Сон во сне

Раздались два выстрела, парень отскочил в сторону, и вся четвёрка пустилась со всех ног наутёк. Я увидел, как Кёстер рванулся было за ними, но тут же как-то странно повернулся, издал дикий, сдавленный крик и, выбросив вперёд руки, пытался подхватить Ленца, тяжело грохнувшегося на брусчатку. На секунду мне показалось, что Ленц просто упал; потом я увидел кровь. Кёстер распахнул пиджак Ленца и разодрал на нём рубашку. Кровь хлестала сильной струёй. Я прижал носовой платок к ране. — Побудь здесь, я пригоню машину, — бросил Кёстер и побежал. *** Я до конца не мог поверить, что Готтфрид мёртв, и упорно лелеял надежду, что он просто упал. Но ужасного вида красное пятно на полуоткрытой груди своим присутствием говорило, что это всё реально. — Фрид! Фрид, ты слышишь меня? — в припадке страха я звал его сокращённым именем, как он вечно звал меня Робби. Отто примчался с машиной, мы откинули сиденья и положили на них Готтфрида. Тот едва слышно застонал. Жив! Ещё жив... Мы домчались до ближайшей больницы и позвали врача. Открыла монахиня-медсестра. Мы сообщили ей о пулевом ранении и попросили носилки. На них друга и уложили, а после чего перенесли на операционный стол, находившийся в глубине больницы, правее главного зала, где лежали пациенты. Врач с закатанными рукавами уже ждал нас. Он орудовал скальпелем, вытаскивая пули на живую кожу, но Ленц словно не чувствовал боли. Мне показалось, что он вот-вот закричит, ведь врач прямо сейчас убивает его. Я видел достаточно мертвецов и знал, что Готтфрид к ним не относится. Заметил, что глаза его совсем закрылись. Врач поспешил нас успокоить: — Без сознания от кровопотери. Рана несмертельна, — он вытащил пулю, после чего промыл рану спиртом и заклеил. — Одна пуля? — встрял Отто. — Мы видели, что в него выстрелили дважды! — От второй пули он спасся, ведь от первой не сумел, — с иронией ответил врач. Он продолжал разбираться с раной Ленца, осторожными, деликатными движениями накинул немного бинтов сверху, ведь забинтовать не позволяло лежачее положение. Я понял, что хотел сказать врач: Готтфрид упал от первой пули и тем самым второй выстрел его не задел. — Для него будет лучше, если он побудет здесь. Вы, судя по вашей одежде, люди занятые, и у вас нет свободного времени. А здесь ему будет оказана должная помощь. Больница была совершенно обыкновенная: с большими залами, где на истерзанных временем койках лежали больные. Меж рядами ходили монахини, они же медсёстры. Готтфрида мы пристроили в дальнем углу, у окна. Сняли с него ботинки и пальто. Я предполагал, что он останется здесь на некоторое время, и его переоденут в больничную одежду — что-нибудь просторное и хлопковое, единственное, что могут себе позволить бедные. Да, больницы для бедных, как известно. По категориям они отделены ширмами. Тифозные, чахоточные, раненые, инвалиды... Я вспомнил о Пат. Не будь она аристократкой, загнивала бы здесь, на этой койке. Я даже вспомнил картину: жалкая койка в углу обшарпанной больницы, на которой умирает девушка. Она истощена туберкулёзом, и у неё обнажена грудь. Рядом сидит унылого вида человек, раздавленный скорбью. И в этом зрелище отчего-то гораздо больше эстетики, чем в той картине, где девушка умирает, лежа на диванчике в южном санатории. Я смотрел на лежащего с закрытыми глазами Готтфрида и по-прежнему не верил, что он мёртв, но и не верил, что он жив. Внезапно он резко очнулся и начал задыхаться. За грудь он держался уже подсознательно и едва не разрывал её пальцами. Теперь он был бледен, я слышал, как бешено стучало его сердце. Врач, после того, как помог ему прокашляться, сказал, что кровь попала в плевру лёгких, и это нужно исправлять уже операцией — выводить кровь наружу. Я совершенно не представлял, как это делается, но и не хотелось думать об этом. *** На следующий день мы с Отто отправились навещать Ленца. Отработали положенную смену и поехали. Машина попалась лихо покоцанная — костно-раздробленный кадилляк, и с ним мы намеревались провести немало дней, прежде чем урвать денег. Мы прошли к дальнему углу, где лежали раненые, и поразились происходящему. Готтфрид метался на своей койке, задыхаясь и исступлённо крича: — Извинись... Ну же, извинись... Извинись! Извинись! Извинись за то, что разрушил мне жизнь! Ну же... Извинись... Страх объял меня, я не знал, от кого Готтфрид требует извинений. Неужели от нас... Тело проняла дрожь. Бред нашего друга смешался с неразборчивым бредом прочих больных, что только сильнее напугало меня. Отто поспешно снял пальто и шарф, после чего проверил лоб Готтфрида. — Бредит. Позови кого-нибудь. Медсестру я нашёл быстро и объяснил, что происходит. Пока она разбиралась с поднявшейся температурой, я предался горестным воспоминаниям. Я помнил Готтфрида ещё со школьной скамьи: класс прозвал его кусочком солнца, а учителей он бесил своей жизнерадостностью. А священник, преподававший закон божий, даже ругал его за веселье, называя это грехом. «А в чём, по-вашему, состоит грех?» — спрашивал Готтфрид. Священник становился багровым и багровел ещё больше, слушая ответ, а потом высек Готтфрида перед всем классом. Отто сразу же за беднягу заступился, а потом и я встрял. Три дня с нас троих сходили синяки. Но Готтфриду, тому семилетнему ангелочку с белокурыми волосами и ослепительной улыбкой, было совершенно всё равно. Мы с Отто, который в школьные годы был тем ещё задирой, только удивлялись, откуда в нашем товарище столько смелости. Сначала, когда мы попали в школу, мы с Отто пытались его дразнить и задирать из-за того, что он не такой, как все. Он совсем не обижался. То ли привык к шалостям сверстников, то ли был слишком