Пазлы

Выписка лежит на соседней пустующей койке, осталось только печать поставить. Поставить сраную печать, занести конфеты завотделом и свалить отсюда нахер. За грязным окном хмуро и безжизненно, только голые ветки деревьев царапают стекло, бросаясь на окна под порывами ветра. Она подходит к умывальнику и, избегая смотреть на своё изуродованное лицо, берёт зубную щётку и подставляет под струю воды. Выдавливает пасту с таким видом, словно это её личный враг. Полирует челюсти, пока не начинают кровоточить дёсны. Возле сливного отверстия умывальника — подкрашенная розовым пена смешивается с водой. Она чувствует, как к глазам подкатывают слёзы, и изо всех сил лупит ладонями по белому фаянсу мокрой больничной раковины. Но в этот раз отчего-то не помогает. Тогда она принимает боевую стойку и несколько раз лупашит кулаком в плитку на стене возле зеркала. Краем глаза замечает своё отражение, и в первое мгновение ей кажется, что у неё на лице нет уродливого шрама. А потом она замечает тонкую бледную полоску, струящуюся от брови до мочки уха. И снова лупит в стену мокрой рукой. Лупит и лупит, пока не покраснели костяшки пальцев, а потом — натянутая до предела кожа просто лопнула, образовав кровоточащие трещины. И вот уже кровь струится между пальцами, капая на рваный линолеум перед белыми Найками, а легче всё не становится. В двенадцать — грёбаный обход, и ей бы нужно уже покинуть помещение, освободив место для новых бедолаг. Она быстро умывается и выдавливает мыло из дозатора, смазывая им раны на руке. Вытирается бледным, как её лицо, полотенцем и бросает последний взгляд в запотевшее зеркало. Чудовище. Грёбаное−блядь−чудовище. Куда теперь с таким лицом? А Психу дали только каплю в море за нанесение телесных средней тяжести. Она закрывает лицо ладонями и стоит так, задержав дыхание, не меньше минуты, пытаясь загнать внутрь долбаные слёзы. Делает несколько вдохов и возвращается к почти собранной сумке. Нужно валить отсюда, вот только куда ей податься? Гаражи отца — последнее, чего бы ей хотелось в жизни, но теперь, с этим шрамом… какие уж тут перспективы? Она присаживается на постель и засовывает руку под подушку, собирающую её слёзы каждую ночь. Блин, наверное, её нужно спалить, чтобы в этом паскудном мире стало хоть на капельку меньше боли. Пальцы ощущают глянцевую бумагу и несколько газетных вырезок, и Ореста вынимает статьи из жёлтой прессы. Бережно разворачивает и втыкается невидящим взглядом в знакомые до боли лица. Илона — такая красивая и такая печальная. Заснятая на похоронах Толика, в длинном синем платье, так идущем ей под цвет глаз. Она такая безумно-красивая, что Оресте хочется прикоснуться к ней хотя бы через этот потрёпанный глянец. И она не стыдится, когда палец проводит по щеке её бывшей начальницы. Красивая, добрая, идеальная, хоть и немного взбалмошная и самоуверенная. Она смотрит долгим взглядом в печальные синие глаза и аккуратно сворачивает вырезку. Ей однозначно жаль. Но жизнь ведь продолжается, правда? На следующем листе Роман с обновлённым составом «Банды», и там прямо посередине сцены красуется Денисюк, улыбаясь как голливудская звезда, едва не затмевая Романа. И Ореста ощущает тупой удар в живот. Так, словно бы Роман её предал. И ей хочется закричать, как в детстве, так, блин, нечестно! Ему там не место, среди друзей Романа. Она ведь избивала его трижды — и за Романа, и за Илону. А теперь рука Романа лежит на плече его бывшего врага. Но парень уже вырос, а она для него теперь, похоже, никто, чтобы он нуждался в её советах. И она делает то, что делала все эти годы у них на службе: принимает как должное. Не её, блин, дело, с кем они проводят время и как именно его проводят. Ей платят не за это, а не в её правилах менять договорённости. Справа возле Романа стоит Вера, прижимаясь к его плечу. И Ореста вспоминает, как вечность назад похитила её и увезла в Бровары, в гаражи отца. Как подумала, что это она подрезала тормозной трос Шевроле Камаро. Эта малая, влюблённая в Романа. А теперь до рези в глазах она вглядывается в лицо Веры, в её