Если погруженность и существовала, то семя её было брошено давно, а проросло и того раньше, иначе не было бы выбора у того, кто решал судьбу мира.
Если смысл имел вес, то были и раздавленные, и те, кто обходил тяжесть стороной.
Если природа была средой, она была и порождением, и порождающим: одно из другого, одно для другого, и механизм работал — от цветения до умирания, от зарождения до гниения, и не было в этом ничего, что не имело первопричины.
Но вот парадокс: ни одно существо, предмет, явление — кого ни спроси — не будут помнить своего начала, знать — возможно, но в теории, размытой в описании реликвий, начал ненужных практически, в манускриптах мудрецов, ни один из которых так и не осознавал своего значения в мире, мире, что не был ограничен оковами общественности. Мало кто задумывался об этом — вопрос порождения был упускаем так же, как и факт существования причинно-следственных связей, — иные, те, кто видел простое в сложном, были еретиками в глазах таких же простых. Привычное обретало прилюдное осознание в качании сэнсу, в предательски откровенном звоне бубенца, когда наклон весов заставлял вспорхнуть умело выведенные на веере вишнёвые лепестки. Как по мановению неумелого ветерка, всё вокруг приобретало вкус, цвет и запах, ветви струились по генетически выверенному пути, древо росло, пело в уже умелых завихрах и гнило. Наклон головы увековечивал когда-то названное ужасающим: о, Он прекрасно понимал, почему, как и для чего оно, явление, возникло. Мононокэ были такими же явлениями, как и люди, мононокэ были проявлением людей. На смену сэнсу часто приходили ножны, их качание тоже имело свой смысл, свой язык, а, главное для ситуации, форму. И цвёл кровью вишнёвый сад, и ласковые полоски оплетали плоть, вырисовывая непорочные теперь узоры ветвей, и распускались бутоны как память о поражении былого — такое же знамение конца, как и чего-то нового. Воздух пах упокоением. Стрёкот маленьких колокольчиков разгонял аромат, но не ощущение: Он сдержанно улыбался в восхищении баланса, уголки губ, вздернутые меткой, льстили самому себе — не друг и не враг. Слишком много воплощений изменяло здесь своей сущности, но не цели, слишком много скрывали за своей тенью складки сэнсу, вылепленная цветом одежда, колоритные раскачивания в мерных шагах — вот неизменное в мире. Он всегда возвращался в похожие места. Дерево было сухим. Здесь, в четырех хлипких стенах, не в привычной окраске выстраивался уют: шершавость пола не претила ногам. Нешлифованный покров зиял зубцами, такой же необработанный, непокорный — хотя какого послушания можно было требовать от мертвого дерева — а потому такой живой: его не трогала человеческая рука. Простецкая комната не казалась даже обжитой, она была лишь вместилищем: тем, чем и свойственно быть помещению; ей был оставлен шанс на изменение. Выбор, который должен быть у всего. Раннее утро рисовалось стуком по-весеннему расцветших ветвей; непродранный сад, неочищенный от излишнего буйства — лишь результат нечеловеческого владения — пел, шептал, плакал на родном природном языке. Мягкий скрежет древесины о сёдзи, скрип дверей собственно, охлипших, потому сейчас трескотно озвучивающих ветряные ласки, сливались в одну бесконечную неодинаковую монотонность. В редкие моменты, когда стихия позволяла себе игру, ветер сыпал ромбики лепестков, застилая и без того розовое небо уже запахом, и теперь всё вокруг имело тот же аромат, что и дерево: лишь на секунду, пока новый порыв не приносил новую картину, либо не вносил исключительные поправки в уже написанный холст, выверенный, вылизанный требовательным взглядом, как итог, — прекрасный. Аптекаря занимала природа — такая же мать мононокэ, как и человек, потому что была его породившей. В постыдной трактовке это обакэ — изменчивое, оттого не до конца объяснимое, поэтому ничто не осознавало начала: забывчивость была одним из свойств единственного неизменного. И человек — обакэ, только более строптивый и принципиальный — теперь же, слишком много возомнивший, — что в силу эволюционного превосходства забрал себе