жизнерадостен для их уровня. С другой стороны, это была заслуга его матери, фрау Маргарет Ленц. Она считала, что радость — это божья милость. Ну или, во всяком случае, покровитель, у которого каждый может попросить всё, чего душа пожелает. Пусть это и грешно, но весело. Как говорил мой отец, Фридрих Локамп, царствие ему небесное, «и радость Христова для нас не соблазн, и уныние Спасителя нашего — не грех». К матери Готтфрида, обожавшей украшения в «югендстиле», мы захаживали частенько. Фрау Ленц была очень красивой, элегантной женщиной, насколько ей позволяло её положение одинокой матери. Она зарабатывала на шитье и сыну уделяла достаточно времени. До сих пор помню, какой потрясающий костюм она ему сшила для выхода в город. Мальчишки, в том числе и Отто, просто обзавидовались! С родителями у нас троих вышло интересно: у Ленца — одинокая мать, у Кёстера — пьющий отец-механик, у меня оба родителя, отец — служащий, мать сидит дома. Больше всего мы любили собираться втроём и сидеть в гостях у фрау Ленц или у меня дома. Отто только и рад был улизнуть от отца, ведь зачастую приходил лиловый от синяков. Моя же родня приняла его холодно, полная предрассудков. Я поражался, насколько Готтфрид похож на свою маму и внешне, и характером. Она тоже была солнечной, но лучи её будто угасали. Тоже улыбалась, но не так ослепительно. Она давала сыну всё. Поразительная жертвенность. Теперь я её немного понимаю с тех пор, как сблизился с Пат. Я взглянул на бьющегося в горячке Готтфрида, которого медсестра обнажила по пояс и вовсю перевязывала раны — пулевую и операционные. Должно быть, он потерял много крови. Тогда, ещё во время войны, его ранения ещё не причиняли ему боли, теперь же её причиняло всё больше кровоточащих ран. И он всё так же испуганно шептал «не уходи». Лицо покраснело и опухло от слёз. Я прекрасно понимал, как ему больно сейчас, и содрогался от того, что ничего не мог с этим сделать. Отто стоял рядом, совершенно неподвижный. Только его тёмные глаза беспокойно следили за метаниями нашего больного. Он не должен был умереть, думал я, этот отважный боевой офицер. Даже если ранен он был не на поле боя, а на другом, куда более личном фронте, на этой войне мёртвые не могут забрать его с собой. С того света, где всё и началось, над нами бездушно засмеялся мир. — Раны воспалились. Сами понимаете, инфекции повсюду. И теперь Готтфрид, прежде такой весёлый, совершенно счастливый, лежит раненым, в бреду, вспоминая что-то болезненное из жизни. Сколько прошло, сколько ещё пройдёт — не это имеет значение. Главное, он теперь на своём месте, даже самым последним механиком, если можно так сказать. За каждую секунду, за каждый отточенный в кровь палец он отдаст всё, что положено отдать за такую работу. Думаю, с таким ремеслом в родном городке в самый раз будет и за того парня тоже. А по воскресеньям он ещё будет петь под гитару. — Прости меня, мама... За всё прости! — кричал Готтфрид в исступлении. — За боль прощальных слёз, за то, что ты грустишь! Прости меня! Прости меня! Сестра вколола ему успокоительное и сказала, что незачем было нам приходить. Я посидел с Отто в баре, выпил с ним по рюмке рома и договорился, что раз в два дня мы будем по очереди навещать Готтфрида. Нарочно мы не стали заходить к Альфонсу, а то он начал бы ненужные расспросы. — Надо будет принести ему поесть, а то больница эта совершенно ужасная, — сказал Отто и отсчитал немного марок. — Оплата за лечение. За спасибо его никто перевязывать не будет. В следующий раз принесёшь, хорошо? Отчего-то я вспомнил о том, что мать Готтфрида, такая светлая, была захвачена своей особой болью. Говорили, что муж её слыл в обществе добродетельным человеком, а потом она от него сбежала. Но все слухи фрау Ленц старательно опровергала. Хотя я в это почти не верил. Или, может, это просто внутрисемейные враки? Тем более, женщина в этом мире способна и на меньшее. Если ей нужен траур. У неё даже была пост-мортем фотография её матери. Она была уверена, видимо, в том факте, насколько человек не приспособлен для жизни на этой земле. Подойдёт любая дыра, любая безнадёга. А как далеко мы можем дойти в этой уверенности? По-моему, никаких пределов нет. И только теперь, когда отчаянные крики Готтфрида снова всплыли у меня в памяти, я связал их с теми роковыми годами. Я помнил, как умирала фрау Ленц, пошедшая вместе с нами на фронт. Только она работала сестрой милосердия и частенько нас латала. Мы её так и звали: матушка Гретхен, пока она заботливо бинтовала наши раны и по-матерински целовала. Готтфрид любил её по-особенному, не так, как я, к примеру. Это больше походило на нечто сокровенное, словно сын пытается встать на место мужа. «Подождём мою маму?» «Подождём, твою мать... Знаешь, не будь мы её детьми, я бы на ней женился!» Готтфрид тогда резко скорчил злую мину и сделал позу «агрессивные руки-в-боки». Отто лишь хрипло-прокуренно смеялся в ответ. А потом... Матушка Ленц попала под хлор, надышалась этой дряни. Лежала в лазарете с посиневшим лицом и только успокаивала рыдающего Готтфрида, гладила его по волосам и приговаривала: «Только улыбайся, милый. Улыбайся, несмотря на всю боль. Улыбайся, даже если хочется плакать» «Как? Как я это переживу? Не уходи! Не бросай нас!» «Всё будет хорошо. Прости меня, малыш... За боль прощальных слёз, за то, что ты грустишь... Прости меня, малыш, прости меня, малыш...» Мы разделили скорбь на троих, и тем окопным вечером улыбка Готтфрида сквозь трёхручьёвые слёзы выглядела жуткой. Мы скорбели так, словно были братьями, потерявшими общую мать и защитницу. Она умерла на следующее утро, её лицо было зелёным и чёрным. А шея вся истерзана. Она