***
3 февраля 2023 г. в 18:15
Се Лянь оборачивается и глядит долгим взглядом прорезающих глаз, похожих на звезды. Тонкий шелк верхнего ханьфу, схожего кроем скорее с хаори, что носят в удаленных частях великой Ханьской империи, скользит по плечам.
Его глаза действительно звезды, ясные и сияющие, лучистые, как и прежде. Но не все звезды теплы и прекрасны наивным сиянием благости. Среди них есть иные — осколки стекла и слюды, злые и холодные, обжигающие и ослепляющие своим светом, ибо он божественно чист, прекрасен и совершенен до неблагого. Такие звезды глядят прямо в душу, однако, не смотрят, не помнят и не выделяют. Они холодны и немы, но не злы, а равнодушно-спокойны, и то во сто крат хуже, потому что равнодушие куда страшнее запальчивости, да и что греха таить, гораздо мудрее.
Губительная и прекрасная тень, тянущаяся от ресниц в тонком изгибе голубых и лиловых оттенков, покрывает их стрелами, делая матовыми и приглушенными, налитыми сдавленной мощью. Такие глаза-звезды калечат, в особенности же тем, что они способны смотреть ласково и лучисто, сиять и таять мраморными гранями истончающихся ледников. Эти глаза способны на величайшую в мире ложь — искренность и любовь, за которыми нет чувства, лишь пустота и тлетворная скука.
Се Лянь улыбается всем собой, не губами, но тем манящим, насмешливым и бесстыдным жестом, каким он ласкает пальцами свои плечи. Шелк течет по спине — золотистая дымка над озером, в лучах и сиянии позднего утра. Царственное золото, великая предначертанность и благодать, которая идет лишь тем, кто был рожден в золоте, и после первого крика в золото же завернут. Никто больше не будет смотреться в императорском цвете столь же роскошно, как дитя, перед которым с младенчества всякий и каждый гнул спину и склонял в благоговении голову.
По краю хаори идет тонкое шитье, изображая цветущую сливу, что тоже, по-своему, знак.
Одним бессмертным известно, что в стародавние времена жила на свете прекрасная дева, возлюбленная наложница некоего императора, светлая и нежная в полнокровии юности, как одна только слива в цвету. И будто бы, но о том доподлинно разумеют лишь боги литературы и изящных искусств, годы спустя, увядшая и подурневшая в сравнении с молодыми красавицами, та дева писала своему императору оды, писала, глядя на сливу, что заглядывала в темные окна северной башни. Цветок любви и скорби, цветок порочного и темного сладострастия, цветок соблазнения в шелке тончайшей невинности — весенняя слива!
И надо думать, что и по сей день нет в мире смертных того, кто способен выглядеть столь горделиво и чудно в императорском золоте, увитом цветком ублажения и сладострастия. Нет того, что смотрит недоступно и ровно, как истинный император, кто несет себя с выучкой и строгостью наследного принца, но при том жарок и откровенен в любви, как уличная блудница. Только один Владыка Небес, светлый и благостный Цзюнь У, ровне которому нет во всех трех мирах, может позволить себе такое сокровище и услаждение.
Может себе позволить Се Ляня.
Се Лянь изгибается, и его кожа белее самого чистого снега и мягче атласа, она совершенна в своем абсолютном, ровном и нежном, ослепительно-жемчужном сиянии. Он тонок, ладен и гибок, но под обманчивой кожей перекатывается упругость стали и силы, а руки — о, это руки воителя, руки тонкие и изящные, увитые золотом, камнями и шелком, воздушные и гибкие персты, что шутя управляются с булатом и карают всякого, способного вызвать гнев в душе лукавого бога.
Се Лянь смотрит, чуть отведя в сторону голову, и все его лицо чисто и остро сияет.
Се Лянь молод, куда моложе своего возлюбленного покровителя. В сущности, он дитя, дитя глупое и наивное, дитя, которое Бай Усянь научил мудрости и лукавству. Теперь это дитя двулико, властно и капризно-насмешливо, оно не верит никому и тщеславно желает любви, желает видеть, что оно прекрасно, и Небеса склоняются перед ним. И это дитя принадлежит одному лишь Небесному Императору, чье слово — закон, а чей взгляд — жестокая воля.
