***
Сколько бы психологов Ксавье не посетил за свою недолгую жизнь, одно оставалось неизменным — мандраж перед первым сеансом, даже несмотря на то, что он прекрасно знал, что там будет, поскольку первые встречи мало чем отличались друг от друга: знакомство с доктором, его небольшой монолог о том, каковы принципы и правила работы с ним, обсуждение частоты сеансов и наконец беседа о состоянии Ксавье, рассказ о его самочувствии, имеющихся проблемах и возможных путях решения. У Ксавье проблем был целый мешок, прямо как у Санты — только карман пошире раскрывай. Оставалось только в очередной раз потянуть за завязки и выпустить все это наружу. Ну, и еще не задохнуться, когда все это погребет его под собой. Он отряхнул толстовку, сбрасывая с нее невидимые ворсинки, сел ровно, потом плюнул, устроился удобнее, подогнув одну ногу под себя — ему подумалось, что хорошему специалисту должно быть без разницы, как именно он сидит. Потом ему не понравились его смятые манжеты, и он только начал прятать их под рукава, как окошко ожидания сменилось картинкой. На него с легким любопытством в глазах смотрела молодая — Ксавье бы не дал ей и сорока — женщина, облаченная в толстый бежевый свитер. Длинные волосы были убраны за уши, и на макушке покоились очки в тонкой оправе. Весь ее образ внушал неуловимое чувство уюта — она выглядела, как теплый бисквит, как тающие в какао маршмеллоу, как покой, и он не заметил, как оставил свои рукава в покое. — Добрый день, Ксавье. Меня зовут Эмибет Миллер, ты можешь звать меня по имени. — Д-добрый день, — он заикнулся от неожиданности, но тут же взял себя в руки. — Приятно познакомиться. Ксавье. Ну да, вы знаете. Эмибет снова улыбнулась — не насмешливо, а мягко и ласково. Ксавье отчаянно захотелось попасть к ней в кабинет - на заднем плане виднелись раскидистые растения и бежевые шторы. — Я тоже волнуюсь перед первой встречей со своими пациентами. Все в порядке. Почему-то в это верилось. — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовалась она. Ксавье задумался на пару секунд — а правда, как? Вчера он проводил время с Бьянкой. Они смотрели дурацкие ток-шоу и ели попкорн, и его постоянное щемящее чувство в груди куда-то отступило, а может, просто притупилось. Это было так хорошо, что казалось чужеродным, и больше всего он боялся, что поутру, когда он проснется, это ощущение пропадет. Но оно осталось, и согревало его весь день. — Неплохо, — ответил он наконец. — А можно вопрос? — Конечно, спрашивай все, что угодно. — У вас там кошка или кот? Я слышу шум. Эмибет посмотрела куда-то в сторону и хмыкнула. — Да, у меня здесь кот, его зовут Томми. Отказывается сидеть за закрытой дверью, а теперь играет со своей мышкой. — А порода? — Рэгдолл. Ты точно это хотел спросить? - уточнила Эмибет, склонив голову набок. Ему и правда было интересно, но по правде, он хотел спросить совсем другое. — Почему вы согласились? Я знаю, что мало из нормисов хочет работать с изгоями после того, что было. Его вопрос будто бы удивил ее — Эмибет вскинула светлые брови аж до густой челки. — Потому что я считаю, что каждый должен получать ту помощь, в которой он нуждается, — ответила она твердо. — Мне неважно, нормис или изгой — я постараюсь в любом случае. — Спасибо. — Пока не за что, — хмыкнула она снова. — Ну что, расскажешь немного о себе? Ксавье глубоко вдохнул — и рассказал ей все. И с каждым произнесенным словом ему становилось проще дышать, как будто вода, булькавшая в легких, наконец испарилась. Миновало Рождество, а за ним и новогодние каникулы. Ксавье выпросил у отца путешествие в Прагу, чтобы не появляться дома, и тот не возражал — должно быть, ему и самому было не в удовольствие наблюдать вечно унылое лицо сына. Но было кое-что, о чем мистер Торп не подозревал — Ксавье стало лучше. Он продолжал сессии с Эмибет, не пропуская ни одного сеанса, и даже в путешествии в назначенное время оказывался в отеле, на пятьдесят