пыталась разорвать её ногтями, чтобы глотнуть воздух. *** Я был уверен, что за эти несколько дней Готтфрид хоть немного пришёл в себя. В самом деле. Он лежал белёсым силуэтом, сливаясь с белым одеялом, которым его накрыли. В углу больницы было светло, жалюзи открыты. Меня замутило от такого количества белого цвета, но я всё же воскликнул: — Фрид! Неужели живой? — Конечно, детка! — на секунду мне показалось, словно голос у него чуть сел. Он закашлялся от такого крика и схватился за забинтованные рёбра, после чего поудобнее устроился на койке. Солнечные полосы света падали на его фигуру сквозь жалюзи. Вытянув ноги, он снова схватился за грудь, поморщился страдальчески и проговорил слабо: — Знаешь, сколько раз мне снился странный сон? Будто ты с кем-то дерёшься, а я смотрю на вас издалека, и мне очень страшно... Что всё против нас, и люди, и пространство, и грудь очень болит... Я смотрел на него и теперь не верил, что он жив. Что лежит здесь, без кровинки в худом лице. Готтфрид жив, и это большое счастье. Я представить не мог, как мы бы жили без него. Странное ощущение. Словно в воздухе повисла невидимая нить, которая постоянно соединяет нас в этом времени и пространстве — она проходит через сердце и соединяется со следующим сном. Никакого сна не было. Мы унесли его с митинга, а он запомнил только драку. Но так будет проще для всех. Никогда я ещё не испытывал такой радости, но знал, с чем сравнить это чувство — с тем облегчением, которое я испытал после того, как Пат оправилась от лёгочного кровотечения. Я осторожно подошёл к койке и присел на край. Готтфрид расположился на койке полусидя, грудь перемотана бинтами, на плечах пижамная больничная рубашка. Щёки ввалились, под глазами тёмные мешки. Светлые волосы всклокочены. Он выглядел измученным и постаревшим. Но я знал — это пройдет. Всё пройдёт. Лицо у него чуть подрагивало, привычную солнечную улыбку заметно перекашивало, словно она обратилась нервной, светлые, чуть в расфокусе глаза с прищуром от яркого солнца. Словно маска весёлости, за которой он прятался, треснула. Все мы носим такие — и даже Отто, суровый каменный Отто Кёстер не исключение — и всем нам есть что скрывать. Внезапно он резко и со стоном покачнулся. Я потрогал ему лоб: под пальцами словно раскалённый уголь. Похоже, у Готтфрида снова поднялась температура. Его сильно трясло. Он часто дышал, закидывая голову и сводя плечи. Иногда он дёргал ногой, сильно и часто — это выглядело странным. — Всё хорошо? — спросил я и тут же одёрнул себя: нет, как может быть всё хорошо, если этот последний романтик сидит с перемотанной грудью и дрожащим лицом? — Нет... Ничего хорошего... Это всё я, Фрид! — мы сократили его именно так, хотя могли бы звать его Готтом, но решили от этого варианта отказаться, чтобы не зазнавался. Я ничего не мог придумать лучше, чем положить голову друга себе на плечо. А он всё молчал... Я отчётливо чувствовал, как у него дрожат губы. Держись, Фрид, мы с тобой. Я признал, что отчасти виноват в случившемся. Если бы не повёл его к чёрной кошке, может, ничего бы и не случилось! Не может белая кошка нейтрализовать чёрную, не бывает такого! Я клялся ему, что в случившемся вина моя и только моя, а он, судя по всему, сквозь туман полуобморока слышал меня и только мотал головой, мол, ты неправ. Если этой вечной улыбкой была маска романтизма, то под ней прятался искалеченный человек, пусть и не так сильно покоцанный, как мы с Отто. Я знал, что его доводит до такого бреда, причиняет ему столько боли... Будто оголённый нерв, который трогаешь, и человека прошибает током. Как, говоря языком классика, струна в душе, самая сокрытая и потаённая. Но вместо ангела, ласково прикасающегося к ней, её дёргает демон. Я испытал ровно то же самое, когда потерял и свою мать. Она точно так же умирала у меня на руках. — Это сон?.. — снова прозвучал сиплый тихий голос, врезавшийся мне в подбородок. — Я сплю?.. — Да, Фрид. Спи крепко, — только и смог сказать я. Пусть он проснётся свежим и бодрым, таким же весёлым, как и прежде. Только образ Готтфрида в бреду, рыдающего о матери, всё никак не выходил у меня из головы. Точно таким же он был в тот окопный вечер. Будь я дамой наподобие Пат, я бы до бесконечности целовал эту соломенную копну, чуть жестковатую на затылке из-за впитавшейся в ту ночь крови. Сейчас к нему придёт врач и сделает перевязку, ведь рана открылась, если судить по бурому пятну на бинтах. Кровь не идёт, и слава богу. Невиданное облегчение — знать, что Готтфрид жив, хоть и не особо в сознании. Дышит, живёт и двигается. Отто прав — лучше всего нашего романтика не беспокоить. Сзади послышался тихий шорох — наша общая с Готтфридом дружеская близость в момент беды встала и как бы растворилась в воздухе. Остался только оставленный мной свёрнутый шарф Отто, так и лежащий на столике. Я поспешил его забрать. За окном был тихий тёмный двор, залитый красным закатом, светлым пятном горели окна на противоположной стороне, неярко поблёскивал в них блестящий серый прямоугольник между шторами. Вдруг на одном из окон первого этажа замигали, сразу три или четыре ярких жёлтых пятна, они двигались синхронно, как будто под ними двигалась по доске маленькая фигурка. Я осторожно уложил друга на койку и укрыл его по шею. — Что бы ни случилось, мы всегда с тобой, — сказал на прощание, держа его за руку, и уехал. По дороге только и думал: держись, дружище... Дружище... Осенило. Я резко вспомнил о Пат. Теперь я на грани потери сразу двух верных товарищей, и я клянусь, что не потеряю ни одного! *** Ещё через несколько дней я поехал в санаторий к Пат. Я не смел ей говорить, что случилось с