взгляд, полный обожания, направленный на Романа, и вспоминает слова, сказанные в старой Кии на объездной трассе. Теперь она знает, что любовь — это не только секс и гормоны, но, скорее всего, у неё не будет возможности сказать об этом Вере. Сказать, что она поняла. Что любовь-таки существует. Она быстро пролистывает оставшиеся чуть потёртые от частого сгибания листочки и задерживается на другой фотке Илоны Максимовны. Более старой, выдранной из контекста и совсем не подходящей к статье о том, что Журавские разорились, а финансовый консультант отказался продолжать с ними сотрудничество. На последней газетной вырезке некролог Анатолия Ивановича Огниевского и короткая ремарка о том, что школу «Виват» закрыли из-за чрезвычайного происшествия, которое имело место во время ежегодного баскетбольного турнира. Инвесторы разбежались, расследование затянулось, «Виват» закрыли, а лабораторию «Хайпа» − детище Толика, − уничтожили. И Толик смотрит так, словно бы признаёт себя виновным, даже волосы слегка растрепались. А иногда Оресте кажется, что он сам положил начало этому разрушительному импульсу, добровольно разрушив их жизни. Она убрала все свои самые ценные воспоминания, хранящиеся на тонкой бумаге, на самое дно сумки, под подкладку, и быстро закидала сверху своими шмотками. Словно бы стыдясь своих чувств. Глупо всё получилось, конечно. Она должна была бы быть умнее. А так Толик заплатил за её ошибки своей жизнью. И спас её. А она… не может выбросить из головы слова Психа, сказанные перед тем, как он порезал её лицо. Те, об Илоне. Такие жестоко-обидные. Лживые. Но. Прошло практически два месяца, а Илона даже не позвонила. Даже не поинтересовалась, как она вообще. И кто из них двоих виноват в большей степени? Ореста, которая решила пуститься в бега, прихватив Рейндж и ничего толком не объяснив, или Илона, которая снова сошлась с Игорем и похерившая всё остальное? И можно ли вообще это сравнивать? А Псих, при том, что Ореста испытывает к нему только ненависть и презрение, всё же сумел зацепить её. Не острым лезвием своего ножа, а своим острым языком. Хотя, во всём, что случилось, виновата она, и никто больше. Если бы она лучше анализировала ситуацию, просчитывала варианты, всё могло бы быть по-другому. Но. Всё случилось так, как случилось. Она назначила виновным во всём Толю, и выпустила из виду кучу важных деталей, что в итоге привели подожжённый бикфордов шнур ко взрыву, разбросав тела и засыпав осколками, как в далёком две тысячи девятом. Но теперь у неё даже нет лопаты, чтобы разгребать ёбаные завалы своих промахов. Да и Лысенко настоятельно рекомендовал ей ничего-блядь-не делать, а довериться доблестной полиции. Психа посадили, но Ореста очень сомневается, что он долго просидит за решёткой. Илона уехала с Игорем заграницу, оставив разбираться со всем оставшимся здесь Юре. А Роман с Верой и обновлённым составом «Банды» радуются отсутствию необходимости ходить в школу и с головой погрузились в музыку. В этой ситуации Оресту радует только то, что её имя не связали с «Хайпом», и её не посадили в соседнюю с Психом камеру. Если можно так выразиться вообще в данной ситуации. А вообще она уже, кажется, разучилась улыбаться. Или это всё швы, стянувшие кожу. Она оглядывает опустевшую палату и принимается складывать мокрое полотенце. Последнее, что держит её в этой палате. Когда она слышит в коридоре шаги, приближающиеся к дверям её палаты, ведь она находится в дальнем углу коридора последней, то думает о том, что завотделом сам пришёл её поторопить с выпиской. Но в звуке шагов слышится что-то знакомое. Да и вряд ли Максим Сергеевич, толстый добродушный дядька лет шестидесяти, носит модельные ботинки Гуччи с пряжками и на каблуках. Такие знакомые, купленные ровно год назад. Ручку двери надавили с той стороны, и Ореста застыла, понимая, что так ходить может лишь один человек, точнее, одна. Илона входит без стука, замирает на несколько секунд, наведя на неё фокус, и дальше идёт прямо, держа спину ровно, словно вышагивает по своему чёртовому подиуму. Идёт, как лайнер, чётко