей. людей, которые убивают себе подобных, разделывают их тела, как скот, сдирают кожу, вырывают яблоки из глазниц и варят все это в своих стареньких грязных кастрюлях, веселясь от хорошего улова.
сережу начало мутить, он согнулся пополам, прижимая руки к животу и выблевывая весь алкоголь вперемешку с желчью и съеденную накануне гречку. волосы мокрые липнут к скулам. холодный пот, кровь, грязь и слезы-слезы-слезы. остановить их он не в состоянии, только растирает их рукавом куртки по щекам, раздирая нежную кожу лица. а ведь это он мог оказаться на месте лучшего друга. лежать так же на богом забытом раздолбанном асфальте с навсегда запечатленной гримасой страха и ужаса.
парень так бы и находился среди одинаковых домов, прижимаясь виском к холодной стене. внутри все узлом сворачивалось от отвращения и огромного пузыря страха, сережа знал, что он всего лишь мелкая и такая желанная мышь в клетке с сотней голодных котов. он мог бы дождаться утра, чтобы найти выход из лабиринта пятиэтажек, но для этого бы потребовалось время. кто знает, может тому каннибалу было мало и он двинулся искать дружка своей жертвы. нужно было что-то делать. слезы не иссохли, губы не перестали дрожать, акумов затрясся, как осиновый лист, завидев вдалеке фигуру неизвестного, который двигался точно в его сторону. блеска оружия не было, но это не значило, что прохожий не убьет его. парень все также находился во владениях каннибалов.
сережа начал отодвигаться, пятиться от незнакомца назад, пока его спина не столкнулась с очередной кирпичной стеной. его одежда уже была полностью пропитана блевотой, слезами и уличной грязью. глаза расширились, когда чужие высокие берцы остановились в нескольких сантиметрах от его вытянутых ног. незнакомец присел на корточки, лицо его было скрыто маской и длинными волосами, на нем черная накидка и штаны с множеством карманов. где-то на бедре кобура для ножа. и ладони в перчатках, которые почти что нежно коснулись его щиколотки, проводя пальцами туда-сюда.
— одни кости.
незнакомец как-то совсем печально вздохнул, будто разочаровываясь в своем улове. хрупкий, напуганный паренек в грязи с улицы, с глазами, полными страха, с бесконечными ручьями горьких слез. казалось, что вся жизнь перед ними пробежала: от раннего детства, до школьных лет и подростковых пьянок, из-за которых он и оказался в этой части района.
а у сережи все внутренности скручивает, животный страх, не более, только инстинкты и ломящие от испуга кости. он уверен точно, от него и их не оставят. для всего найдут пользу. с потрохами его сожрут, довольно причмокивая, разрывая сладкую жареную плоть со специями. он дергается назад, подальше от чужих касаний, бьется об стену, как пойманная в колбу красивая бабочка. он знает, что это мало, чем ему поможет, что не спасет от неизбежного, но все равно переводит стеклянные глаза в чужие дикие, совсем черные, блестящие в свете фонаря. в них только опасность, и это красным мигает в чужой голове, бьет молотком по сознанию, не жалея.
— отпустите! пожалуйста, отпустите меня. прошу вас! — за чужие брюки хватается, в бездонных глазах не находит ничего человечного, но продолжает цепляться за жизнь до последнего. а у него ведь только жизнь взрослая началась, только недавно аттестат получил и теперь что? он не хочет так, он не может принять это. незнакомец перед ним возвышается темной фигурой. она величественная настолько, что сережа себя песчинкой чувствует, смотрит вверх не отрываясь и тихо молит отпустить, не повторять судьбу друга. он должен выбраться любой ценой, он должен выжить.
парень в черном локонами трясет недовольно, за плечи поднимает акумова с асфальта, стискивает хрупкое тело до боли, до скрежета под бледной кожей. сжимает сильно, знает, что слишком, но продолжает, пока не выбивает из чужого рта тихий полустон. тот дергается, вырывается, сбежать хочет, поэтому незнакомец встряхивает его как тряпичную куклу, в чувства привести пытается, к лицу впритык наклоняясь:
— прости, — бьет точно в солнечное сплетение, ловя в раскрытые объятья. тот скулит жалобно, боль расплывается по всему телу, заставляя согнуться пополам. из губ только скулеж протяжный, а из уголков глаз пара слез, обида и сожаление, что не смог, — будь тише и может тогда они сделают вид, что не заметили тебя.
на плечо свое закидывает, стараясь теперь не крепко сжимать, чтобы вновь не поранить. шагает по улице, топая ритмично берцами, будто мелодию смерти играет, так искусно и знакомо. редкий шелест поднимает листья с крон деревьев и заставляет те кружится в странном танце. фонари теперь не светят, будто намекая на концовку всего. акумова теперь не ждет холодное пиво в холодильнике, не ждет дота, никто и ничто не ждет. не вспомнят даже.
а вспоминать то и некому.
незнакомец все же ладонями поясницу чужую охватывает покрепче, когда слышит надрывные всхлипы позади. чувствует всем нутром, как тело дрожит, как содрогается. а сережа даже дорогу запомнить не пытается, слезы ему глаза заливают, ко лбу текут и в волосы черные капают. он в своей боли утопает, теперь даже выбраться не пытается. его поймали так просто, его не отпустят, а страшнее этого неизвестность.