пять минут отрываясь от воспламеняющей сердце архитектуры и с потрясающей настойчивостью принимаясь кирпичик по кирпичику разбирать стены, которые настроил за время своей депрессии. Первые несколько сеансов он никак не мог заставить себя раскрыться — увиливал от ответов, отвечал вопросом на вопрос и изворачивался так, как только мог. К счастью, Эмибет была терпеливой, по-настоящему профессиональной, и день за днем понемногу снимала с него тяжелую броню, обнажая все то, что болело, не переставая. У него были любимые сеансы — те самые, после которых он чувствовал, что может покорить весь мир. В такие дни он терялся в скетчбуке, или вооружался камерой и шел на штурм города, обязательно возвращаясь с шикарной добычей в виде снимков. Но были и нелюбимые — когда он отключал ноутбук и начинал рыдать, размазывая по лицу слезы вперемешку с соплями и дыша через раз. К счастью, таких сеансов было совсем немного, и после срыва он всегда ощущал себя обновленным, живым. Со временем Ксавье заметил, что раны зарубцевались, и хоть прошлое все еще тяготило его, теперь он хотя бы мог поговорить о нем спокойно, без любимого прикида жертвы — эта личина казалась ему тесной, и хоть лоскутки новой сшивались воедино достаточно медленно, прогресс был, он это видел в своем отражении, в своих работах и в поведении. Из глаз понемногу ушло замученное выражение, и ему больше не было противно смотреть в зеркало, появился аппетит, и больше он не пропускал ни один прием пищи, медленно, но верно возвращаясь в привычную массу. А что было самое приятное — он перестал при виде Уэнсдей дергаться так, будто его било током. Они все еще не разговаривали, но она больше не стремилась подколоть его или обидеть, предпочитая просто молчать, когда он отвечал на занятиях. Ему хотелось верить, что она тоже что-то в себе изменила, что-то осознала. С началом нового семестра он обнаружил, что снова может не только существовать, но и почти полноценно жить — учиться, общаться с друзьями, заниматься творчеством без боязни того, что очередное чудовище выскочит из-за спины и вспорет ему живот, и заниматься фехтованием и стрельбой. И теперь, каждый раз, когда он успевал ответить на вопрос учителя быстрее Уэнсдей или Бьянки, внутри кто-то очень маленький, но гордый вскидывал голову вверх и потрясал пока еще крошечным кулачком — возможно, это было его эго. И ему все это ужасно нравилось.***
Творились подозрительные вещи. У нее появилась идиотская привычка проспаться ровно за десять минут до того, как будильник начнет свои скачки по тумбочке. Уэнсдей никогда не была любителем до последнего давить подушку, но лежать в ожидании, когда он сработает, было неприятно — в этом присутствовала некоторая обреченность. Прихлопнув кнопку за секунду до звонка (она успела напрактиковаться), Уэнсдей села на краю кровати, натянула на вмиг озябшие ноги носки, одернула задравшиеся штанины пижамы и сквозь полумрак своей половины комнаты уставилась как будто бы на тумбу Энид, где приглушенно мерцала лава-лампа — но на самом деле сквозь нее. Сама Энид дышала глубоко и медленно — ее телефон начинал вибрировать прилично позже и частенько успевал грохнуться на ковер, прежде чем она наконец просыпалась и со стонами нашаривала его в толстом длинном ворсе. Потом она, разумеется, опаздывала, но это не мешало ей покинуть комнату при полном параде. Этот извечный позитивный настрой и эмоции класса экстра больше не казались странными. Уже давно, на самом деле. Это было и хорошо, и плохо — примерно тридцать на семьдесят, если в процентах. Уэнсдей моргнула и нахмурилась — прошло десять минут, а она и не заметила. Подозрительные вещи происходили и со временем: она потеряла хлыст, при помощи которого контролировала каждое мгновение. И эта пустота в кулаке была… Сам факт раздражал. Но не сильно, а как заусенец на пальце — не болит, пока не дернешь. К несчастью, у Уэнсдей была патологическая любовь к колупанию