Готтфридом, ведь это погрузило бы её в меланхолию и обострило болезнь. За Готтфридом приглядывал Отто, ведь тот находился в нервной горячке и совершенно перестал улыбаться, что меня повергло в шок. Сколько бы мы не говорили перенести его в отдельную, самую захудалую палату, монахиня ответила: «Если мы сделаем это для него, то придётся это делать для всех». И при этом рука у неё лежала у нашего больного на груди, словно эта женщина уже держала его жизнь в своих руках, и я давил в себе желание убрать эту иссохшую, замаранную вечностью ладонь. Я буквально разрывался между тем, чтобы остаться с Готтфридом и поехать к Пат. В конце концов выбрал второе, ведь у него есть Отто и я, а у Пат, кроме меня, нет никого. Но я чувствовал: стоит мне только поднять на неё глаза, и я снова сделаю что-нибудь ужасное. А уже было слишком поздно. Не могу даже подобрать слово, с которым можно было бы описать всё то, через что я прошёл. Скажу только, оно выходило полным презрения. Когда через пару дней после рокового митинга я вернулся домой, все обитатели пансиона заметили перемену в моём поведении, но я почти не обращал на это внимания. Им казалось, что я много времени провожу вне дома. Горничная Фрида старательно пыталась разговорить меня, чтобы найти повод для сплетен, но я так жёстко отбрил её, что теперь она со мной не разговаривает вовсе. Сначала я не понимал, отчего Отто так часто прикладывается к коньяку, а на после последнего визита к Ленцу едва не урвал у Отто глоток. Когда он вернулся со своего «дежурства» в больнице, мы стояли перед печью в гостиной и наблюдали за рыжей пляской огня. Отто внимательно смотрел на тлеющие в огне поленья. И вдруг на его лице отразилась такая безысходность, какой я никогда прежде не видел на нём. Он издал какой-то странный звук — наверно, чуть громче вздоха. Нет, он переволновался. Взял себя в руки и налил ещё рюмку: — Клянусь, я найду этого человека, чего бы мне этого не стоило, — холодно выдохнул. Готовит план мести. Я был согласен с ним: такого подлеца полиция не возьмёт. Всё нужно делать самим. Так и стал готовиться, собирая доказательства. Но сперва рассказал Отто всё как было, с самого начала. Особенно не скрывая. Все эти детали Отто помнил точно. На следующий день я проверил по картотеке домашних адресов, выяснил, где живёт стрелок. Точно. Дал адрес Отто, и тот поехал разбираться. А я отправился в санаторий поездом. Пат выглядела свежо и бодро. Она показалась мне несколько растерянной и непохожей на себя, словно она чего-то стеснялась. Было заметно, как она напряжена. Она знает? Пришлось даже прикусить язык в буквальном смысле этого слова. Больно, однако... Ну да ладно, проехали. Когда Пат посмотрела на меня своим особым, глубоким, но печальным взглядом, я всё понял. А потом она улыбнулась — как мне показалось, немного грустно, — и это окончательно разрушило все мои сомнения. Она ничего не знает. Оно и к лучшему. Даже если бы она знала, она бы всё равно не поверила. И правильно, между нами слишком большое расстояние, отсюда её недоверие. Но даже будь она совсем рядом, это ничего бы не изменило. Теперь я это знаю наверняка. К чёрту. Переживу. — Как дела? — она присела на подоконник, закинув друг на друга стройные ножки. — Не особо. Дела в мастерской плохи, народ бастует. Везде полиция, — в горле встал комок. Почему именно об этом она хочет знать? Всё против меня. — Ничего, скоро кончится, — она перевела взгляд на моё лицо. — О чём ты так сосредоточенно думаешь? — Я думаю? — встрепенулся я. — О том, что я не вижу тебя почти месяц, и мы оба ведём себя странно. Я рад, правда, очень рад. Если бы ты знала. Это потому, наверно, мы смотрим друг другу в глаза так много времени. Представляешь? — Представляю, конечно. В моём возрасте уже пора быть хотя бы циничной, — Пат предательски улыбалась своими красными губами, говоря о цинизме. Убогий контраст. Впрочем, нет, для меня, возможно, есть и во всём этом смысл. Главное не лицемерить самому. Завуалированные костыли, на которые опирается жизнь, только кажутся несущественными, а на самом деле — кости недоеденного динозавра. А потом эти кости никогда уже не свалятся, не подведут, тогда что? Долго-долго шагать в такт шагам? Или бежать к ним, сломя голову, зная, чем всё кончится? Ну, может, это и не самое главное в жизни. Хорошо, что мы сумели увести разговор в нужную сторону и Пат не спросила о Готтфриде. Из-за этих грубых материальных суррогатов у нас и получается то, чего мы с ней хотим, подумал я, стараясь не смотреть на алый отсвет, горевший в зрачках Пат. И самое лучшее в этом — то забвение, с которым мы при этом расстаёмся. Возможно, Гёте и был прав, когда говорил: единственное, зачем мы живём — это узнать, как именно мы умрём. Вечером, попрощавшись с Пат, я решил позвонить Кёстеру. Тот звонил из больницы. — Как там Готтфрид? — шепнул я, словно если бы звонил в коридоре пансиона, как с Пат когда-то. Строжайшая секретность, одеяло — камуфляж. — В сознание пришёл, но очень слаб, — донёсся до меня далёкий прокуренный голос. — От холодрыги в больнице простужен. Совсем плохо. Сейчас я навестил его, и даже смог поговорить с ним. Плед и булку с горячим чаем принёс. — Ты ничего ему не сказал? — О митинге? Ничего. Нем, как рыба. Лучше делать вид, что всё это ему снится. А проснётся он только после выписки. Как дела у Пат? — Не жалуется. Держусь изо всех сил, чтобы она не знала. — Медсёстры ушли на молитву в часовню, а у Готтфрида рана открылась. Когда я его перевязывал, он снова плакал. Причём плакал сознательно, так и уткнулся в меня лицом, — я был уверен, что лицо у него в этот момент приобрело землистый оттенок. Круги под глазами черны