зная, куда проложен её маршрут. И почти набрасывается на Оресту. Обхватывает двумя руками и прижимается к ней всем телом. И так хочется обнять её в ответ, но что-то словно бы мешает. И она стоит, сжимая в руках долбаное полотенце, блин, пока Илона Журавская обнимает её, поглаживая по спине между лопатками. И эти её духи, которые враз перебили запах больничных лекарств, навеивают кучу воспоминаний. Блин, без Илоны Журавской будет пусто. И, если она пришла попрощаться, то лучше бы вовсе не появлялась и не бередила едва затянувшиеся раны. Чтобы не думать о важном, пытается понять, почему с высоты своего роста видит макушку начальницы, хотя обычно Илона немного выше неё, возможно, из-за извечных каблуков, а потом вспоминает, что сегодня на ней Найки с высокой подошвой, а не привычные ботинки. Но какая, нафиг, разница? Илона выпускает её и чуть отстраняется, но не может отвести взгляд от огромного шрама, изучая жадно и пристально. Замечая непривычную бледность кожи и какую-то хроническую печаль во взгляде. Нравится, хочет спросить Ореста вместо приветствия, но, в конце концов, не вина Илоны, что всё случилось именно так, а не иначе. Илона произносит её имя, так, как делает это только она, и что-то натягивается в груди, в самом сердце, отчего дыхание спирает. Она начинает говорить, морща лоб, поправляя причёску, но не отводя взгляд. Извинения, оправдания, что-то такое, что позволит ей потом спокойно спать по ночам. Но это всё уже не имеет особого значения, ведь с возвращением Психа в их жизнь что-то бесповоротно изменилось. Или это Игорь Валентинович постарался, и Псих оказался прав. В той части, что Илона теперь думает совсем другим местом. Ладно, уже как-то пофиг. А Илона смотрит и не может отвести взгляд. Шевелит губами, собираясь что-то сказать. Наверное, новую порцию никому не нужных оправданий. Но Ореста не хочет копаться во всём этом, это уже всё так неважно. Она перебивает Илону, чего раньше не могла себе позволить никогда. Да и вообще, стоит перед ней, продолжая сворачивать полотенце. И смотрит словно бы мимо неё. Сквозь. И ещё чуть выше ростом. Словно бы с превосходством и гордостью. Посмотри, мол, где теперь я! Так, словно Илона больше не начальник. А так, случайная знакомая. − Я знаю, что у Вас нет денег, и что «Виват» закрыли, − говорит она, прилагая усилия, чтобы голос звучал равнодушно. − Ореста, − снова повторяет Илона и вцепляется в её руку. Смотрит на их сцепленные пальцы и замечает кровь из ран на костяшках. Сглатывает. − Что это? Ореста пожимает плечами. − Ничего, − потом трясёт головой и немного исправляет ситуацию, − не важно. Вспоминает, как когда-то дала себе клятву не вмешивать Илону Журавскую в свои проблемы. Отчего же сейчас что-то должно измениться? А Илона подносит её разбитую руку к губам и неожиданно проводит губами по свежим ссадинам. Дует на раны. Ореста чувствует её тёплую слюну. − Давай я обработаю, можно занести инфекцию и… − Не нужно, спасибо, − отвечает Ореста, но всё же позволяет подвести себя к койке и усадить на покрывало. Отворачивается, когда Илона дотягивается до перекиси на железной тумбочке на колёсиках и начинает поливать её руку прямо из бутылочки. Потом она чувствует прикосновение чего-то мягкого, вытирающего лишнюю жидкость. Как в старые добрые времена. Блин. Только не раскисай, только не сейчас. Илона в третий раз зовёт её по имени и тормошит за предплечье: − Ты здесь, ку-ку? И щёлкает пальцами у неё перед лицом. Ореста отшатывается машинально, и Илона смотрит на неё в ужасе. А потом, видимо о чём-то догадавшись, снова прижимает её к себе. − Прости, пожалуйста, я не подумала, − выдыхает она на ухо Оресте, а её лицо — в нескольких миллиметрах от шрама на лице водителя. И, кажется, они обе это замечают, − прости, прости меня. И она не знает, за что извиняется. За всё это, наверное. − Я бы советовала тебе уезжать отсюда подальше. Куда-то заграницу, туда, где Псих не сможет тебя найти. Я боюсь, что не смогу тебя защитить и… Ореста делает шумный вдох, ощущая, как пальцы Илоны прикасаются к шраму. От дорогих