того, что трогать не следует. Вернувшись с каникул, проведенных в Мексике, и получив от бабушек с дедушками подарки, она обнаружила в стенах школы очередной сюрприз: Ксавье изменился снова. Все ее рыцарские рассуждения о том, что завтра она извинится и начнет восстанавливать то, что собственноручно разрушила, так и не воплотились в жизнь: она откладывала это день за днем, но так и оставалась чертовой трусихой, отмалчиваясь каждый раз, когда он бесплотной тенью проскальзывал мимо. И в момент, когда она наконец решительно отправилась в его сторону, едва завидев одинокую фигуру за столом на ужине, произошло что-то, чего раньше не происходило: к нему подошла целая компания и заняла все свободные стулья, тут же принимаясь оживленно о чем-то болтать. Скривившись, Уэнсдей вернулась за свой стол, грохнув рюкзаком оземь, и с совершенно ненужной силой вцепилась в вилку, наблюдая за тем, как Энид раскладывает по цветам фантиков конфеты, вытащенные из сумочки. Закончив со своим занятием, она подозрительно покосилась на Уэнсдей и поинтересовалась: — Все норм? — Да, — сухо ответила Уэнсдей, и не удержалась — обернулась, чтобы увидеть, как обтянутые фиолетовым пиджаком плечи трясутся от смеха. — А что с Ксавье? Он какой-то странный. Энид подвинулась, чтобы посмотреть, и вовремя — с их стороны донесся новый взрыв громкого, счастливого смеха. — А, это. Кажется, Ретроградный Меркурий закончился. — Что? — Это его вторая сторона. Ты и правда не видела его таким: сначала он страдал из-за Бьянки, потом… — она осеклась, — из-за других вещей. Но кажется, сейчас у него все налаживается. Аякс говорит, что у Ксавье хороший психотерапевт. Возможно, именно он вытащил его из того состояния. Какая досада. Ксавье не дождался руки помощи, которую Уэнсдей великодушно планировала ему протянуть. — А что ты такая недовольная? Думала, он будет вечность по тебе страдать? — Я о таком вообще не думала. — Врешь, — протянула Энид на редкость противным голосом. — Ты думала, что он всегда будет за тобой бегать. Так и есть, думала! — Ты не могла бы не орать об этом на весь белый свет? — прошипела Уэнсдей, тщетно пытаясь достать до Энид, чтобы заткнуть ее ладонью. — Еще не хватало, чтобы о моих слабостях узнали! — Ох, ну я подозревала, что у тебя большое чувство собственной важности, но теперь уверена в этом на двести процентов. О нет, какая драма, мой воздыхатель больше по мне не убивается! Хочется заснять это исторически важное лицо… погоди-ка. Мелькнула вспышка, Уэнсдей гневно взмахнула рукой, но не успела — и через секунду Энид уже с гадкой улыбочкой рассматривала фотографию. — Так и вижу этот огонек обиды в глазах. — Прекрати немедленно! — Ладно, ладно, успокойся. Здесь все так заняты собой, что никто ничего не услышит, даже если я буду орать в микрофон. А вот если написать в блоге… Скрипнув ножками стула, Уэнсдей резко поднялась на ноги. — Хватит с меня, я ухожу. — Ну все, честно! — заныла Энид, поднимаясь следом. — Я больше не буду! Но Уэнсдей уже вышла из столовой и пересекла холл, громко топая ботинками. Это она должна выводить людей из себя. Это она всех пугает, доводит до белого каления и держит в напряжении. Это ее прерогатива — снисходительно смотреть на тех, кто косячит. Она что, попала в зеркальный мир? оОна теперь Йедснэу? Нужно было осадить Энид — хватило бы всего нескольких острых фраз, и та бы расплакалась. Упомянуть ее вечно недовольную дочерью мать, или надавить на то, что ее видео собирают катастрофически мало лайков, и готово — обида и слезы на половину ночи. Ну или же дикие разборки с когтями и воплями на всю столовую, а потом и на весь Офелия-холл — тут смотря под какое настроение попадешь. Тем не менее, она просто ушла, зная, что реакция Энид хоть и неприятна, то целиком и полностью заслуженна: Уэнсдей никогда не останавливала свое желание едко пошутить про то, как они с Аяксом вечно зажимались в темных уголках и вели себя так, будто у