Большой дракон, больной дракон

      Навещающий Люцерию мейстер сказал, что ей повезло: спастись от вездесущих клыков Вхагар, оказаться на волоске от смерти и обойтись лишь парочкой переломанных костей да расползающимися чернильным небом по коже гематомами — это милость капризных богов, великое чудо, за которое она должна благодарить Семерых каждый день, склоняя свою грешную голову в мольбе, прошении и горячей признательности. Люцерия бы ответила ему, если бы всё же смогла унять бьющую по телу лихорадочную дрожь, сглотнуть давящий на голосовые связки тугой комок из слёз и горького сожаления, что лучше бы она сдохла там, над беспокойным морем, в объятьях грохочущей бури, вместе с Арраксом, что ей, дочери Рейниры Таргариен, не нужна такая жизнь — позорный плен в холодных стенах высокой башни. Она бы ответила ему, будь чуточку смелее, хотя бы на дюйм решительней, но вместо колючих фраз, которые, казалось, были готовы вот-вот сорваться с языка, она крепче стискивала челюсть и куталась в высохший плащ, по-прежнему пахнущий солью, недавним дождём и драконьей кровью.       В глазах окружающих она всегда старалась выглядеть лучше, чем есть. Более сильной, отважной, более умной и способной. Она пыталась выглядеть настоящей леди, достойной того великого наследия, копившегося многие века её предками.       На самом же деле обёртка сильно отличалась от содержимого, и Люцерия, как бы сильно она этого не желала, совсем не соответствовала тому образу, который пыталась с особой кропотливостью выстроить — с таким же упорством в детстве она складывала замок из деревянных брусочков — на протяжении всей жизни.       В реальности Люцерия Веларион была трусихой, пусть никогда бы и не рискнула признаться в этом ни матери, ни одному из названных отцов, ни даже вечно оберегающему, трепещущему над ней заботливой голубкой Джейсу.       Она боялась так часто и так сильно, что со временем даже научилась различать малейшие оттенки этого едкого чувства. Оно переливалось сотней цветов — от насыщенного синего, под стать омывающим мыс корабля буйным водам моря, до алого, когда маленький кинжал одним росчерком вспорол кожу, окропляя серые камни и её белые дрожащие руки горячей кровью. Иногда у её страха была жемчужно-белая чешуя Арракса. Порой же, когда воспоминания лезли из сокровенных уголков памяти и её тело будто бы заковывала в стальные цепи могильная мерзлота, то перед глазами ясно виделся зелёный камзол и серебро волос. Весь мир пылал изумрудом, поглощался проворными языками огня и фиолетовыми сколами обиженных мальчишеских глаз.       Она боялась и всегда мысленно ненавидела себя за это. Ей хотелось хорошенько отпинать себя ногами, оттаскать за волосы, ударить по щекам, рукам, в живот, вспороть себя как соломенную куклу, чтобы найти и выкорчевать этот ядовитый росток. Но вместо этого Люцерия раздирала бёдра короткими ногтями, рвала заусеницы на пальцах, царапала ладони, кусала губы, жевала язык до появления горчащего металлического привкуса. Она улыбалась, щурила глаза в притворной весёлости для того, чтобы никто не заметил исхудалого чумного дракона внутри неё — поеденного призрачными монстрами, безликими сплетниками и мальчиком с окровавленным лицом.       Она успокаивала себя, что рано или поздно это пройдёт, что все страхи вспыхнут, истлеют и взметут в воздух вместе с алмазными листьями далёкого чардрева, растворяясь в голубизне ясного неба. Но время брело старой черепахой, Люцерия росла, и ничего не менялось.       В одиннадцать, когда они всей семьёй прибыли в Королевскую Гавань на очередные именины близнецов Джейхериса и Джейхейры, Люцерия, обуянная ужасом, поняла, что они никогда не будут в безопасности: дед-король рано или поздно умрёт, и его жена, носившая маску пресного благочестия, наконец занесёт над их головами меч. Это осознание, пришедшее вместе с паникой, засело в мозгу, в груди, проросло крепкими корнями в пожжённую почву мечущейся души и принесло только безмерное изнеможение, пугающее бессилие, когда единственное, на что хватало сил — бездумно уставиться в пустоту, пытаясь не мыслить, не слушать и не слышать неясный шёпот за спиной.       