Наша новая жизнь

*** Тёплая ладонь скользит по мягкой, чуть тронутой лёгким загаром коже, аккуратно продвигается по спине, вдоль всего позвоночника, замедляясь, чтобы пересчитать пальцами едва ощутимые позвонки и очертания изящных ключиц. Лайт не так худ, как L, и эта затея почти напрасна, но L нравится трогать его подобным образом, в который раз изучая сантиметр за сантиметром, ощущая собственную власть и безоговорочную принадлежность. Наконец, ладонь достигает плеча, L опускает поверх него свою голову, как всегда впиваясь в кожу невыносимо острым подбородком, и, когда Лайт вздыхает, коротко целует его в шею и обвивает со спины обеими руками. Крепко, но оставляя при этом некоторую свободу движениям. *** С тех пор, как всё началось или, наоборот, закончилось, прошло уже почти четыре года. Срок немалый для того, чтобы все раны успели затянуться в тугие швы, но в их ранах всё ещё что-то бродит под сросшимися краями плоти, всё ещё есть эта неопределённая опасность, хотя L доверяет Лайту безоговорочно. А Лайт по-прежнему слишком замкнут и тих, но с каждым годом, месяцем и днём приручение даёт свои плоды всё сильнее, и L не может не гордиться этим достижением. Лайт мало говорит, много спит и любит смотреть с террасы третьего этажа на пустынный пляж и простирающийся за ним бескрайний океан. Океан такой же синий, как и на картинках в детских книжках, небо над ним на его фоне кажется невыразительным и блёклым, особенно когда по нему за долгие часы не проплывает ни облачка. L знает, что нет ничего скучнее подобного времяпрепровождения, но не смеет сказать Лайту ни слова. Они вообще редко переговариваются между собой, лишь о самом насущном, что нельзя разрешить молчаливым согласием. Лайт сказал, что это должна быть вилла на безлюдном побережье океана, что на ней непременно должна быть просторная терраса, выходящая к самой воде, и L не задумываясь купил первую, на фотографию которой Ягами уверенно ткнул своим пальцем. Когда они приехали сюда впервые, сезон дождей был в самом разгаре, c небес лило как из ведра, и, едва добежав до дверей дома, они тут же начали стягивать с себя одежду, насквозь пропитанную обильными дождевыми потоками. Потом они долго грелись у камина, и Лайт держал в руке бокал с вином, по глотку отпивая из него и рассматривая на свету от огня тёмную переливающуюся жидкость. Его стройное тело было без малейшего изъяна, и даже шкуры тибетских лам — эта непонятная вульгарная прихоть — не могли испортить подобной красоты. Он утопал в крупном ворсе поистине как царь зверей, тонкий, аристократичный, с чуть приподнятым подбородком и глазами, в которых тоска заливала всё на свете, даже недюжинную порцию уже выпитого сегодня алкоголя. Но ни одна гримаса не нарушала спокойствия в его лице. L боялся прикоснуться к нему, хотя безумно хотелось, однако на это необходимо было получить разрешение. А разрешения не было и не могло быть вовсе. Он прекрасно это понимал. За четыре года их распорядок дня существенно не изменился, хотя в него и были внесены некоторые коррективы. Утро как и прежде начинается с завтрака и купания, иногда в бассейне во внутреннем дворике, иногда в открытом океане, смотря по погоде и настроению. Раз в неделю они отправляются на лодке вдоль изломанной скалами береговой линии, и тогда в лицо на бешеной скорости летят брызги, и в глазах Лайта L снова мерещится прежний восемнадцатилетний мальчишка, полный решимости и былой веры. Его щёки от прогулки становятся ярко-розовыми, а волосы мокрыми, он держится за влажные поручни, жадно вбирая лёгкими морской воздух, будто пытается вовсю надышаться впрок. L со своего места управляет лодкой почти виртуозно, рассекая острым носом крутые волны и оставляя позади лишь шипящую белую пену. В эти моменты ему отчаянно верится, что всё ещё может быть иначе, как могло бы быть, как когда-нибудь непременно должно стать. Когда они возвращаются, наступает время обеда, неспешного, с просмотром последних новостей. Лайт правда давно уже ничем таким не интересуется и сразу же после приёма пищи уходит вглубь острова и гуляет там иногда по часу, иногда задерживаясь до самого вечера. А иногда просто уходит к себе на террасу. L не спрашивает его, чем он там бывает занят. В это время он успевает поработать, а после заката они или читают, или смотрят на звёзды, или просто лежат бок о бок рядом, думая каждый о своём. Изредка Лайт просит его поставить что-нибудь из музыки на его усмотрение, и L выбирает всегда то, что могло бы выразить всю ту признательность и печаль, что лежат у него на сердце, с которыми он неизменно борется, глядя на Лайта, но так и не может до конца побороть. Лайт слушает внимательно, иногда с закрытыми глазами, иногда спрятав голову в руки, и L чудится, правда крайне редко, что его плечи вздрагивают, мелко и тихо, как бывает, когда человек беззвучно плачет, но сказать об этом с полной уверенностью он не может... ...