большую часть того непознанного, что именуется изменчивостью. Аптекарь веками подмечал в окружающем сезонность: будь то лежащие на основании веера неумелые пальцы, которые впоследствии обретали силу, и опахало заменяла опора, или же наивное розовое свечение сада — лаконичная вишневая кротость или олеандровые путы. Сизый воздух, застрявший в клубах томного утра, в путах дымчатой трубки, в уздах запоздалых ещё солнечных лучей, кружащейся вуалью покрывал копошение отростков живого. И всё было наполнено ароматом проходящей поры. Кусуриури целовал сизый воздух. Он наслаждался каждым прикосновением потока, любовно обвивающим ноздри: в объяснении причинности не было нужды — с одной стороны, доверие обакэ, с другой, рациональной, лишь внимание и интерес второго лица. Аптекарь возвращался в подобные места в поисках покоя, и медитационная устойчивость ещё ни разу не была кем-то нарушена. Здесь Кусуриури не думал о запутанности чужого, о нелаконичности переплетения тонких нитей судеб, что застряли в едином вредоносном клубке — по несчастью или по воле случая, — здесь ни одно качание не несло былой вредоносности в чужих глазах, не силилось вырваться и впредь среди буйства прошлых воспоминаний; это было не Их место. Здесь не было и намёка колыхания сэнсу, потому что в этом не было нужды — Он приходил за истиной. Аптекарь касался невинных вишнёвых лепестков, и мельчайшие частицы окропляли пальцы прахом: дерево услужливо отдавало свою непорочность на эшафот; а после на кожу лился экстракт, медовый цвет расплывался по комнатке сладкой терпкостью, выходил, и сливался с тягой аромата живого. Природа отдавала Кусуриури в долг: равновесие было платой величайшему обакэ — инструмент или антураж, — масляная субстанция проникала в сложный механизм, отлаживала скрипы, и трескотня порока прекращалась. Всему своё место. Аптекаря целовал сизый воздух, и только здесь он чувствовал Себя. Сад был Его источником как «аптекаря» и прибежищем для того, кем на самом деле Он был. Ему в этом месте принадлежали только Его форма, сущность и первопричина — Его желание. Фарфор фигурных весов и вездесущие печати: со стен осуждающе смотрели глаза аякаши. Наверное, рыбьи. Звонкий трепет склонившихся весов. Кусуриури ждал этого. Любовные касания воздуха вырисовали свою порочность и в лепестках вишнёвого дерева на сэнсу; умелая рука мастера, не более — увековечить порок в невинной структуре. Он склонил голову в сторону инструмента, такой, пойманный в круг своей же стезёй, и рука Его утонула в слоях цветастой ткани. Качание многочисленных складок одежд, в просвете сёдзи сливавшихся с голубевшим небом, и Кусуриури видел перед собой себя же. В водянистой глади зеркала сияли колеблющиеся на ветру лепестки, цветущие в сладости, — их изредка приносило в комнату, и нежность уставше кружилась, застревала в зазубринах сухого пола, врезалась в собственное отражение и, будто заиндевевшая, падала вниз. После того как они прошли за спиной Аптекаря, в них не находилось больше былого, потому что всё имело начало и конец. Он уже долго сидел так, словно молясь в отражённый мир, покорность страждущего не позволила поправить взъерошенные ветерком по́лы, не остановила в одном положении спутанность волос, пока вздернутые орнаментом уголки не поднялись вверх. Теперь перед Кусуриури была истина, не выкуренная олеандровым опиумом, а желанная им самим — сейчас, пожалуй, до порочной феминности желанная — фигура. В Голдене ничего не изменилось с момента его начала: всё те же светлёные волосы, продолжавшиеся в золотистую узорчатость на смуглой коже — вот та иллюзийность, которая заставляла Аптекаря разграничивать мираж и реальность, — Его настоящее лицо. Кусуриури возвращался к своему отражению не только для обрядности искупления, но и в непорочном напоминании — и вопрос был каждый раз один. — Так где же моё начало? — голос Кусуриури озвучил мысль отражения. Они были единым целым сейчас — и всегда, — движения губ их улавливали временную синхронность, золочёный орнамент выверялся на обоих лицах в символичных завитках и моментами