Эмоции были излишни, бесполезны. Чем они помогут ей? Чем помогут её матери, отчаянно цепляющейся за Железный трон? Ничем. Лишь холодное, выверенно равнодушие, и спрятанный как можно дальше, в самый тёмный угол самого глубокого сундука, стыдливый страх.       В четырнадцать Люцерия осознала, что весь её образ — в меру бесстрашной, немного дерзкой девицы — всего лишь неуклюжая актёрская игра.       Они тогда только-только прибыли в Красный Замок, и Люцерия, изморённая поздним полётом, тут же направилась в выделенные покои, но на пути столкнулась со своим ночным кошмаром, одноглазым мальчиком, который на мальчика совершенно перестал быть похож.       Встретив его спустя пару лет разлуки, повзрослевшего, возмужавшего, возвышающегося над ней неприступной каменной башней, она почувствовала, как внутри вспыхнула пороховая бочка совершенно разных, противоречивых чувств, и это выбило её из привычной колеи. Колени подкосились, грудь обожгло, хаотичный румянец неровными пятнами залил даже шею.       Последовала жёсткая, мучительная тишина.       Люцерия испуганно заозиралась по сторонам в надежде увидеть семенящую за ней служанку, но, никого не обнаружив, затравленно съёжилась. Надетое вместе с походным платьем безразличие затрещало по швам. В коридоре сквозило прохладой наступившей ночи, и свет луны серебрил полы, и Веларион, невольно замерев, наконец робко взглянула в юношеское лицо — свет луны трогал его бледную щёку, очерчивая шрам — творение её рук, — и тут же опустила взгляд, вперившись в запыленные сапоги. Она лихорадочно и немного панически обдумывала, что и как сказать дальше, и стоило ли вообще что-либо говорить? В голове стая крикливых ворон собралась в грузные тучи из мыслей, и Люцерия, совсем по-детски качнувшись с пятки на носок, хрипло выдавила: — Доброй ночи, дядя, — и суетливо зашагала дальше, но внезапно остановилась, когда позади послышалось: — И тебе доброй ночи, леди Стронг.       Последнее слово он выплюнул, как ругательство. Наверное, для него оно таковым и было.       Мышцы напряглись, словно до скрипа натянутый канат. Чужой голос отдался даже не в голове, а в гулко стукнувшем в сердце. Люцерия вцепилась зубами в губы настолько, что едва не продрала их до самого мяса, и, обняв свои плечи руками, ни на секунду не подумала обернуться, боясь, что её палач и её жертва окажется совсем рядом, прямо за спиной, схватит за предплечье, приложит к стене и, громко рассмеявшись, придушит в отместку то ли за давнюю насмешку, то ли за украденный глаз.       Но это была всего лишь издёвка, ещё одно подтверждение его безусловной власти. Наглядная демонстрация того, что все, начиная от крысоловов и кухарок, заканчивая венценосными принцами, знали уродливую правду. Знали, почему её глаза — две почерневшие от времени монеты, а волосы — буйные кудри и горечь шоколада. Знали, и с особым извращённым наслаждением пытались ткнуть её в это каждый божий раз, как нашкодившего щенка.       Хотя, возможно, Люцерия ошибалась. Её роль была не так уж и плоха, просто эта детская игра, в которую играла её мать с королевой с самого раннего детства, наконец подходила к своему закономерному завершению. Должно быть, та короткая встреча не была предвестником скорых несчастий, а лишь представляла из себя грязный след, продолжение того, что закрутилось, запуталось змеиными клубком ещё в ту злосчастную ночь на Дрифтмарке, когда пролилась первая кровь. Тогда их беззаботная сказка подошла к концу, треснула вместе с очередным пустым яйцом погрустневшей Рейны.       А может быть, всё началось гораздо раньше.       