от долгих переживаний, как и у меня. — Сердце у него так и стучит... А у меня все пальцы в крови. Я представлял себе, как Отто отчаянно прижимает Готтфрида к сердцу, молясь, чтобы он выздоровел. Признаюсь честно, я бы поступил так же. Одеяло-камуфляж казалось мне гробом, в котором меня похоронили заживо. *** Сразу по приезде в город я кинулся в мастерскую к Отто. Юпп как раз перемывал инструменты. Его кудрявые волосы блестели в свете красной лампы. Увидев меня, он сделал удивленное лицо. — Вы что-то поздно сегодня, — сказал он. Я налил в стакан воды и плеснул туда немного виски из стоявшей на полке бутылки. Один раз. Выпив, я присел на пустую коробку из-под патронов. Внезапно на меня накатило такое спокойствие, что я даже стал постепенно забывать о всех бедах. Неприятности отступали куда-то за двери мастерской. За окном темнело. Окна мастерской выходили во двор. Жёлтые квадраты света, падавшие из-за оконного стекла, скрадывали расстояние между бесчисленными ящиками. Внезапно послышался громкий шум. С кадилляком что-то не клеилось, и я застал Отто с перепачканными руками и ругательным возгласом: — Машина, blyat, ломается, в неё марки вливаются, а как захотим продать, то не получается! — русское ругательство он услышал от меня, а я услышал однажды от Орлова, когда он был злющий как чёрт. — Что-то не так, дружище? — попытался я разрядить обстановку. В меня полетел гаечный ключ, но увернуться я успел. — Он купил себе машину, думал: круче не найти! Откатал на ней неделю, сдохла, мать её лети! Мы остудились коньяком со льдом, после чего со свежей головой принялись разбираться с несчастным кадилляком, который настолько взбесил Кёстера, что тот умудрился его обматерить. Затем он сменил гнев на милость. Когда мы пили вторую бутылку, он спросил меня: — А как ты думаешь, дружок, у евреев тоже национализм? — У евреев... — ответил я, проводя ладонью по бархатному горлышку бутылки, покрытому капельками влаги, несколько усиливавшими ощущение тайны, исходящей от напитка, стоящего перед нами, словно рюмки в баре в древние времена, до самого, наверно, их появления. Признаюсь, мне было нечего сказать. — Эти идиоты со свастиками вошли в раж и готовы стрелять. Результат ты видишь, — да, раны Готтфрида с того дня отпечатались изнутри век. Отто говорил тяжело, и в голосе его звучал еле сдерживаемый гнев. — Я собираюсь завтра вечером взять эту мразь в жёлтых крагах за горло. Они думают, мы тут все ницшеанцы. А это только начало. Перед ними не мы все! Мы — не они! Эти жалкие придурки ничего в жизни не видели! А мы — видели. И мы им так покажем, втопчем в грязь! — под конец речи Отто совершенно распалился, чему сильно поспособствовала выпивка. После этого он вдруг успокоился и некоторое время, как я заметил, смотрел куда-то вдаль — словно даже забыв, где находится, но в то же время с поразительной силой воссоздавая в своём воображении картину предстоящего отмщения. Вечером следующего дня мы зашли к Альфонсу. Он уже знал о происшествии и, так же, как и Отто, был полон чувства мести. За рюмкой рома мы втроём решили обсудить план наших действий. Альфонс сообщил, что нашёл стрелка в пивной недалеко от края города. Туда он и собирался наведаться, чтобы вместе с нами начистить ему морду за Готтфрида. — Драки с моим участием проходят быстро, потому что мы успеваем смыться до того, как это станет известно властям, — сообщил Альфонс, собирая сумку. Туда он положил жёсткие перчатки, хотя при его ручищах ему этого не требовалось. Я плохо представлял себе, чем мы можем помочь, но мы согласились. Отто так и пылал праведным гневом: — Альфонс, если ты будешь с ним драться, дай я ему врежу как следует! Мы взяли Альфонса с собой и на «Карле» доехали до пивной, но не стали останавливаться рядом с ней, а отъехали чуть поодаль. Дождались, пока покажется урод в жёлтых крагах. Ага... Идёт. С компанией из трёх друзей, один из которых сопоставим с нашим великаном. Мы вылезли из машины и медленно, угрожающе направились к ним навстречу. При свете фонарей они узнали нас и прокричали: — Вы ещё здесь откуда? Убирайтесь нахер! — Остыньте, свастичные, — процедил Отто. — Корона не жмёт по людям стрелять? — Он сам напросился! Скольких наших побил! Мы преподали ему урок! — Да вас надо отстреливать, как собак, — Альфонс закатил рукава. Я чувствовал, как от слов фашистов у меня вскипала кровь. — Молитесь, что он отделался только ранением. Иначе я бы вас прикончил. — Неужели драться хотят? — спросил один из фашистов крупного мужчину, являвшегося, судя по всему, их главарём. — Сейчас мы им пропишем, чтобы охота отпала! — процедил тот, угрожающе подбоченившись. Он напоминал быка, готового атаковать. Остальные трое тоже приготовились к схватке. — Хотите драки? Будет вам! — рявкнул урод в жёлтых крагах. Пригляделся к Альфонсу и ахнул: — Ну у вас и буйвол! Альфонс усмехнулся: — Скорее Бомбардировщик! — Вот это лихо, Альфонс... — поразился Отто. — Я тогда кто? — Ты Истребитель, нахрен. Грациозный, красивый, очень меткий. Этого бычка я знаю — с виду жирный фашист, только очень опасный... — Альфонс сделал вид, что сокрушается: — Фрид, Фрид, зря ты им рожи чистил... Дай лучше я... Я даже не предполагал, чем могла закончиться такая стычка, но молился, чтобы Альфонс расплющил этим мразям головы, лишь бы Готтфрид был отомщён. В голову мне почему-то приходили слова матери, говорившей, что каждый раз, когда я даю себя уверить, будто всё в порядке и нормально, мироздание посылает мне заряд энергии, направленный мне в спину. Только оно забывает, для чего на самом деле создан человек. Внезапно Альфонс вынес с кулака того главаря, но тут же на него накинулся тот