он не знает, когда смерть его наступит, когда поймавший его каннибал решится его расчленить, когда перережет ему глотку, выпустив всю кровь и жизнь. может держать будет ради потехи, может измываться будет, отрезая по конечности каждый раз? и это страшно, от этого зубы биться начинают друг от друга, биться начинает и сережа, не надеясь, что его отпустят, надеясь, что разозлит убийцу и тот поскорее его прикончит.
***
он не убьет его быстро, он не будет жалеть. он медленно и по кусочками будет смаковать его внутренности, проглотит сердце плотное за раз.
на ужин сегодня человеческая плоть и внутренности в собственном соку. аромат мяса и вареной кожи разливается на скромную темную столовую. стол аккуратно засервирован на двоих. серебряные вилки и заточенные блестящие ножи. приглушенный свет, что помогает скрыть все тайны, все порочное, что происходит в этих стенах.
— я старался. надеюсь, тебе придется по вкусу.
ладонь теплая поглаживает по плечу туда-сюда, мимолетно сжимая, конечно же совсем не намереваясь сломать ключицу сильными пальцами. голос у уха противовес всему очень нежный, бархатный, будто убаюкивающий. от диссонанса у акумы в голове все путается сильнее и сильнее.
— ешь, сережа. не расстраивай меня, я же так старался.
парень выдыхает тяжело, смотрит теперь уже на сидящего напротив каннибала, который с интересом выжидает его дальнейших действий. в руки берет приборы, взгляда не может оторвать от пристальных черных зрачков, будто загипнотизированный. а серебро в его ладонях греется, щеки румянятся от тепла блюда на тарелке, запах в ноздри забивается. он сглатывает.
— я не могу, — и голову покорно опускает, признает поражение, признает себя жалкой жертвой. в душе что-то противно скребется, вызывая волну тошноты и вины.
а курсед интереса не теряет, играется с его чувствами, как настоящий ребенок. глядит на чужие стеклянные глаза, на подрагивающие веки, на побледневшее лицо и трясущиеся костяшки, крепко держащие нож и вилку.
— сережа, у тебя не получится усидеть на двух стульях сразу, тебе надо определиться — есть или быть съеденым.
и это бьет по разуму сильнее крика кусакабе — славного парниши, которого дома ждала любящая мама и сестренка. перед глазами мрак, настоящая чернота, бездна. а на самом дне курсед сидит, улыбается гадко, щурится по-лисьи. и до сережи доходит, что тот все знал с самого начала.
— ешь, — не просит, а приказывает, через стол протягивает кусочек, к губам чужим подносит впритык и ждет. он его ломает и ему нравится смотреть на эти мучения. ему нравятся горячие слезы, что начинают бежать по щекам прямо вниз к линии челюсти, а затем и по шее.
кир облизывается довольно, когда парень кусок во рту держит долго, пережевывает, рыдая, срываясь на всхлипы и наконец проглатывая. мясо ему в горло не лезет совсем, перед веками только истерзанный миша. сережу рвет на пол. в голове пусто, только звенящая тишина бьет по вискам, бьет и горячая маковая кровь, и где-то в душе теплится надежда горящим клубком, что смог спастись, что выбор он сделал и выбрал отнюдь не путь чести, но это уже не так важно, когда на кону вся твоя жизнь.
а чужие пристальные все смотрят и смотрят, оторваться не могут, пожирают, сжирают, проглотить целиком за раз хотят.
***
перед зеркалом напротив руки теплые обнимают за талию, кольцом опоясывая. кисти в татуировках словно змеи тянутся, сжимая обманчиво осторожно. острые белоснежные зубы каннибала у загривка щелкают, предупреждая, заставляя волосы дыбом от неожиданности встать.
— я не боюсь тебя, — ловит чужие карие в отражении. смотрит почти уверенно, храбрится.
ладони тяжелые на ребра давят, зная все болевые точки, играя на теле сережи, как на струнном инструменте. пальцами пробегая по телу хрупкому, возвышаясь сзади темной величественной фигурой, прямо как в их первую встречу. загадочной и нечитаемой тенью он кажется ему. курсед всегда такой: мрачно молчаливый с опасной аурой.
— тебе стоило бояться меня, тебе стоило бежать, когда был шанс, но ты решил остаться, — мягко убирает чужие пушистые черные волосы, — но признаюсь, я бы сам не смог тебя отпустить.
не озвучивает дальше свои мысли, не хочет портить своей жадностью и чувством собственничества момент, поэтому просто кусает. клыками глубоко впиваясь в предплечье бледное, выбивая из чужого рта громкий стон.
метка болеть будет, уж точно будет кровоточить первые дни, шрам останется на некоторые месяцы, а зависимость друг от друга в их сердцах навсегда.
навечно.
акума теперь и сам ничем не лучше курседа, не лучше жестокого убийцы и каннибала. он теперь с ним в связке идет. и сам этот путь выбрал, поэтому в рот чужой полный собственной крови впивается по животному совсем, дико и нетерпеливо.