Теперь Люцерия могла только гадать, сидя в комнате, погружённой в спасительный полумрак. Здесь не было ни окна, ни решетки — ничего, кроме единственной двери, небольшого столика, узкой кровати и пары свеч, тускло освещающих пространство. А ведь Люцерия всегда боялась темноты. Сейчас же она мечтала в неё прогрузиться, чтобы не видеть морщинистое лицо престарелого мейстера и искажённые жалостью губы молчаливой служанки, исправно приходившей с подносом.       Кормили регулярно, но заставить себя съесть больше пары ложек Люцерия попросту не могла. Порой ей пытались запихнуть пищу насильно, но она вырывалась, отворачивалась, закрывала ладонями лицо, что-то неясно мычала — иногда она была не в силах разобрать слова, произносимые собственными губами — и успокаивающе поглаживала собственные плечи, обнимала себя, утыкаясь лбом в каменную кладку стены, пока старик, обречённо вздохнув, не уходил.       Пару раз ей приносили вино. Терпкое, сладкое, оно пряно щекотало нёбо, опаляло горло, и она жадно глотала его, давясь, но продолжая пить, погружаясь в желанное забытье. Её то бросало в жар, то морозило. Перед глазами плыли образы. Иногда Люцерии казалось, что к ней приходил Эймонд — нет, это был не этот Эймонд, а другой — неловкий и нескладный, со слабой улыбкой и трогательным пурпуром обоих глаз. Эймонд, который ей когда-то так сильно нравился и за которого она в детстве хотела выйти замуж.       Люцерия Веларион должна была умереть, если не сейчас, то раньше, и от этого понимания её снова начинало воротить. Её рвало несколько раз, хотя наружу теперь лезла только желчь, и воздух от этого в помещении отдавал дурной кислотой.       Она думала: ей стоило сгинуть ещё в утробе или хотя бы тогда, на острове, в день похорон тётки, упасть и удариться головой об острые камни, поскользнуться на влажных ступенях и полететь вниз, сворачивая хрупкую шею, подставиться под занесённый маленький кулак дяди, способный уже в тот момент с лёгкостью раскроить висок.       Это должно было случиться много-много лет назад. Тогда бы ничего этого не было.       Люцерия зажмурилась, видя цветные круги, тёмные и яркие одновременно, и сильнее сжалась, притягивая колени к груди. Ей так хотелось оказаться дома, в материнских объятьях и в тёплой постели. Люцерия почувствовала горячие слёзы. Отчаяние костяными пальцами схватило её за горло.       Она застряла в этом кошмаре, обернувшемся явью.       Это было невыносимо. Ей хотелось раствориться, исчезнуть, и рука медленно скользнула к ключицам, а после поднялась к шее, обхватывая. Тяжелый вздох вырвался из грудной клетки. Могла ли Люцерия придушить себя? Сжать чуть сильнее, надавить, ощущая, как под пальцами затрещали хрящи? Навряд ли.       Люцерия дёрнула головой и провела пальцами по лицу, пытаясь выровнять сбившееся дыхание и переключить мысли, но те и так послушно разбежались перепуганными тараканами, когда дверь в её негласную темницу распахнулась, и светлое пятно света расплылось по полу.       Она знала, кто застыл там, на пороге, знала, потому что для прихода старого мейстера было слишком поздно, а для служанки слишком рано.       Раздались шаги. Нарочито громкие. Он специально немного шаркал пятками. Обозначал своё приближение, давал знать — я здесь и я иду к тебе.       Люцерия сглотнула, нервно заскребла ногтями внутреннюю сторону ладони. — Уже утро? — тихо спросила она, на деле же не надеясь услышать ответа. — Манеры у тебя всегда были паршивыми. Сначала принято здороваться, а потом задавать интересующие вопросы, — осуждающе проговорил он. — Пожалуйста, дядя. — Настал час соловья, леди Стронг. — Я не леди, — ей не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, как он усмехнулся. — Значит, свой истинный дом больше не отрицаешь? — Это не имеет смысла, — ответила и повела затёкшей шеей. Запала в ней сейчас было в разы меньше, чем в прошлую их короткую встречу. — Ничего из этого больше не имеет смысла.       Она слышала, как Эймонд хмыкнул, а после почти привычно уселся на кровать. Та протяжно заскрипела под его весом, заставляя Люцерию невольно вздрогнуть. — Не хочешь узнать новости? — Нет, — произнесла и тут же вся съёжилась от чужого пристального внимания.       