духов становится нечем дышать. Начальница говорит что-то ещё, и её голос внезапно срывается. После чего она откидывает волосы с плеч себе за спину и пожимает плечами, мол, а что такого? А потом она тянется губами и нежно прикасается к рубцу на лице Оресты. Проводит языком и обцеловывает грубую кожу шрама, чуть втягивая в себя, словно хочет оставить засос. А пальцы сжимают руку, разбитую сегодня о плитку. И Ореста чувствует, что это грёбаный конец света. Кому там было пофиг, а? Застыла, боясь нарушить хрупкое равновесие. Да она не может пошевелиться, отпихнуть от себя Илону, встать и сбежать отсюда, как делала это всегда. Она… больше не хочет сбегать. Впервые она хочет остаться. Хотя бы для того, чтобы дать себе шанс. И она… чуть поворачивает голову, встречаясь глазами с глазами Илоны. Такими глубокими и чистыми, густо подведёнными чёрной подводкой. Тёмно-синими, самыми красивыми в мире. Жадно изучающими её изувеченное лицо, но в них — ни тени отвращения и брезгливости, а только целый океан желания. И обе они дышат так тяжело и глубоко, впитывая друг друга до самых клеток. Смотрят друг на друга, выдерживая взгляд оппонента, и ни одна из них не может прекратить это безумие. И поэтому, когда губы Илоны изо всех сил вжимаются в губы Оресты, а её руки обхватывают шею, водитель только чуть приоткрывает рот, впуская к себе. В себя. И этот её долбаный пофиг вдруг оглушительно разбивается об землю, которая тоже внезапно исчезает из-под ног. Они целуются быстро, судорожно, вылизывая изнутри язык, зубы, дёсны. Как изголодавшиеся мартовские кошки, блин. Сплетясь руками и прижимаясь телами — плечами, грудью, ключицами. Они целуются так, словно бы ждали этого момента все десять лет. С первой встречи. Неистово, жадно, влажно и так отчаянно, как в последний раз. Тяжело дыша и стараясь стать ещё ближе. Илона закрывает глаза и отдаётся Оресте как победителю. Как самому важному человеку в жизни — без остатка. Возможно, она и представляет сейчас на её месте кого-то другого, например Игоря или Толю, но Оресте это всё пофигу. Сейчас — особенно. И она не может оторвать взгляд от Журавской, жадно впитывая каждую чёрточку лица. А потом протягивает руку и проводит по лицу. Такому красивому, молодому, идеальному. Чувствует себя так, словно бы украла у Игоря Валентиновича что-то важное. Что-то, за что дадут по шапке. Но она не может остановиться, будто хочет наверстать все предыдущие десять, или сколько там уже, лет. Словно всю жизнь шла к этому, хотя до сегодня даже не могла себе представить, что всё обернётся именно так. А потом Илона медленно прерывает поцелуй и чуть отстраняется. Вытирает губы, размазывая помаду. − Прости, я не… знаю, что на меня нашло, − сглатывает и нервно смеётся. Но Ореста продолжает сжимать её руку, и она остаётся сидеть на месте. Словно о чём-то вспомнив, ныряет рукой в карман светлого пальто и вынимает увесистый конверт. Взвешивает в руке и переводит взгляд на Оресту, которая не может отвести от неё взгляд. Говорит, нервничая, отчего голос чуть заметно дрожит: − Я хотела отдать это тебе, ну, чтобы тебе хватило на первое время там, но теперь… я не хочу, чтобы ты уезжала. Понятно, вольная, блядь, для крепостной. Вот только Ореста, похоже, не знает, что делать с неожиданной свободой. И она отрицательно машет головой. Конечно же, она откажется от денег Журавских. Но Илона ждёт, протягивая конверт между ними, как соломинку. Или как первый кирпич в будущем заборе. Она зажмуривается, сказав, возможно, самые важные в своей жизни слова. И прикрывает глаза, словно боится, что Ореста сейчас треснет её. Тишина больницы нарушается только голосами где-то возле лестницы, в другом конце этажа. Им никто не мешает — ни доктора, ни посетители, ни мобильники. − Я бы всё равно никуда не уехала, − отвечает Ореста и выпускает её руку. − Почему? — Илона морщит лоб и всё же всовывает Оресте конверт с деньгами. Ореста пожимает плечами и вытирает вспотевшие ладони о джинсы. Берёт деньги из рук начальницы и кладёт на покрывало между ними. Отвечает, тщательно взвешивая каждое слово: − Моя жизнь — здесь. Я устала быть всё время в бегах. Нужна я Вам или нет, но я всё равно остаюсь, − а потом добавляет, немного подумав, − у меня здесь остались кое-какие дела. И поднимает глаза на Илону. Замечает понимание и догадку в синих глазах напротив. Да уж, за десять лет они отлично выучили друг друга. − Ореста, я ушла от мужа и, чёрт, всё это так непросто, − Илона снова вытирает размазавшуюся помаду тыльной стороной ладони, − я хочу, чтобы ты снова жила с нами. Нужна. Так сильно нужна, кажется, как и она нужна ей. − Роман тоже скучает, − Илона выводит тяжёлую артиллерию на позицию. Ага, скучает он, как же, даже ни разу не поинтересовался, как она вообще. Но как всегда — ни слова возражения вслух. А ещё Ореста видит, как Илона пытается решиться на что-то важное для неё, но это даётся с трудом. Она бы помогла ей, как делала это всегда, но этот путь Илона Журавская должна пройти сама. Поэтому она только чуть наклоняет к ней голову, приготовившись ждать. Ждать, сколько потребуется. А Илона глубоко вдыхает, как перед прыжком в холодную воду, и окунается с головой в два настороженных тёмных омута. − Я хочу быть с тобой Ореста. Пускай весь грёбаный мир будет против, мне пофиг. У меня было много времени подумать, и я не встречала ещё в жизни таких людей, как ты. Я хочу, чтобы с сегодняшнего дня мы с тобой начали всё с начала. И мне посрать, что кто-то там может быть против. Всё зависит только от нас. Я подумала. Я решила. Мне пофиг. Я хочу. В этих четырёх грёбаных предложениях из двух слов — вся натура Илоны. И ей совершенно наплевать, что об этом всём думает Ореста. А Роман? Но предложение, пусть и выражено в типичной требовательной жлобско-мажорной манере Журавских, звучит чертовски заманчиво. Блин, это лучшее предложение, что она слышала в свой жизни. И всё же, она не может его принять. − Илона Максимовна, послушайте… − Илона, и хватит уже мне «выкать», − автоматически исправляет Журавская нетерпеливо и не сводит с неё глаз. Словно бы снова взяла себя в руки. − Хорошо, − кивает Ореста, − Илона, я должна закончить свои дела, и мне нужно подумать. Так будет честнее, чем сказать, что, возможно, её достанут киллеры Психа. Пусть Илона хотя бы не нервничает. Но она. Неожиданно проявляет прямо-таки чудеса смекалки. − Ты из-за Психа этого? И да, и нет. Пожимает плечами, а потом обречённо кивает. А Илона неожиданно подрывается на ровные ноги и тянет Оресту за собой, заставляя встать. Придвигается к ней близко-близко, сжимая пальцы. − Знаешь, что, Кофлер, не беси меня, блин. Я знаю, что ты тоже этого хочешь, − она показывает на себя пальцем совсем по-простецки, − так какого хера ты тут выёбы… Но Ореста не может больше быть к ней так близко и просто смотреть. Ей хочется снова ощутить в себе этот язык, зло сыплющий оскорблениями в её адрес, поэтому она сильно, но бережно дёргает Илону к себе, прижимая к груди. Целует, вкладывая в этот поцелуй всё несказанное за десять лет. То, что так и не было озвучено ни разу. То, что она хочет сказать, чтобы Илона поняла. И Илона, кажется, понимает. А может ей просто хочется так думать. Поэтому судорожно отвечает на поцелуй, а потом резко отпихивает Оресту от себя. Шепчет: − Обещай мне, Ореста Кофлер, что вернёшься ко мне живой. Я буду ждать, но постарайся уж побыстрее, ты же знаешь, что я ненавижу ждать слишком долго. Прищуренные тёмные глаза обещают ей, но есть такие обещания, которые просто невозможно выполнить. И они обе это понимают. Поэтому. Ореста просто кивает и добавляет: − Роману − привет. Так просто, засовывая руки в узкие карманы джинсов, сдирая тонкую корку на свежих ранах, отчего по коже сочится влага. А Илона смотрит на неё в последний раз, а потом резко разворачивается на каблуках и делает три шага до дверей. Хватает дверную ручку за горло, как личного врага, а потом сильно отталкивается двумя руками от дверей, бормоча на ходу: − К чёрту это всё! Разворачивается и судорожно ищет Оресту взглядом. И замечает, стоящую на прежнем месте, с обессиленно-поникшими плечами, с глазами, полными слёз, и кулаком, сжатым