Тридцать семь и один

— Сколько там? — чуть раздраженно интересуется Накахара, закатывая глаза, когда Дазай со сложным лицом всматривается в мелкую резьбу на ртутном термометре, будто бы этот прибор мог поведать ему все тайны мира. Все начиналось хорошо, даже очень: вечер, оба чуть уставшие с работы, Накахара подарил ему нежный поцелуй, обдавая горячим дыханием тонкую марлю бинтов на шее, и Осаму был рад поддаться навстречу ответить на ласку и даже больше, да только жар кожи партнера уж очень напрягает его. Чуя будто обратился печкой. Нет, температура его тела всегда была чуть горячее, чем у обычного человека в силу его, быть может «огненности», но сегодня это было намного явнее, чем обычно, что заставляло немного напрячься. Дазай тут же мягко отодвигает от себя возлюбленного, нахмурившись, а после задает вполне дежурный вопрос: а не заболел ли Накахара часом? Чуя рычит, отпирается, но все равно оказывается в кровати, и явно не с тем подтекстом с которым хотелось бы. В сезон дождей в Йокогаме простуда и грипп стали постоянными спутниками рыжего мафиози, что не могло не беспокоить Осаму, ведь его возлюбленный никогда не отличался крепким здоровьем, пусть и упорно отрицал это. Заставить Накахару выпить таблетки вообще едва ли не заканчивалось драками, будто рыжий был диким зверенышем, для укрощения которого требовалась немалая сила. — Тридцать семь и один, — заключает Осаму, убирая градусник обратно в чехол. Чуя уже порывается встать, ведь подобное мелочь, по сравнению с некоторыми ранениями, которые стали постоянными спутниками его мафиозной жизни. Но Дазай все равно знал, чём чревата подобная температура: ломота в теле настигнет не сразу, если уже не настигла, но Чуя об этом упорно умолчал, как партизан, строя из себя сильного не только духом, но и телом. Мужчина никогда не понимал этого стремления в партнере показать, что он превосходит всех в чем то, будь то незначительные мелочи во внешнем виде, или нечто серьёзнее, такое как мышечная масса и прочее. Но это даже немного забавляло: это старание, упорство и даже в каком-то роде детская наивность. — Лежи, — спокойным голосом командует Дазай, несильно толкнул Накахару в плечо, встречая явное сопротивление. А вот, что Осаму совсем не нравилось, так это наплевательское отношение Накахары к собственному здоровью, в их команде и так есть человек, который по собственной воле мечтает навредить себе, так зачем ещё один, который вредит себе, но уже из-за собственной халатности. Он тут же встречается с пронзительно недовольным взглядом кобальтовых глаз, словно мужчина сказал нечто обидное, вместо простого указания соблюдать постельный режим. Но тем не менее Чуя с места не сдвигается, складывая руки на груди. Накахаре всегда казалось, что Дазай слишком печется о мелочах связанных со своим партнёром, что местами немного раздражало, как например сейчас. Рыжий уже давно не маленький ребёнок, но Осаму все равно пытается показаться родительской фигурой в его лице, по крайней мере так казалось самому юноше. — Ты серьёзно думаешь, что это то из-за чего стоит переживать? — цедит сквозь зубы Накахара, глядя исподлобья, как партнёр перерывает прикроватную тумбочку в поиске каких-то таблеток. — Определённо, — совсем буднично отваливается Осаму, выуживая из ящика несколько разноцветных упаковок. Таблетки стали постоянными гостями в их доме: тумбочки, шкафы, полки. Можно было подумать, что Дазай в каком-то роде ипохондрик, но нет, обезболивающие таблетки как нельзя кстати всегда приходилось к месту, ведь старые раны периодически ныли и не только на теле. Он присаживается на край кровати, чтобы ещё раз прикоснуться тыльной стороной ладони к веснушчатому лбу, а после уже губами: щеки, нос и шея, чтобы еще раз убедиться, что возлюбленный действительно горячий. Да и просто хотелось ещё раз поцеловать Чую, обласкав мягкую кожу, тем более сейчас это было необходимо, чтобы чуть сбить нарастающий пыл внутреннего протеста Накахары. — Лежи, я