змеёй расползался по коже. Как методами в «работе» Кусуриури были анализ и синтез, так и для познания собственного Я узоры на телах Его и Голдена сейчас стыковались в правдивую общность. В гипнозе зрачков — что сидящего, что отражаемого — не читалось определённости, несмотря на выверенный этапами подход; вздёрнутость уголков губ, чрезмерная сейчас, требовала бы сокрытия золотом сэнсу, блюра невинного медового цвета, если бы не было сейчас священного одиночества в зеркальном единении. Акапельный фон ветряного шелеста вновь был нарушен звенящим сигналом: трепет весов, ещё обличающе склонённых в сторону Кусуриури, аккомпанировал дрожанию полос на теле: материальное представление обакэ. Ранее сидевший почти недвижимо, Аптекарь повиновался метке, с наклоном к зеркалу выделился контраст между оттенками; пальцы коснулись стекольности, казалось, впервые огладили поверхность, отпечатались кончиками в идентичности. Звон. Зеркальная гладь заволновалась, отчего на обоих лицах проскользнули несвойственные улыбки; стены моргнули. Теперь сизый воздух целовал не одни губы; беловатые пальцы, прижатые к поверхности ранее, теперь оплела темнота других, Аптекарь отвёл взгляд, подхватил, будто невзначай, пролетевшую мимолётность вишнёвого лепестка, и, ухмыльнувшись, растрёр её в розово пахнущую субстанцию. Голден склонил голову, не выпустив соединения, втянул особо яркий аромат, исходящий из чужой — своей — ладони, и немое прошение было удовлетворено: невинность коснулась смуглых губ, и теперь они пахли так же, как сущность вишни. Клеймо невинности обратило порочность в моргание рыбьих глаз. — Так где же? — почти немое движение Аптекарских уст было очевидно ожидаемо. Не в первый раз. Смуглая сдержанность растеклась по коже Кусуриури руками Голдена; изъян греха был ею сглажен, но ласки сизого воздуха на это время послушно отступали, давая волю Иному. Он не торопился отвечать на вопрос Аптекаря; риторичность или незнание — несомненно и то, и другое, однако и это было началом. Пояса, до сих пор удерживавшие стыдливость, сохранявшие-таки неприкасаемую личину Аптекаря, расползлись по полу со всей послушностью к хозяину; и ветер — вышеупомянуто покорный — влился в распахнутость одежд, похолодил утренним ознобом сейчас по-человечески чувствительное тело, но не губы. Касание полозоты — вишнёвый вкус окропил и Аптекарские уста; их разговор был продолжен в немоте, будто прежняя невинность. Голден охватил своими большими ладонями лицо Кусуриури, пальцы проникли в толщину плетёных волос, заставив повязку упасть на пол, возможно зацепиться за зубцы и потерять свою выверенность ради истины. Голден провёл по плечам Аптекаря, — обряд не место, чтобы церемониться — и цветастость одежд так же упокоилась в кладбище занесённых лепестков; для того, чтобы обнаружить проблему, необходимо увидеть правду. Пестрота одежд Кусуриури была лишь нелепым средством как слияния с людской массой в её неодинаковости, так и выделения среди её общности — способ не потерять Себя. Он не всегда работал. Иначе не обращались бы весы против Аптекарского мастерства. Иначе глаза со стен не смотрели бы на Него. С Кусуриури сейчас происходило примерно то же, чем занимался сам, когда был нарушен баланс этого мира. Пределом наготы была первопричина. Позолота поцелуев разрослась вишнёвыми ветвями по лицу, шее, ключицам Аптекаря, превнося в нелюдимую до утех кожу человеческую розовинку. Вздох был не единственным ответом, однако многое по-прежнему не было позволено: Голден отвёл руки, только было попытавшиеся огладить мягкость Его волос: непосредственное изгнание — его работа, быть может, грязная и неблагодарная. Не сейчас. Он отстранился; со стороны чужой румянец казался единым с природным, но сейчас тело Аптекаря не принадлежало собственной сущности. — Каждый раз Ты задаёшь себе один и тот же вопрос, — белёсые волосы качнулись в привычном для Него наклоне. Рука Голдена мертвой хваткой обвила бледное запястье, Он потянул на себя, и Кусуриури оказался сверху. Взгляд свысока не скрашивал смущения в его блеске, возможного