зубами до снежной белизны. А кровь медленно чертит дорожку по бледной коже руки. Кидается и падает перед ней ниц, обхватив колени руками. Слёзы брызжут из глаз. Ореста тоже опускается на колени. И смотрит на Илону, перехватывая её руки за запястья, стараясь не испачкать светлую дорогую одежду кровью. В синих глазах тот же вопрос, что и в тёмно-карих. Что с ними? Чёртово безумие. И внезапно кажется, что время замерло. Всё вообще исчезло, кроме них двоих, вцепившихся друг в друга, замерших в каком-то странном оцепенении. − Ореста, прошу тебя, поехали домой. Пожалуйста. Илона никогда ничего ни у кого не просила, кроме как у своего бывшего мужа. А теперь умоляет Оресту. И от «пофиг» не осталось и воспоминания. И то, что должно было закончиться сегодня, получило неожиданное продолжение. То, в котором они всё же смогут понять, что их счастье заключено друг в друге. Они пройдут вместе через многое, и сохранят свои тёплые чувства, которые возникли по воле случая одним февральским утром на пустынной дороге. И то, что было всегда с ними, неожиданно найдёт выход, подарив им семью, в которой так отчаянно нуждались обе. Из серого унылого здания больницы они выходят вместе, и пока ждут такси, попивая кофе из одноразовых стаканчиков, а потом тянутся в пробке на Северном мосту, лицо Оресты постепенно приобретает нормальный цвет. И ком в горле, мешающий дышать все эти два бесконечных месяца, по крайней мере, становится немного меньше. А когда Найки на высокой подошве наступают на знакомую брусчатку двора Журавских, из-под которой кое-где пробивается трава, а Рейндж, отполированный до блеска, отражает последнее ноябрьское солнце водительской дверцей, Оресте кажется, что всё ещё не так плохо, как могло бы быть. Вот только откуда здесь вообще эта тачка? Илона замечает её взгляд и протягивает знакомый брелок ключей, взявшийся хер пойми откуда в её пальцах со словами: − У тебя интересный отец, Ореста. − Правда? — берёт ключи от машины и нетерпеливо клацает сигнализацией. И, как всегда, обнаруживает чёрный джип незапертым. − Он привёз машину и обозвал меня шлю… ммм, последними словами, сказал, что, — она изобразила кавычки двумя пальцами в воздухе, − грёбаные Журавские ему уже поперёк горла, и он не хочет даже наших денег и машин. Выражение лица Оресты трудно разобрать из-за очков от солнца, которые она надела ещё на крыльце больницы. − Ну что, − нерешительно говорит Илона, − поехали покатаемся, я же вижу, как ты хочешь. − Да? — переспрашивает Ореста и ставит сумку на лавочку возле крыльца, − и куда поедем? − К Ромчику, − отвечает Илона и первой залезает в кожаный салон. Ореста сдвигает очки выше лба и запрыгивает на водительское сидение. Мотор так знакомо урчит, что она едва не плачет от радости. Блин, кажется, каким-то мудрёным образом жизнь снова наладилась. А Илона сидит рядом и прокручивает наманикюренными пальчиками колёсико магнитолы, выбирая музыку под настроение. Рейндж стремительно несётся по осеннему шоссе, и пальцы женщин синхронно сплетаются на торпедо. Одновременно. Так естественно. Как пазлы. И они обе чувствуют угрозу в нависающих над крышей авто грозовых тучах. Знают, что развязка с Психом наступит очень скоро. Что с концом истории с Психом им не станет намного легче. Что в их дальнейшей жизни будет много хороших моментов и много неприятных и опасных минут. Но, пережив всё, что готовит судьба, они сумеют сохранить своё счастье. Так, как и задумывалось кем-то сверху. Ведь всё, что было до этой встречи в больничной палате сегодня, было неслучайно. Все пазлы вошли в предназначенные им пазы, чтобы свести их вместе. А Илона смотрит на неё так, словно бы всегда знала, что так и будет. И с неба срывается первая дождевая капля, размазываясь по лобовому стеклу. А шины шуршат по безлюдной трассе, приближая с каждым километром неминуемую развязку. А Ореста разгоняет машину до ста шестидесяти и улыбается так, как могла улыбаться примерно год назад, до встречи с Толиком, когда ещё всё в её жизни было просто хорошо. И против воли примеряет фамилию Илоны к своему имени.