Молитва

Они всегда звучали одинаково, с первой ноты. Каждый звук, каждый виток мелодии. Если один из них менял тональность, другой в то же мгновение следовал за ним. Различия всегда оставались неуловимыми, едва ли четверть тона. Так что Салафиэль не удивился тому, что, когда они впервые приняли смертный облик, их лица также оказались похожи. Он разглядывал лицо брата, наклонив голову чуть вправо, – такой же цвет кожи, похожий изгиб губ, черты лица почти одинаковые, разве что у Варахиэля чуть резче. Только глаза разные – собственные серые казались Салафиэлю прохладными, а у брата они были карими, теплыми, лучисто-солнечными. Варахиэль первым протянул руку – медленно, как будто несмело, коснулся щеки Салафиэля, и тот вздрогнул. Не будь на нем смертной маски, его мотив пошел бы рябью, едва слышным диссонансом. Они изменились. Они не такие, как прежде. Они смотрят друг на друга слишком часто, слишком долго, слишком пристально. После войны изменились все, конечно, и глупо было бы ожидать, что их эта чаша минет. Они не говорили об этом друг с другом, но Салафиэль знал, что брат чувствует его неуверенность, его сомнения – и его жажду. Жажду прикосновений, жажду не просто быть рядом, но стать больше, чем братьями. Слиться в одну мелодию, сильную, полноценную. Они не говорили об этом, но в теплых глазах брата Салафиэль видел ту же жажду. Варахиэль первым коснулся его, погладил нежную кожу щеки, провел кончиками пальцев вниз – к шее и ключицам, забрался под ворот рубашки. Расстегнул верхнюю пуговицу. И только тогда Салафиэль не выдержал тоже – и первым шагнул вперед, в одно мгновения превращая расстояние между ними в ничто. Зажмурившись, Салафиэль прижался губами к губам брата, а ладонями обхватил его плечи. От Варахиэля шло тепло, ровное, успокаивающее, знакомое. И словно в ответ на него в груди Салафиэля разрастался пульсирующий ком жара. С каждым мгновением он становился все больше и жарче, медленно спускаясь ниже, под ребра и к животу. Варахиэль зарылся пальцами в его волосы, не прерывая поцелуй, погладил шею. Когда он просунул свободную руку между их телами, пытаясь расстегнуть на брате рубашку и путаясь в пуговицах, Салафиэль сдавленно застонал ему в губы – звук вышел совсем непристойный, и он почувствовал, что краснеет. Варахиэль стянул с него рубашку и брюки – пришлось разомкнуть поцелуй, – и по коже Салафиэля пробежали мурашки. Воздух был прохладным – близился вечер, солнечные лучи грели нежарко, на Землю медленно опускалась тьма. Тьма. Салафиэль вздрогнул и прикусил губу. Тьма – то, что их ждет, тьма – то, что они делают сейчас. Он никогда не считал себя сильным, смелым или мужественным. Он всегда был мягким, робким даже, и все, что он умел – это возносить молитвы. Варахиэль коснулся его обнаженной груди, живота, опустил руку ниже. Будь они на Небесах, будь они в своем истинном облике, все было бы проще, но на Небесах они никогда не решились бы на подобное. У Варахиэля была нежная кожа, горячие руки – такие же, как у самого Салафиэля, только пальцы чуть длиннее и тоньше. Их прикосновения звучали самой прекрасной музыкой, какую Салафиэль когда-либо слышал. Он не стал снимать с Варахиэля одежду, только расстегнул его брюки и забрался под них ладонью, шалея от собственной смелости. Варахиэль выгнулся, застонав, и его голос звучал абсолютно так же, как голос Салафиэля. Хрипло, надтреснуто. Сладко. Салафиэль уткнулся лбом в его плечо, неловко двигая рукой, и, когда пальцы Варахиэля снова коснулись его, погладили, сжали, – тихо, прерывисто выдохнул: – Господи. Они трогали друг друга жадно, исступленно, целовались, кусая губы, сплетались в один быстрый, яркий мотив, а Салафиэль все шептал – вслух и про себя: "Господи, Господи". Он не был сильным и смелым, он не умел противостоять соблазну, он мог только молиться. И он молился. Касаясь тела и сущности брата, он молился о том, чтобы Создатель был милосерден. Говорил сам себе, что не может быть плохо то, что так хорошо. Шептал, что любит, любит, любит Варахиэля так сильно, как никто никого никогда не любил. Сильнее всего на свете. Сильнее даже, чем Господа. И когда их телесные оболочки выгнулись, напрягая едва ли не все мускули разом, когда грянул последний аккорд, подобный взрыву тысячи звезд, Салафиэль, тяжело дыша, опустил голову на плечо брату, коснулся губами его соленой кожи и проговорил неслышно: – Господи. Помилуй нас, Господи.