принесу горячего молока, — оставляя последний поцелуй на лбу рыжего шепчет Дазай, довольно улыбаясь на то, как Чуя в благословение прикрывает глаза. Уж что-что, а поцелуи он любил, особенно на ночь. Ни один вечер не обходится без мягких, но чувственных чмоков, которые градом сыпались на плечи, скулы, совсем без какого то подтекста, но осознание того, что они могут быть так близки даже не занимаясь сексом, приятно грело душу. Это всегда было нечто большим. — Ух ты, это что, забота? — Чуя уже не сдерживает улыбки. Ладно, может Осаму перебарщивает в некоторых моментах, но в каком то роде это было приятно. Да и тем более у него уже давно не было отдыха, а в мафии как известно выходных нет, поэтому подобное можно считать счастливым стечением обстоятельств. Так что время расслабиться, насколько это было возможно, ведь, как и предсказывал Осаму появилась неприятная ломота по всему телу. Хотелось выгнуться, потянуться, погрустить затекшими конечностями. — Просто не хочу, чтобы ночью ты залил мне всю наволочку соплями, — довольно хмыкает Дазай прежде чем бросить в Чую пачку носовых платочков. И впервые кажется рыжий благодарен чему-то прилетевшему лоб, потому что салфетки пришлись как нельзя кстати, ибо дышать через рот становилось в какой-то мере невыносимо. Что ж, пора действительно признаться, хотя бы самому себе, что приболел. Совсем чутка, ведь тридцать семь и один это не так критично, не так критично, но на душе все равно противно. Накахаре кажется, что подобным он лишь обременяет своего партнера, ведь у Дазая наверняка дел непочатый край, а он возится с ним, словно с большим ребенком. Чуя шмыгает носом, вновь предпринимая попытки занять вертикальное положение, что непременно отдается неприятной тяжестью в голове и чуть ниже шеи. Он трет ладонями горячее лицо, взъерошивая и без того закудрявившуюся от высокой влажности на улице челку. Из коридора доносятся шлепки босых ног по паркету и вот уже в дверном проеме появляется брюнет с подносом. Помимо обещанного горячего молока с медом в небольшой плошке дымилась разогретая рисовая каша, сваренная еще вчера, но в силу их позднего возвращения совсем не тронутая. Вчера, идя по пустынным ночным улочкам им непосчастливилось попасть под проливной дождь, который с каждой секундой становился все сильнее. По началу было даже весело, Осаму смешно взвизгивал, каждый раз, когда капающих с неба капель становилось больше и больше с каждой секундой. Рыжий тоже не отставал, пытаясь хоть как-то прикрыться плащом, ускоряя шаг, а потом и вовсе переходя на бег. По возвращению они оба до ниточки мокрые, но такие довольные, что наконец можно побыть только вдвоем в их теплой домашней крепости. Они опрометчиво не принимают душ, лишь стаскивают всю, неприятно прилипающую к телу, одежду, скинув ее на кресло, желая согреть друг друга теплом обнаженных тел. Всю ночь прижимаясь к друг другу, совсем без скрытого подтекста лаская поцелуями чувствительные участки кожи. — Чу, вот вроде большой мальчик, а все равно вредничаешь, — Дазай специально делает акцент на слове «большой», поймав на себе недовольный взгляд исподлобья. Ну а как иначе, Осаму трижды попросил его прилечь отдохнуть, но черт бы побрал с его стремлением никогда не сидеть на месте. Да наверняка сломай Накахара обе ноги, все равно приперся бы в штаб, назло Осаму, естественно. — Горе ты мое луковое, — выдыхает Осаму, заботливо подкладывая под спинку парня несколько подушек, чтоб тот хотя бы принял полу-лежащие положение, а после укрывает одеялом ножки, подгибая у ступней, чтоб грелся. — Твое… — тихо бурчит Накахара и одним этим словом буквально сражает Осаму наповал. Чуя только в особых случаях отвечал на нежные фразочки ответной нежностью и дело было совсем не в том, что он холодно относился к подобному. Напротив, рыжий всегда краснел и смущался, стоило мужчине сказать что-то ласковое, но ответить не мог, а когда пытался выходило что-то язвительное. Язык любви Чуи всегда был в прикосновениях