Каким-то чутьём она ощущала его взгляд, но сама не решалась поднять глаза. Эймонд читал её, словно открытую книгу.       Он всегда глядел пронзительно. Это ещё одна его черта, от которой дыра у неё внутри снова начинала ныть фантомной болью: они редко смотрели друг другу в глаза, особенно после случившегося на похоронах, но если это происходило, то дядя никогда не отводил взгляд первым. Люцерия с лёгкостью привыкла к его язвительным насмешкам, желанию уколоть, зацепить, надавить посильнее, но к этим долгим, мучительным пересечениям взглядов привыкнуть не могла. Кожа раз за разом предательски покрывалась мурашками, а сердце сжималось, глухо грохоча прямо под горлом.       Этот же взгляд был другим — не злорадствующим и самодовольным, а каким-то ледяным и трескучим. Он лениво скользнул по её лицу: на мгновение задержался на разбитом лбу под спутанной кудрявой челкой, затем на искусанных губах, на щеках, мокрых от недавних слез, но по-прежнему покрытых грязью и запёкшейся кровью — не её, а Арракса.       Эймонд скривился, словно ему прямо под нос сунули тухлую рыбу, и недовольно сказал: — Выглядишь на редкость паршиво. — Знаю. — Не стоило отказываться от ванны. — Мне не нужны ваши подачки.       Одноглазый хохотнул в голос, однако быстро растерял всю свою шутливость и привычно окаменел. — Тебе принесут бадью. Хотя бы умоешься. Смотреть невозможно. — Так не смотри.       Эймонд раздражённо цокнул языком, наклонив голову набок. Волосы его — чистая платина, её давняя зависть и грёза — разметались по широким плечам, скрытым кожаным дуплетом. — Ты дерзишь от страха или от безумия?       Люцерия прищурилась, раздумывая больше не над ответом, а над смыслом самого вопроса. Может, она и вправду сошла с ума? Если бы рядом с ней был Джейс... Вдвоём они бы смогли что-нибудь придумать, а если нет, то хотя бы попытались помочь друг другу, не дать этой всепоглощающей пустоте распространиться меж скал рёбер. Если бы здесь был Джоффри — ох, её милый Джоффри, — то он бы рассказывал сказки и пел песни, перебирал её волосы и прижимался крепко-крепко. Но рядом не было никого, а она подвела свою семью. — Люцерия, — позвал её Эймонд, и она вздрогнула, словно от грубого толчка в плечо. — Вам не победить, ты понимаешь? — и медленно, словно для ребёнка, продолжил: — Все жертвы бессмысленны. Конец давно предрешён.       В висках панически запульсировало. И Люцерия, прикрыв ресницами поднывающие глаза, тихо прошептала: — Зачем ты мне это говоришь? — Я хочу предложить тебе выбор.       Она, будто почувствовав, о чём он думает, произнесла: — Тебе что-то нужно от меня, — Люцерия не спрашивала, а говорила утвердительно.       Туманность его слов заставляла напрячься. Это была ловушка, капкан, очередной поворот в бесконечном лабиринте лжи, приводящий к тупику с поджидающим огнедышащим зверем в тени виноградной лозы. — Я поступил глупо, когда не стал сообщать матери о тебе, — сказал он и устало помассировал переносицу большим и указательным пальцами, словно пытаясь показать глубину своего раскаяния, причём несколько демонстративно. — Рейнира развязала войну. Но не ради короны, железного трона и давних слов почившего отца. Она жаждет отмщения, кровавой расправы за смерть своей единственной и горячо любимой дочери. Ты только подумай, что она сделает, на что будет готова пойти, когда узнает, что её сильная девочка каким-то чудо оказалась жива?       Люцерия криво усмехнулась. Как ей хотелось расхохотаться, особенно сейчас, когда внутри всё закипело, забурлило, заставляя мыслить примитивно, совсем по-детски, но от нервного истощения на глазах только выступили слёзы. Она тут же утёрла влагу, снова обретая способность чётко видеть, и выплюнула, не сумев удержаться от колючего ответа: — Что, мамочка по головке не погладила, да?       Эймонд прищурился.       