них осталась одна клетка мозга на двоих, и рано или поздно, момент расплаты должен был наступить. К счастью, ей не нужно было идти в комнату — арбалет уже был у нее с собой, и оставалось только отправиться в зал, где во время зимы проходили тренировки. Накопленная энергия требовала выхода — Уэнсдей планировала рвануть, как Везувий, если в ближайшее время не пристроит ее в какое-нибудь русло. Она бросила сумку на паркет, зарядила арбалет, вскинула его и прицелилась, выстрелив чуть правее яблочка. Досадливо цокнула языком, зарядила еще раз и попробовала снова — на этот раз стрела, просвистев в воздухе, вонзилась в мишень еще правее. Это уже было ненормально. Она никогда не промахивалась. С неверием уставившись на свои руки, она наконец увидела причину: пальцы еле заметно подрагивали. Позавчера у нее было дополнительное занятие по фехтованию, потом писательский час и виолончель. Вчера после занятий у нее было плавание, и снова писательский час, и виолончель. Сегодня стрельба. Завтра рукопашный бой, который никто не преподавал, да и в этом не было нужды — дядя Фестер обучил ее всему необходимому еще в детстве, так что нужна была только практика, и снова бассейн. Слабое, безвольное тело начало ее предавать. Зарычав, она снова подняла арбалет, прищурилась, чтобы прицелиться поточнее, и этот момент почему-то затянулся надолго, а выстрел снова вышел кривой. С трудом удержавшись от заманчивого желания грохнуть арбалет об пол, или даже в окно, она уселась около стены, уперлась локтями о колени и уставилась в наполовину затянутое льдом окно, пока разогнавшееся от злости сердце пыталось вырваться на волю прямо через ребра. Это было уже слишком. Вся физическая активность была направлена на то, чтобы она не думала, или хотя бы делала это поменьше, а в итоге, помимо прочего, она еще и трясется от усталости и напряжения, как голая кошка на морозе. А самым отвратительным было то, что, нахватав всего сразу, она, к своему ужасу, никак не могла обогнать одноклассников (жалких конкурентов) и стать лучшей сразу во всем. Сколько бы она не плавала сверхурочно, сирены все равно обгоняли ее на дорожке — да, у них были преимущества, но кого вообще волнует такая мелочь? Сколько бы раз она не приходила на фехтование в полной боевой готовности, проклятая Бьянка и здесь была шустрее и коварнее. А теперь еще и Ксавье выбился в серьезные противники. Каждый раз, слыша его уверенный голос, отвечающий на занятиях, она задавалась вопросом: а почему он раньше молчал, давая ей и Бьянке поле для разборок? Неужели это было так интересно? Знал он явно не меньше. В фехтовании он уступал бывшей, зато намного лучше ее самой — он не уходил от выпадов при помощи сальто, зато потрясающе ловко уклонялся, практически танцевал, и когда снимал защиту с лица, то обязательно поправлял волосы волосы, и чаще всего улыбался. И этим бесил неимоверно. Как вообще можно улыбаться в бою, даже в тренировочном? — Оу, не знал, что здесь занято, — раздалось от дверей. — Не буду мешать. Она повернулась — ну конечно же, Ксавье вылез из ее мыслей и теперь стоял на пороге, уже переодетый в обычную кошмарно мятую футболку и спортивные штаны. Она невольно глянула на его запястья, и хоть резинка была на месте, кожа оставалась совершенно чистой. Интересно. Значит, Аякс был прав, и терапия пошла ему на пользу. — Не мешаешь. Я уже ухожу. Ксавье прошел в середину зала, глядя попеременно то на нее, свернувшуюся на полу, то на мишени. — После такого провала? Не смеши меня. — Мне хватит своего, не хочу смотреть еще и на твой. Уэнсдей помнила, как он стрелял осенью — впечатлить этим было сложно. Ксавье хмыкнул, неторопливо выбрал себе лук, натянул тетиву и выстрелил. Она проследила путь, и с неудовольствием отметила, что стрела, дрожа древком, торчит из самого центра. Ее две стрелы казались почти жалкими. — Я тренировался, — заметил он спокойно, доставая из колчана вторую. — Я вижу, — резко