и действиях, но никак не в словах. От части он находил подобное до ужаса неловким, словно они сюсюкающиеся подростки в конфетно-букетный период. Но сегодня ведь особый случай… — Покушаешь, солнце? — спрашивет Дазай, присаживаясь на край кровати, вновь пододвигая поднос с ароматной кашей, но Накахара лишь капризно кривит лицо и Осаму понимающе кивает, вздохнув. Все же иногда во время болезни еда это последнее о чем хотелось думать, пусть это было и необходимо. — А чего тогда хочется? — спрашивает мужчина, будто бы и правда общаясь с ребенком. — Обними меня, — смущенно шепчет Накахара и Осаму не в силах ему отказать моментально заключая пыщущее жаром тело в крепкие объятия, залезая на кровать с ногами. Он мягко поглаживает кудрявые рыжие пряди, наматывая их на палец, целует макушку, придвинув Накахару теснее к себе, будто бы желая спрятать от всего мира. Чуя утыкается в чужую грудь, сейчас по сравнению с телом рыжего тело Осаму подобно оазису в пустыне Сахаре, поэтому юноша льнет еще сильнее, будто бы пытаясь поглотить эту прохладу. Он прикрывает глаза, которые неприятно пощипывает и думает, что подремать таким образом неплохая идея. Рука Дазая медленно поглаживает щеку, усыпляя и одновременно проверяя не поднялась ли температура. Чуя не может точно сказать сколько минут или часов прошло с его дремы, но судя по тому, что Осаму так и не сдвинулся с места значит не особо много, но Накахара чувствует значительное изменение и отнюдь не в лучшую сторону. Все тело ломит, а ноги так и вовсе выворачивает так, будто он целый день плясал на пуантах. Здравствуй, озноб… Чуя кое-как выпутывается из объятий и только сейчас замечает, что Дазай тоже уснул: пушистые ресницы подрагивают, а грудная клетка мягко вздымается. Чуя ловит себя на мысли, что Осаму походит на какого-то сказочного принца, ну не может человек быть таким красивым в реальной жизни. Накахара трет заспанные глаза, пытаясь найти в себе силы встать, чтобы глотнуть воду, ибо даже губы неприятно потрескались, что их все время приходилось облизывать. За окном уже давно темно, дождь барабанит по стеклам, вновь усиливаясь с каждой минутой, как тогда. В комнате давно уже не горит свет, даже небольшая настольная лампа, которую они всегда зажигали в вечернее время тоже выключена — видно Дазай позаботился. И тут, Накахара ловит себя на мысли, которая обдала его тело волной тепла — он дома. По настоящему дома. А рядом спит человек, который любит его, который не бросит в беде. Ведь, если так подумать, то не будь Осаму рядом Чуя бы ни черта не лечился, забив на свое здоровье, но сейчас он знает, что Дазай действительно за него беспокоится, хочет как лучше и Чуя просто не может подвести его. — Ты чего вскочил? — чужой голос разрезает тишину, заставляя вздрогнуть. Чуя оборачивается через плечо, наблюдая, как Осаму медленно приподнимается, а после обнимает его спины, упираясь носом в рыжую макушку. — Тебе не хорошо? — мягко спрашивает он, улавливая, каждую дрожь в чужом теле. — Просто хотелось сказать, что я люблю тебя… — Дазай даже отрывается от объятий, удивленно хлопая глазами. Шутить в ответ вообще не хотелось, да и было не к месту. Накахара настолько редко говорил подобную фразу, что сейчас она показалась для Осаму сигналом к беспокойству за состояние партнера. — И я тебя, солнце, — все же подавив внутренную тревожность шепчет Осаму, оставляя мягкий поцелуй на чужом виске. — Ты уверен, что все хорошо? Чуя тихо угукает, уперевшись спиной в грудь Осаму, прикрывая глаза. Так тихо, лишь слышно их дыхание и никто не смеет нарушить тишину, пока Накахара все же не подает непривычно хриплый голос: — Просто будь рядом, и мне ничего не надо, — похоже сегодня рыжий окончательно решил добить Осаму, подобными словами. Дазай тянет его обратно, вновь заключая в объятия, покрывая мелкими чмоками все лицо, как будто бы убаюкивая и без того сонного Накахару. — Я обещаю… Обещаю, правда, — шепчет Дазай, сам желая верить в подобное обещание.