Время здесь, вдали от цивилизации и шума, течёт крайне неспешно. И Лайт, подобно ему, лишь спустя год после их приезда на остров впервые даёт понять, что стена, воздвигнутая между ними, когда-нибудь, возможно, ещё падёт. Произошедшее однажды вечером становится целой церемонией, своеобразным кодом доступа; L удосуживается подобного не слишком часто, но с нетерпением этого ждёт и каждый раз радуется, словно ребёнок. Когда это случается, Лайт опускает свою голову к нему на колени и замирает под осторожными прикосновениями пальцев, разделяющих рыжеватые пряди, перебирающих их бережно и бесконечно любовно. Одним поздним вечером он так и заснул, совсем забывшись, и L, боясь потревожить его сон, просидел с ним недвижно до самых сумерек, пока не забрезжил первый свет... За годом следует второй, а там третий и уже почти закончился четвёртый, однако сколько бы ни прошло времени, L не обманывается, он прекрасно понимает, что они никогда не будут счастливы в полной мере, что его выбор — оставить Лайту память обо всём произошедшем — всегда будет напоминать им о прошлом, которое никак нельзя изменить. Это был его сознательный выбор, ему нужен был именно тот Лайт, тот, которого он знал с самого начала, ему не нужна была другая история. Хотя с ней, пожалуй, было бы намного проще жить. Иногда, правда с каждым годом всё реже, L вспоминает самые первые дни, и ему, вопреки ожиданиям, становится неизмеримо легче. Он не любит перебирать подробностями, хотя даже сейчас помнит всё так, будто это случилось ещё вчера. Тот персональный ад без истерик и криков в узкой крошечной камере, крепко запертой на все засовы. Это было слишком личным воспоминанием, и оно навсегда должно остаться только между ними. Бесконечные капельницы, врачи и выносимые ими диагнозы — всё это, как ни странно, было уже проще. Но когда к Лайту впервые после долгих месяцев разрешили ненадолго подняться, L не узнал того худого молодого человека, который смотрел на него с белоснежной постели совершенно необъяснимым взглядом. Он был аккуратно причёсан, худ и бледен так, будто весь целиком вылеплен из прозрачного воска. L пытался с ним заговорить, но он, то ли не слушал, то ли делал вид, что не слышит — однако разговора у них в тот день так и не получилось, как и не получалось потом, много позже. Но в сущности это уже ничего не могло изменить. К тому времени всё уже было решено, всё тщательно спланировано и обговорено, и L ни минуты не сомневался в своём выборе. Он знал, что теперь всё будет иначе, по крайней мере, он должен сделать для этого всё возможное. *** С тех пор прошло уже почти четыре года, а мягкий бриз, дующий на раскалённое побережье, по-прежнему доставляет неподдельное удовольствие. Лайт, сидя рядом, читает книгу, но снова молча, не оставляя никакой возможности для сближения. Вакуум, вот, во что превратилась нынче их жизнь. Но L уже привык. Он шепчет почти беззвучно: «Лайт», и тот, несмотря на громкий плеск волн, поворачивает голову. Они смотрят друг на друга всегда слишком особенно, так не смотрят друзья, не смотрят влюблённые или враги. — Я хочу слышать твой голос. Волна от прибоя подбирается так близко, что слизывает налипший песок с влажной пятки. Лайт поджимает ногу, но по-прежнему не отвечает. Он смотрит на воду упрямым и одновременно равнодушным взглядом. И L не понимает, как же вчера они занимались любовью, неужели тоже молча? Каждый раз он потом, как ни силится, не может вспомнить звука его голоса. И вот сейчас снова. Лайт поднимается с песка и неторопливо бредёт в воду, которая постепенно окутывает его со всех сторон, увлекая вглубь. Потом резко вскидывает руки и ловко ныряет, на пару мгновений исчезая из поля видимости. Мягкий бриз ворошит страницы оставленной им на песке книги, а L, подобрав колени к груди, щурит глаза и вскоре закрывает их вовсе, подставляя лицо палящему солнцу.