ответила она, но так и не встала. Ксавье пожал плечами и положил на тетиву новую стрелу, стоя к Уэнсдей практически спиной. В каждом его движении сквозила грация — он точно не сшибал на ходу все углы, несмотря на внушительный рост и кажущуюся угловатость, а еще не сутулился. Она смотрела на острые позвонки на шее и ей хотелось вцепиться зубами ему в загривок — так сильно она ненавидела совершенную белизну его кожи. «Обернись, и я тебя размажу», — думала она, незаметно для себя кусая полные губы, но Ксавье ее не слышал, продолжая размеренно выпускать в полосатый круг весь колчан. Что ж, по крайней мере, она ни разу не промазала мимо его позвоночника — по ощущениям, там было не меньше сотни выстрелов. После он подошел к мишеням и принялся методично выдергивать стрелы, при каждом движении напрягая правую руку — худую, но жилистую, с крупной ладонью. — Держи. Он склонился над ней, протягивая ей ее собственные стрелы, зажатые в длинных пальцах. Она неловко приняла их, и тут же встала, снизу вверх глядя в его по умолчанию жутко надменное лицо. Сейчас или никогда. — Нам нужно поговорить, — выпалила она, едва не запутавшись в словах. — Нет, не нужно, — ответил он тут же и отступил на пару шагов, глядя настороженно. На нежной зелени его глаз начал нарастать лед. — Ксавье, дай мне сказать. — Не нужно, — повторил он, как заведенный, и его вид, практически испуганный, почти заставил ее передумать. Но только почти: как и всегда, она пошла до конца. — Знаешь что? Я готовилась к этому, так что будь так добр, заткнись и послушай меня. Ксавье и правда замолчал, растерянно заморгав. Его рука потянулась к резинке, принимаясь тут же ее пощипывать. Черт. Должно быть, она задела внутри него ту самую струну, которую трогать было нельзя. Это в ее планы не входило. — Я просто хотела сказать, — начала она скомкано: воздух неожиданно закончился, она шумно вздохнула и попробовала снова. — Сказать, что… Его руки наконец расцепились и спрятались в карманах штанов, а на лицо наползло издевательское выражение. — Готовилась, говоришь? Страшно представить, что было до репетиций. Ксавье никогда ее не щадил, да она и не простила бы. Бесконечно оправдывал, но не жалел — для человека, настолько погруженного в свой мир, он удивительно четко видел, где ее броня недостаточно надежна. И получив удар, при первой же возможности давал сдачи. — Это непросто, окей? — огрызнулась она, дернув себя за манжет рубашки. — Бедняга. Должно быть, лопата, которой ты собралась разгребать свое дерьмо, слишком тяжелая. Ее терпение лопнуло с оглушительным хлопком. — Я думала, что ты ходишь к психологу, чтобы, помимо прочего, не быть токсиком. Или это в программу не входит? Он ударит в ответ, как пить дать, ударит. — Психолог — отличная тема. Тебе бы тоже не помешал. Знаешь, чтобы понимать свои чувства и эмоции. — Такие глупости, как мозгоправ, нужны только слабакам. Он закусил губу. Уэнсдей затаила дыхание. — Ты еще не думала о том, кем хочешь работать? Чего? — Держу пари, из тебя выйдет отличный прокурор. Мастерски обвиняешь людей, особенно невиновных. И вешаешь ярлыки. Она презрительно фыркнула. — Серьезно? Ксавье, где твой шутовской колпачок с кубка По? Кажется, он снова тебе нужен. Мяч был отбит и полетел на его половину поля. Отобьет или нет? Черт подери, отобьет или нет? Он рассмеялся — чисто, хрустально. Последние камушки стены из его глаз смылись в дальние дали. — Слабенько, Уэнсдей. Прямо как твоя стрельба. Дам непрошенный совет — перед тем, как стрелять, представь чье-нибудь лицо. Он неторопливо оставил лук на месте, развернулся и ушел, оставив только свежий аромат туалетной воды и скребущийся в глотке гнев. Мяч полетел в аут. Она вскинула арбалет, вглядываясь не в мишень, но в глаза с прямыми ресницами, в острые скулы и губы с опущенными уголками — будто с ноткой презрения. Тщательно прицелилась прямо в лоб, вздохнула и опустила арбалет. Совет был откровенное дерьмо.