Цзюнь У любуется тем, что имеет, ибо он достаточно мудр, чтобы оценить совершенство и уникальность той красоты, что сама пришла ему в руки. Цзюнь У созерцает Се Ляня, который завораживает и манит, пока ступает по полу в своей совершенной, сияющей наготе, пока переступает через шелк сброшенного хаори с тем бесстыдством, какое едва ли мог даже вообразить себе в иное время, в ином состоянии.
По обнаженной груди Се Ляня, обвиваясь тремя рядами вкруг шеи, скользят брызги горного хрусталя, перевитые нитями чистейшего серебра в толщину волоса, блестят и играют, как усмешки горной реки, обдавшие с ног до головы юное и прекрасное тело Бога Войны поцелуями ласкающей благодати.
Цзюнь У глядит на него жадно и властно из-под тяжести век, из-под тени отведенного в сторону взгляда, глядит и желает. Се Ляня нельзя не желать. Он смеется маняще и призывающе, он улыбается и поводит головой, не меняясь в лице, и весь движется в том гордом и самотешащем жесте, с каким могут обращаться лишь абсолютные фавориты, лишь прекраснейшие из существ, убежденные, что их невозможно, нельзя не желать.
Однако Цзюнь У сам вложил в голову юного Се Ляня эту мысль, сам внушил ему, что того преступно не желать, что его тело создано для любви, что власть его божественного, разреженного сияния в лице и глазах абсолютна.
И теперь он с наслаждением пьет это пряное и сияющее превосходство, покуда Се Лянь вьется вокруг него, покуда дразнит своей наготой и наигранным отчуждением. Они оба знают, что вскоре один попросит, а второй позволит, и тогда Небесный Владыка грубо и не спеша, утверждая степень и абсолют власти, возьмет своего фаворита.
А после, после опять Се Лянь будет иметь все, после все три мира окажутся в его власти, и он будет распоряжаться ими играючи, как ребенок. После и в Цзюнь У проснется искушение в потакании юности — бич древних и мудрых, для которых воистину непомерное испытание — молодость, падение и прекраснейшее из бесстыдств.
— Иди сюда, — произносит Владыка, и голос его льется по покоям шепчущим шелестом, горьким и сладким, мягким и страшным, перекатывается, как последнее биение жизни перед вздохом и угасанием.
Владыка могуч и прекрасен в своем великолепии разящего совершенства, и Се Лянь втайне восхищается этим, втайне наслаждается пониманием, кого увлекает взглядом и жестом, кого соблазняет от ночи к ночи и чьими помыслами владеет. И пусть об ученых мужах Поднебесной идет слава воздержания и аскетизма, там, за грядой Великой Стены, на благих землях близ Эгейского моря, ходит легенда, что жил некогда ученый философ, позволивший раз молодой куртизанке влезть себе нагой на спину и гарцевать, будто на муле.
И ежели случается под Небесами такое, что великие и могучие смиряются сердцем перед обманчивым сиянием юности, то почему Император Небес, затворивши дверь своей спальни, не может позволить себе схожей с тем блажи?
— Иду, мой Владыка, — улыбается в предвкушающе-соблазняющем выдохе Се Лянь, но не подходит сразу.
Он минует комнату большим кругом, давая возможность Цзюнь У налюбоваться собой — чистотой невинности в сияющем теле бога, развратном уже от того, что раздетом. Се Лянь кажется почти что беззащитным, однако, лицо его обжигает льдом и бьет наотмашь, как хлыст, оно остро и надменно-прекрасно остротой и недоступностью черт, схожих с чистой, холодной сталью.
Он все еще заплетен и увит драгоценностями, и есть что-то особенное в его облике, что-то, что так любит Цзюнь У.
Возможно, это и есть красота, недоступная людям, красота, которую способен оценить, по-грубому, как богатство, без поэтической лести, один лишь Владыка Небес. Се Лянь чует на себе жадную ласку алчного созерцания, чует, как глаза Владыки страстно и горячо шарят по его телу, и отводит взгляд. В этой притворной стыдливости и насмешка, и горячий призыв, и позволение брать себя, доказывая право влияния. Даже его слова, звенящие покорностью и уважением, и те будто бы насмехаются. И Се Ляню странно идет такая насмешка.