тупоглазый урод в жёлтых крагах. Удар, и он с вывихнутой к дребеням челюстью рухнул на асфальт. Тут же ему помогли подняться двое его приятелей и пошли к нам, на ходу закатывая рукава. Мы молча ждали, сжимая кулаки. Через пару секунд мы добавили Альфонсу преимущества в драке, раздавая удары фашистам. Кёстер, как в той драке с четырьмя Фогтами, лихо сворачивал противникам руки, но потом получал от них удары ногами. Наконец все мы выдохлись и отошли подальше друг от друга. У меня был разбит нос, Кёстер щеголял лиловым синяком, а Альфонс хвастался разорванными рукавом и штаниной. — Нам конец... Мы и так потеряли одного бойца по дороге... — пробормотал парень в жёлтых крагах, утаскивая с асфальта избитого Кёстером до крови товарища. — Где вы умудрились его потерять? — взревел главарь. — Это же не какая-то грёбаная связка ключей! — после чего холодно сказал: — Пусть это будет хоть Макс Шмелинг, я не позволю менять участников. Сдриснули отсюда. Трое поспешно убрались зализывать раны, и остался один главарь. Чёрт возьми... Если мы сейчас упустим стрелка, то зря дерёмся. — Парни, вы ходите по охрененно тонкому льду... А когда лёд треснет, под ним вас буду ждать я! Особенно ты... — Альфонс указал на стрелка. Тот с непониманием в тупых глазах обернулся: — Да-да, ты! Что ты пляшешь, как фея? Драка завязалась с новой силой, но теперь мы с Отто стояли поодаль, ведь Альфонс вполне мог разнести обоих фашистов. Мы наблюдали за дракой, еле сдерживаясь, чтобы не кинуться на помощь. — Едрить-колотить, держите меня крепче... — пробормотал Отто, и я, как подобает товарищу, придержал его, а сам гаркнул: — Да разозлись ты уже, великан! На Альфонса это подействовало, и он снова с кулака вынес главаря, а со стрелком церемониться не стал: выпустил в него две пули, как тот это сделал с Готтфридом. Стрелок упал на мостовую, обливаясь кровью. Мы же поспешили сесть в машину и убраться, пока сюда не нагрянула полиция. *** Справедливость восторжествовала, стрелок понёс наказание. Как иногда бывает, почти молниеносно. Меня снова разрывало двойственное чувство: я увиделся с Пат, но наша встреча вышла несколько холодной, и я очень винил себя за это. Но с другой стороны я бросил Готтфрида, раненого и больного, и ещё добавил немного вины на мою совесть. — Чёртовы сволочи со свастиками, — зло процедил Отто и сжал в руке кружку с ромом. Он был бледен, на щеках пробились вены. — Увижу ещё одного такого — убью. И неважно, что будет дальше. За своих друзей порву. Выпивку мы брать не стали, ведь побоялись, что алкоголь сделает Готтфриду только хуже. Взяли немного курятины и баранины, ведь не хотели, чтобы наш последний романтик умирал с голоду в больнице. Но больше нас беспокоило то, что ему до сих пор угрожает заражение. Тиф не дремлет, как говорится. Удивительно, но в зале пахло карболкой — недавняя дезинфекция. Готтфрид сидел у окна и смотрел, как ветер сметает с ветвей снег. Выглядел он лучше, чем в последний визит. Совершенно босыми ногами он касался плитки пола. Романтическая привычка, что уж там. Заслышав наши шаги, он соскочил с подоконника. Мы увидели его взъерошенные волосы и румянец на щеках. На нём была наглухо застёгнутая серая больничная пижама, отчего он казался моложе и симпатичнее. Готтфрида окружала аура невероятной чистоты и свежести, не в пример этой душераздирающей комнате. Но сейчас передо нами был не романтический юноша, а самый настоящий калека, который, несмотря на свою природную красоту, мучился от своих физических и моральных увечий. Даже скрип кровати, на которую я поставил пакет с едой, звучал не так радостно, потому что боль прострелила ему грудь. Я заметил, каких усилий ему стоит сделать вдох-выдох. Наверное, боль была так сильна, словно его действительно ранили в самое сердце. Собравшись с силами, я подошёл к кровати и сел на неё рядом с Готтфридом. Теперь я мог полностью его увидеть. Голова его бессильно упала на грудь, и он побледнел. Его руки упали вдоль тела, пальцы сжались в кулаки, ногти впились в кожу. Он снова поднялся, каторжным шагом прошёл вместе со мной к Отто и Альфонсу, после чего обнял всех нас. — Ребята, я так скучал... — мне показалось, что он всхлипнул. — Мы с Отто, думаю, уже успели тебе надоесть, так что держи своего большого друга, — я указал на Альфонса. Альфонс горячо прижал к своему могучему телу худого, как тростинка, Готтфрида. Тот скорчился от недостатка воздуха и прохрипел только: «Пусти... Пусти... Больно...». Потом он вывернулся из железных объятий Альфонса, обнял нас с Отто и задушевно сказал:   — Как хорошо, дружище, когда есть друзья, — при этом снова лучезарно улыбался. — Я уже проснулся, верно, отец? — Ещё немного осталось, мать. Ты выпишешься, приедешь в мастерскую и только тогда проснёшься, — ответил Отто, теперь знавший про мою затею. Так отрадно стало видеть улыбающегося Готтфрида, что у меня словно гора с плеч свалилась. Мне стало спокойно и хорошо на душе, а когда выяснилось, какая интересная мысль посетила Отто, мне хотелось танцевать и петь. Мы спустились в больничную столовую и сели за стол. — Ребята, вам когда-нибудь снился сон во сне? — Готтфрид принялся мелкими глотками пить сок, который принёс Альфонс. Помирает с голодухи, бедняга... К еде он не притронулся. У него так же, как и у нас, чернели тени под глазами. Если мы с Отто, относительно темноволосые, могли ещё так выглядеть, то Готтфриду с его соломенной копной это не шло совершенно. С пепельно-серым лицом и чёрными кругами он выглядел чужим. Словно это был не наш романтик, а уставший от жизни циник. Жутко сделалось от его потухшего взгляда. — Не припомню, — ответил Отто, принимаясь за баранину, которую