Она ждала какой-то гадости в ответ. Оскорбление тоже подошло бы. Но Одноглазый по-прежнему смотрел на неё сверху вниз, и Люцерия обратила внимание на шрам, что в тусклом свете свечей казался уродливым тёмным росчерком. Увечье, в равной степени разделившее их жизнь на «до» и «после», видимая граница, которую им никогда не было суждено пересечь. В груди защемило. — Не время язвить, леди Стронг, — недовольно заявил он. — Время идёт, гибнут люди. Возможно, скоро пострадают твои братья. Возможно, кто-то из названных сестёр. А ты так не вовремя корчишь из себя непонятно кого.       Веларион отвела взгляд — обращённые к ней слова неприятно кольнули. Эймонд же снисходительно оглядел её и — будучи душой и телом драконьим принцем — привычно издевательски ухмыльнулся: — Хотя, повторюсь, ты выглядишь как чёрт знает что. — Мне кажется, ты пришёл сюда не для пустых оскорблений, — прошипела она сквозь зубы.       Эймонд кивнул и будто бы с неохотой поднялся, чтобы опуститься вновь, в этот раз — на колени перед ней. Люцерия неловко отпрянула назад, натыкаясь на холодящие спину каменные стены. Сердце в груди загремело так, как гремели падающие дождевые капли о темнеющую водную гладь: звонко и сильно. Наступил долгий миг неуютной тишины, прерванный шумным полувсхлипом, когда принц вдруг протянул к ней руку, но застыл, так и не коснувшись. — Я бы хотел, чтобы ты почувствовала то же, что и я тогда. — Ты сам сказал: долг уплачен. Ты получил дракона.       Она помнила мальчишку, его таявшее в тенях окровавленное лицо, всклоченные сизые волосы, передёрнутый поволокой слезящийся глаз и смелые слова, знаменующие прекращение всех споров. Она помнила себя, напуганную и потерянную, пристыженно прячущуюся за материнской юбкой и безвольно наблюдающую за безмолвными похоронами чужой человечности.       Но с годами ей начало казаться, что он её простил. Ей по собственной наивной глупости хотелось так считать, что они, оба израненные, перемолотые, перепаханные зубами недоброжелательных Богов, смогут когда-нибудь начать всё заново. Однако теперь, глядя на тихую, исподволь катающуюся в нём туда-сюда злость, что прослеживалась в каждом движении, взгляде и вздохе, Люцерия понимала: Эймонд обманывал, когда говорил, что простил, на деле же не желая прощать. — Я соврал, — ответил он и легко улыбнулся.       И Люцерию от озвученного подтверждения заколотило. Вспотели ладони и загривок под волосами. Губы непроизвольно задрожали, а в переносице запекло. Она с трудом сглотнула колючий комок, поселившийся в горле, и попыталась загнать подступившую разъедающую слабость как можно дальше, поглубже.       Эймонд же с дюжину секунд помолчал, наблюдая за её реакцией. Подождал. Не дождавшись, продолжил: — Так вот, Совет великодушно предоставил тебе выбор, Люцерия. Сейчас в твоих силах предотвратить кровопролитие. — Каким образом? — спросила она севшим голосом. — Ты ещё не догадалась? Ты расстраиваешь меня. Я думал, что ты окажешься сообразительней.        Произносимые им слова пугали, вскрывали, и от этого Люцерии хотелось ударить его, шлёпнуть по голой коже раскрытой ладонью, оставляя алеющий след на исполосованной щеке, пнуть по так беззаботно покачивающемуся запястью или, что ещё лучше, ударить по самой себе, но она не могла. Ей оставалось только тщетно скрести стену позади в поисках мнимой опоры, бледнеть, мертветь от подкрадывающегося осознания. — Мейстер, — громко позвал он. — Можете войти.       Дверь отворилась, и на пороге появился знакомый старик в сером балахоне. В одной руке он держал бумагу, в другой — перо с чернилами. Эймонд же достал кинжал и задумчиво провёл по рельефной рукояти, а затем вновь посмотрел на неё, и от этого стылого взгляда по её венам начали взрываться начинённые порохом бочки. — Ты можешь написать письмо своей матери и попросить преклонить колено, признать Эйгона королём андалов, ройнаров и Первых людей, владыкой Семи Королевств и защитником державы, а мы в свою очередь также пойдём на уступки: закроем глаза на поднятый мятеж и сохраним жизни ей и её семье, — затем он ненадолго примолк, и его лицо приобрело какое-то странное, нечитаемое выражение. — Либо ты откажешься и умрёшь здесь, в темноте и одиночестве, а война продолжится до тех пор, пока вся твоя семья не уйдёт к Неведомому.       