Мягкой стопой приближается он к резному тяжелому креслу, отвернутому от письменного стола так, чтобы покоящийся в нем Цзюнь У мог не только работать, но и любоваться своим юным наложником, как делает он это сейчас, часто-часто отводя взгляд от бумаг.
— Что это, Владыка? — спрашивает Се Лянь, поглядывая сверху вниз на просыхающие чернила приказа, кой Император Небес держит в руках.
И в том, как склоняется он, как разом становится заинтересованным и разящим, как выжидающе и жестоко глядит из-под тени ресниц, видна вся его двуликость, вся его порочная красота: злая и яростная, глубокая и клубящаяся, как красота черного жемчуга; или ледянисто-прозрачная, в лживом отсвете граней, как — редкого пурпурного бриллианта, зовущегося тенью весны.
Цзюнь У смотрит на Се Ляня долго и сыто, наслаждаясь видом прекрасного, светлого тела, которое уже подчинял себе этой ночью, разбивая вдребезги ледяные барьеры и обращая их в покорство и исступленное сладострастие. Он касается пальцами чужой шеи, груди, сдавливает и ласкает, оставляя отметины на белизне кожи, а рукав его императорского халата горит неблагим золотом — равнодушным и совершенным, кровавым.
— Взгляни, — произносит Цзюнь У, нарочно давая Се Ляню в руки власть, равную Небесам, а сам меж тем грубо и резко терзает его тело, не первый и не последний раз за ночь.
Се Лянь сжимает губы, но все равно стонет и, пока читает указ, вскрикивает два или три раза. Его тело грязно и горячо отзывается на ласку Владыки, и он не скрывает этого, хотя, быть может, что не одно лишь служение в ложе доставляет ему столь мучительное блаженство.
Цзюнь У обеими руками разводит его бедра в стороны и проводит двумя пальцами по внутренней стороне, собирая вязкое семя, которым метил его, Се Ляня, три четверти часа назад. А после, вдруг усмехнувшись, подносит измазанные пальцы к чужим губам, а Се Лянь с готовностью, соблазняя и улыбаясь, берет их в рот и облизывает.
— Они недостойны, — произносит он через силу, задыхаясь, и в этот миг его щеки пылают протуберанцами алого, бархатом и рассветом, горячими и томными в своей упоительной глубине. — Я против. Я желаю преследовать их, как поветрие неудачи, раз они посмели перейти мне дорогу. Ты знаешь, Владыка. Всякий, кто мне не по нраву, заслуживает наказания. Всякий, кто причинил мне боль, заслуживает горя и смерти. Людей я караю сам, ибо их мелочные души не за что прощать и любить. Но Небожителей куда как лучше покараешь ты за меня...
Цзюнь У слышит, как звенит в воздухе конец его слов, и улыбается одним своим мыслям, холодно и жестоко.
—...или ты, но моими руками, не так ли, милый мой, нежный Сяньлэ?
Се Лянь небрежно поводит плечами.
— Не все ли равно? — произносит он с досадой и холодом. — Ты выполнишь это желание, мой Владыка?
На его языке эта фраза, вдруг изгибаясь, звучит бесстыдно и хорошо. Цзюнь У хватает чужое лицо за подбородок, тянет на себя и жадно целует, резко, с тянущим, чмокающим звуком, прокусывая губу. Се Лянь то обнимает его за шею, то отталкивает и смеется.
— Выполню. Однако же и ты уважь мою волю: ублажи меня. Послужи своим телом.
А после Цзюнь У валит Се Ляня на пол, ибо с кем еще, как не с ним, забывать о статусе и долге, опускаться до желания и инстинкта, как не с этим бесконечно соблазнительным и будто укутанным в складки многослойного шелка, в потемки души, существом.
Цзюнь У берет его жестоко, с напором, заламывая руки над головой и не милосердствуя, не выжидая, не давая возможности привыкнуть, просто разворачивает поудобнее и дерет с жадностью зверя, сладко и горячо, остро, страшно, до боли и глухого, черного, пьянящего мутью власти восторга. И Се Лянь с влажными хрипами, больше похожими на крики, подается ему навстречу, отвечая на боль и грубость, восторженно отдавая ей себя целиком. И оба они, воистину сливаясь в страшное и мучительное целое, этим моментом едины: духовно, помыслами и сердцами.