прикрытия больше не было: ворох одежд остался за спиной Аптекаря как-то, что ещё не обрело конца. Смуглые пальцы вновь нашли пристанище на собственной оболочке, коей было Аптекарское тело; ответная реакция, казалось, не была скудна, но не давала надежд — Кусуриури это претило. — Нет выбора, если я не хочу потерять Себя. Согласие было воспринято беспрекословно — но в нём и не нуждались; виновного никогда не расспрашивали о приоритетном наказании так же, как не интересовались у мононокэ о том, что чувствовала кровоточащая от меча рана: боль или радость искупления. Ещё один резон позволить смуглому течению вымыть грехом другой грех во имя знания справедливости. Почти человеческая горячность языка выковала на белой коже привычность цветных одежд; касания расползлись розовыми лепестками по телу, вросли внутрь него, расплылись струящейся истомой, которая окончательно выгнала с лица Аптекаря привычный налёт холодной беспристрастности. — Ты должен догадываться о своем происхождении, Кусуриури, — руки Голдена распространили похотливую вязкость по всему бледневшему теперь в отсутствии одежд корпусу, — если Ты сейчас сидишь передо мной таким. Его Сущность не порицала душных мечтаний человечества, однако их отличительность все-таки вырисовывалась в грехах неизменно и неумолимо: социальность искажения морали была неотъемлемой частью любого — её чрезмерность же дарила миру новых мононокэ. Порочные духи нечасто являлись следствием похоти, но виной возникновения любых таковых созданий являлась несбалансированность. — И все-таки это лишь предположения моей сущности, — голос Аптекаря послушно дрогнул в ответ на когтистые ласки. Кусуриури поёжился: царапины саднило — они не были страшны оболочке, потому что любая целостность могла стать Его. Аптекарские руки обхватили лицо Голдена, пальцы очертили излишне острые линии — и теперь это было дозволено, потому что слияние двух начал порождало баланс, — тот облизнулся. Движение было с жадностью уловлено и даже повторено. Кусуриури притянул к себе другого в желании уже познанной горячности поцелуя, и обакэ послушался: привкус вишнёвого уже стёрся среди ласк, перенёсся на белое тело и стал уже Его невинным вкусом. Аптекарь и вправду догадывался о том, чем являлся: без промежуточности не было бы и осуждения печатей, направленного в его сторону сейчас — и раньше, и в будущем. Текучие ласки лишь пуще бередили то человеческое, что осталось в Кусуриури, вместилищем которого являлось это тело. Для избавления необходимо пройти точку невозврата. — Чтобы избавиться от мононокэ необходимо знать его форму, сущность и первопричину. Этим они остаются похожими на людей. Кусуриури принимал себя, осознавал своё значение: антураж, казалось, никому не принадлежащих одежд, беспрекословность весов вычерчивали око судьи за золотом сэнсу. Аптекарь не был чем-то одним — удивительное смешение мононокэ и человека, высшее в своей сущности; Он — чистильщик, нашедший баланс внутри себя и призванный сохранять равновесие в мире людей, в своем прошлом доме. — Иногда человеческое тоже надо изгонять, — руки Голдена соскользнули к последней части одежды, отделявшей другого от полной наготы. Вновь ожоги поцелуев и розовящие мазки собственной крови, блеклые за немногочисленностью, но выстраивающие острие ощущения против тела, и Аптекарь поддавался. Абсолютная нагота перед собой же, покрытая ароматом вишни, сейчас не ощущалась прежней аналитичностью; необходимость или чувственность — сейчас не было разбора; с каждым касанием языка Кусуриури желал большего, с каждым вязким движением воспаленная возбуждённость, доселе претившая, изнывала в недостатке внимания. И вновь Аптекарские руки нашли прелестность в изгибе чужой шеи, застыли в прошении, и, когда то было услышано, липкое удовольствие заставило очертить собственную кривую: Кусуриури запрокинул голову, и смазанный выдох Его разбавил прежнюю сизость воздуха. Голден восхищался податливости этого тела, чувствительной феминности некоторых его черт, острота ушей Его улавливала тихие постанывания, норовившие бы затеряться