Невиданный аукцион щедрости.       Люцерия попыталась рассмеяться, но изнутри будто что-то скручивало, давило на голосовые связки, и вместо смеха она выдала нечто, отдалённо напоминающее металлический лязг волочащихся по полу цепей, из-за чего быстро закрыла подрагивающий рот, вернув напряжённую немотную тишину.       Эймонд тем временем с прежней невозмутимостью сказал: — Надо решать, леди Стронг, причём как можно скорее. — Ты сошёл с ума, — выдавила она. — Как я могу верить Совету, как я могу верить тебе, особенно после твоих недавних слов?       Он крепко — почти грубо — обхватил её щёки пальцами одной руки и заставил посмотреть на него. Затем опустился ниже, сжал горло, наблюдая за её лицом, исказившимся из-за слёз, что вот-вот должны были пролиться наружу. Ей хотелось крикнуть: «Давай, придуши меня! Сделай так, чтобы мне не пришлось выбирать, освободи меня от предательства и последствий собственной трусости!». Но вместо этого она накрыла ладонью недружелюбный хват, скользнула по шероховатым костяшкам и с оставшейся силой стиснула чужое запястье. Перед глазами замаячили мутные цветные пятна. — Вы же всех нас перережете, — хрипнула Люцерия. — Если будете вести себя хорошо, то нет, — произнёс он и отступил назад: резко поднялся на ноги, снова возвышаясь над ней, перетряхнулся в плечах, лениво и с явной меланхоличной неохотой, а после, словно нарочно, громко положил кинжал на стол.              Он повернулся к ней, утративший недавно ехидство, нахмуренный, морозный и такой, что никогда, как ни старайся, ни единой душе не удастся его ни понять, ни прочесть, и ещё какое-то время беззвучно смотрел на неё, слегка склонив голову. — Я дам тебе время, чтобы подумать.       Мейстер неловко засеменил и положил бумагу с письменными принадлежностями рядом с оружием, а затем, подобно одному из бродящих по замку призраков, выскользнул из комнаты, оставляя после себя лишь запах ладана и древних книг. — Сделай правильный выбор, — сказал принц и словно нанёс удар.       Отвечать ему было нечего — не было смысла.       Веларион закусила губу и со всей силы сдавила пальцами переносицу. Боль помогла сдержать солёную влагу и притупить начинающуюся истерику.       Одноглазый развернулся и зашагал к двери, но остановился на пороге, когда позади раздалось тихое: — Эймонд.       Люцерия поднялась — медленно, с явным затруднением. Качнувшись, опёрлась рукой о стену, чтобы затем шагнуть к нему и остановиться всего лишь в паре дюймов. — Прости меня, — слова вырвались сами собой, голос исказился, словно бы надтреснул.       Но Эймонд не обернулся, ровная линия плеч не дрогнула, а кулаки не разжались. Не произошло ничего, что могло сулить искупление и треск закостенелой ненависти. Он, простояв так ещё не более пары секунд, вышел, а дверь захлопнулась. По ту сторону в скважине заскрипел ключ, и внутри Люцерии всё обледенело, покрылось инеем и противным страхом. Она глянула на стол, на предоставленный ей выбор, и от понимания безысходности ей выворачивало внутренности и сшибало рёбра.       Хотелось домой, хотелось в тёплые объятья матери. Хотелось оказаться где угодно, даже на треклятом корабле, раскачивающемся под буйными штормовыми водами.       Калейдоскопом в голове пронеслись все предыдущие события, и Люцерию накрыло лавиной злости на саму себя, на собственное малодушие, неуместную покорность, смирение и слабость. Она выпрямилась, напряглась всем телом, как человек, которого подталкивают к краю обрыва, и место накатившей ярости занял страх.       Чумной дракон, спрятанный за костяной решёткой, поднял узкую морду. Люцерия, замерев над столом, протянула руку. Выбор был сделан.