разделил со мной. — Если бы было, я бы запомнил. — Если я сейчас сплю, то ночью вижу сон во сне. Снитесь мне ещё. — Спи спокойно, мать, — бритвенно улыбнулся Отто. Как же тогда хотелось вытереть слёзы, пролитые в больном бреду. Со слезами из глаз Ленц походил на какое-то измождённое создание, покрытое рубцами и ожогами. И в то же время на самого обычного человека. Потом он добавил что-то забавное, и на его лицо вернулась улыбка. А под конец он спросил, серьёзно ли это мы хотим перенестись из наших снов в его сон. Отто грустно кивнул. Альфонс налил себе ещё сока. Когда он поднял на Готтфрида глаза, в них была мольба. Но тот опять не обратил на него внимания. Солнце уже село за лес, но небо было ещё очень ярким. Заглянув в чашку кофе, я сразу забыл о митинге. Я видел только хорошо знакомые жёлтые цветы на столе и думал: как всё-таки мало надо, чтобы человек почувствовал себя счастливым! Но откуда же взять эту радость? Из жизни или из смерти? Этого мне никто не сказал. Есть ли на свете счастье? К счастью, каждый идёт своим путём, и каждый его достигает по-своему. Но то, чего не хватает счастливому, всегда можно добавить другому. Вот я и добавил — всего на несколько мгновений. И вдруг случилось то самое. Как будто в темноту ночной пещеры упала последняя искра радости, осветив всё вокруг. Все глядели на перевязанного Готтфрида. Из-за алого солнечного света он казался смуглым и необыкновенно красивым. Даже шрам на руке, про который все забыли, снова стал заметен. По всему было видно, будто Ленц очень счастлив. Прервала наш разговор о снах вошедшая монахиня-медсестра, которая объявила, подняв ладонь: — Господин Ленц, уже вечер. Вам пора в комнату. Готтфрид нахмурился, отчего его лицо в свете заката обрело резкие черты: — Как жаль, — выдавил наигранно. — А я уже успел соскучиться по вашей остроте. Вы ведь не против, что я буду изредка вас навещать? Нет, правда? Вот и славно. До встречи, — крикнул он нам и исчез на лестнице. Дикое облегчение охватило всех нас. Готтфрид идёт на поправку, и Пат тоже лучше. Значит, скоро мы все будем вместе. Как в старые добрые времена. Посмотрев на часы, я удивился, сколько прошло времени — неужели целая вечность? Так и есть, мы здесь с пяти часов вечера. За окном ещё темно. Почему-то мне вспомнилась мёртвая скала — воспоминания давно погибших людей всегда безотчётно напоминали о себе, вытесняя любые другие. Но говорить про это не хотелось. *** Мы сидели в абсолютной тишине нашего пансиона. Отто притащил керосиновый фонарь, зажёг его и поставил на бетонный пол. От него исходил мягкий круг света, отчего весь подвал был окрашен только серым и жёлтым, с чёрными карандашными тенями и бледными золотистыми отблесками света. Мы сидели, прислонившись вчетвером к стене. Готтфрид в фривольно расстёгнутой рубашке, открывавшей шрам от пули, привалился к Отто и положил голову ему на плечо, держа в руке бутылку рома. Первые две мы вчетвером, к слову, вылакали ещё до прихода сюда. Отто расслабленно курил, держась чуть поодаль от нас с Пат, и вид у него был самый что ни на есть удовлетворённый: кепка упала на лоб, тёмные волосы налипли на щёки, шнурки грубых ботинок ослаблены. Пат прижалась ко мне и тоже положила голову мне на плечо, её серое платье плавной волной разметалось по полу. Моя же шляпа вообще сползла на затылок, но сейчас мне было совершенно всё равно. Пребывали мы в состоянии так называемых сонных мух, потому что перед этим по случаю выздоровления Ленца напились у Альфонса. Это, по-моему, обычное состояние для людей, пьющих по вечерам, только не все могут с этим смириться, врезультате и возникает сложная гамма чувств, которую условно можно назвать похмельным синдромом. Но у нас такое не впервой. Хмель и так иногда очень сильно бьёт по голове, а тут и вовсе расслабишься, да ещё с пивом. Всё-таки немецкая пивная одна из немногих в мире, где можно действительно расслабиться, без всякой иронии. В Японии для этого, насколько я знаю, обязательно нужен сакэ или что-то в этом роде, поэтому там употребляют вино и сакэ, даже к сэнсэю это не относится. Для немцев же существует вполне ординарная альтернатива: пивной алкоголизм. Все слова были лишними в этот момент, ведь мы теперь вместе, и никакие слова не могут передать весь спектр чувств. Ничего не нужно говорить. Обмениваться взглядами. Переглядываться. Упиваться друг другом. Меня всегда удивляли — и по-прежнему удивляют — многочисленные социальные связи в этом мире, их неприкрытая корысть и суетливость. Они вводят в заблуждение. Казалось бы, имея такую уйму возможностей встретиться взглядом и друг с другом, люди ни за что не согласятся в настоящий момент прикоснуться друг к другу, на крайний случай выругаться. Но как же они лукавят! Как они лицемерят! Ни слова о том, что настоящая близость, а тем более любовь, невозможна без прикосновений — о нет! Я за все эти тревожные дни понял смысл поговорки: имея, не ценим, а потеряв, плачем. Мы едва-едва успели свернуть с опасного поворота, ведущего в кювет. Пат стало ощутимо легче, и мы решили в ближайшее отпуска уехать на юг все втроём и больше не возвращаться. Дела каким-то чудом выровнялись, и мы смогли скопить достаточно денег, причём все ради этого разбрелись по подработкам: Готтфрид, как мы и предрекали, устроился в театр, Отто по велению сердца рассекал на гонках, я по привычке сотрясал «Интернациональ» пианино, Пат продавала пластинки, ведь теперь она не боялась ничего. — Мы будем жить ещё долго, Робби, — улыбнулась Пат, оглядывая всех нас, живых и здоровых. — Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети и жена... — Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребёнок и моя жена. Несколько минут мы все сидели молча. В подвале разносился табак от Отто, а Готтфрид пил ром с горла. — Я очень хотела бы иметь от тебя ребёнка, — Пат прислонилась лицом к моему плечу. — Раньше я этого никогда не хотела. Я даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребёнок смотрел бы на тебя, и ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой. — У нас еще будет ребёнок, — ответил я. — Когда ты выздоровеешь. Я очень хочу, чтобы ты родила мне ребёнка, Пат. Но это должна быть девочка, которую мы назовем тоже Пат. Готтфрид оживился: — Знаете, звучит как великолепная идея! Мы с Отто будем свидетелями жениха и невесты, а потом научим Патрицию-младшую танцевать румбу и чинить капот! — поймав мой удивлённый взгляд, прибавил: — А что, девчонкам тоже нужно уметь обращаться с машиной! Отто прервал его, выпустив струю дыма: — Остынь, романтик... Дай молодым помечтать... Спьяну все мы задремали. Нечто подобное было с нами в детские годы, тёплым мягким летом, когда вечером мы пришли на озеро запускать кораблик, который нам выстругал одноклассник. Мы сидели, привалившись к большому тёплому камню, и смотрели, как бурлящие синие волны гоняют наше мелкое судёнышко. Нас клонило в сон, и маленький ангелочек Готтфрид точно так же дремал на плече у прежнего задиры Отто, а я держался стойко, хотя уже засыпал, вслушиваясь в лёгкие удары волн, пробивающих себе дорогу в толще воды и через равные промежутки времени сопровождаемых низким гудением множества разноцветных насекомых, коловших и жаливших друг друга, пирующих в воде. Я всё же задремал и проснулся совершенно внезапно. Отто и Готтфрид спали крепко. Я тогда ещё раз взглянул на дрожащую рябь озера и снова погрузился в сон. Отчего-то я задумался о том, какой была Пат в детстве. Упорно рисовал себе милые кудряшки с озорным бантом и пухлые щёчки. А потом... Малышка исхудала от голода войны. В утешение я даю ей булку хлеба и сажаю у озера вместе с нами. У нас вышла бы прекрасная компания... Всё же... Патриция-младшая... Удивительно. Быть может, Готтфрид очень проницателен? Астролог лихо предсказал ему прожить до восьмидесяти лет и обзавестись тремя детьми. Отчего и нашему романтику не предсказать нашу будущность? Я мигом представил себе лицо крохи — у неё мои серые глаза, каштановые волосы Пат, а форма лица от нас обоих. Нашу безмятежность воссоединения нарушила внезапно появившаяся в люке фрау Залевски: — Вы только посмотрите, что устроили! Наклюкались и спят! Что за беспредел?! Ещё и фонарь утащили! — Вы только Фриде не говорите... — пробубнил я. — Готтфрид, чёрт возьми, собери свои конечности в один угол... — прохрипел сквозь сон Отто. — Неси меня... Я не дойду... — Готтфрид бесстыдно лёг на него. Как известно, детям лучше не знать, как чем занимаются родители. Он сам об этом сказал. Хорошо, что в полумраке фрау Залевски этого не увидела. Зато сам он, поймав свет от её запасного фонаря, резко вскочил: — Нам больно видеть белый цвет! Нам лучше в полной темноте! Пат между тем просто молчала, и только горящие глаза выдавали её присутствие. Сцена выходила поистине комическая. Мы не знали, куда нам всем деваться и как поступить. Удирать от фрау Залевски смысла нет, ведь она преградила нам выход. Оправдаться — да ни за что! Это наш праздник, и оправдываться за то, что мы перепили — абсурдно. Поэтому мы молча воззрились друг на друга, ощущая беспомощность и неловкость. Вдруг Отто как-то загадочно переглянулся с Пат, сделал решительный шаг и кинулся к выходу наружу, откуда обычно выносили всякий мусор. А потом мы словно очнулись и дружно умчались за ним вслед. В темноте что-нибудь вряд ли случится — фонари разбросаны далеко друг от друга. Конечно, мы не надеялись, но на всякий случай держали путь к развалинам водонапорной башни. Она была самым близким и безопасным укрытием от разъярённой хозяйки пансиона. Перепрыгнув через покоцанное временем ограждение, Кёстер исчез в кромешной тьме. Мы несколько секунд искали его глазами, а потом поняли, в чём дело. Отто знал, как сориентироваться в пространстве в темноте. Перед нами выросла высокая груда обломков, он прислонился к ней спиной и присел. Потом медленно пополз в сторону. Казалось, там было какое-то углубление. Но на самом деле это мог быть фундамент давно разрушенной конструкции. Мы робко двинулись за ним. Перед глазами всё чуть покачивалось, словно адреналин разогнал всё опьянение. К тому же мы прибавили шаг, боясь передумать. Мало ли что. Как нам казалось, у Отто была чёткая карта этого тёмного лабиринта травы и камней. Во всяком случае, каких-либо рискованных блужданий по нему не предвиделось. Через несколько минут мы оказались внутри развалины. Здесь нас точно никто не достанет. Конечно, мы могли бы дальше веселиться у Альфонса, только в этот раз нам хотелось тишины. Чтобы были только мы вчетвером, и никто больше. Мы устроились у стены, и Отто дал нам всем прикурить. Четыре тусклых огонька осветили тёмные стены башни. Я ещё раз оглядел всех нас. Не будь Готтфрид сейчас с нами, не будь он в живых, вряд ли мы бы проскочили чёрную полосу, которая нас захватила. Не было бы того оптимизма, держащего в нас жизнь. Мы не были бы счастливы, как маленькие дети. Кто знает, быть может, всё пошло бы совсем под откос. Пат умирала бы в своём санатории, а Отто ради того, чтобы оплатить её лечение, продал бы «Карла». Каждый из нас потерял бы то, что любил больше всего. Но мы живы, и «Карл» с нами. Мы все живы, и жить будем так, словно это первый раз нашего настоящего счастья и он же последний. А идею о Патриции-младшей при упорстве моих товарищей в долгий ящик отложить не получится.