в объемных рукавах, но сейчас — такие же нагие, как и их хозяин. Смуглота рук независтливо оттеняла изящность тела, точёноть нечеловеческих ногтей будила внутри мелкую дрожь, и причиной тому была не боль, а контраст касаний. Голден без зазрения совести потакал желаниям: осыпал поцелуями бёдра, в ленивых, размашистых движениях языка топил в ласках член, но, главное, выслушивал направление вздоха, внимал ему в изменении угла, и Кусуриури практически таял. — Моя первопричина — желание найти то, — пальцы Аптекаря погрузились в копну волос другого и успокоились там в непозволении сжаться, но в требовании большего; язык Голдена услужливо прошел от основания выше, к головке, и губы полностью овладели половым органом, — что положило начало. Рваный стон отразился в презрении настенных глаз, но Кусуриури был готов поклясться: Он не видел их осуждения, давя свои в щуре истомы; всё, что представало перед его разумом, — чернёные угли ласкающего, их нечеловеческая издёвка и желание. Голден расплылся узорчатостью пальцев на Аптекарский живот, Его ягодицы, излишнесть касаний всплывала на поверхность тела стонами, умелость — заставляла раскатить ноги, предоставить для утехи движения больше, чем было положено, и тот проник меж ягодиц, втянул в пучину ласк ещё более нежную кожу. И всё же Он прервался, оставив сейчас покачивание возбуждённого органа на воздушные путы и их прохладу. Кусуриури вынужденно обратил внимание на похотливую пелену другого взгляда: — Личность, что живёт в нас обоих — сущность, — бархатистость обоих голосов слилась воедино, разваливаемая лишь тяжёлым дыханием. Их клыки обнажились в теплоте ухмылки, искажённое пространство вновь отразилось в качании весов. Голден скользнул языком в самое чувствительное место — ямку уретры, словно намереваясь слиться с другим телом и в реальности, захватил головку в окружность позолоченных губ, наверное, оттого более чувственных. Аптекарь окончательно растворялся под давлением мучительного цикла. Липкий порок теперь превращал удовлетворение в истязание, стоны Кусуриури с каждым движением становились всё более вымученными — тело готово было взорваться, но не могло, потому что обряд не был до простого людским совокуплением, имел свою структуру и условия, третье из которых пока не было выполнено. Было ли это ещё одним проявлением человечности, в самом ли деле сущность Аптекаря растягивала опиум плотского наслаждения только вследствие приятности его, специально упиваясь грехом, даже Он не смог бы сказать. Наконец, Голден окончил свою собственную церемонию: — Я — форма, — Его слова тут же отпечатались на Его же губах вязкими брызгами. Кусуриури сдавленно простонал, пока грешное тело содрогалась на пике своём, а после сощуренные глаза уставились на другого. Голден слизал катившуюся по губе каплю семени, остатки — смазал рукой, окропив этим зазубрины пола в опоре ладоней. И была ответом друг другу зеркальная ухмылка.……………
— Не может быть того, что начала не существует, — Кусуриури склонил набок растрёпанную голову, в жесте сожаления осматривая зубчатый пол, врезавшийся сейчас в босые ноги. Он вновь вскинул взгляд на своё отражение: Голден уже был по ту сторону артефакта, всё ещё являясь таким же признаком настоящего, всё ещё отделенный способностями мононокэ от общей сущности. Прохлада пробиралась под распахнутые одежды, стыдливо накинутые на голое тело, складки покачивались в извинительной расхлябанности, по желанию Кусуриури, оставляя увядшее возбуждение на виду. — Видимо, незнание начала порождает бессмертие… — Аптекарь скривил губы в прежнем оскале. — И желание, — туманный голос донёсся из места, выходившего за пределы этой комнаты. Кусуриури в последний раз на долгое время коснулся глади зеркала, вновь собрав осколки воедино, бросил взгляд на ещё саднившие от прохлады царапины и рдевшие от крови кончики своих же пальцев, растворённых в приевшемся запахе, и улыбнулся одинаковому движению двух пар губ: — Если бы это было не предположением, а фактом, не было бы ни моей формы, ни моей сущности. Ни порока вишнёвого аромата.