Кипарис

Через дверь пахнет сыростью и кровью, чужие руки, скорее всего, лежат на глубине ванны, упокоившись на холодном метале. Ты не боишься их, хотя по началу — каждую минуту: будет он чувствовать то же самое, что при убийстве всех, кто оказался под его рукой? Будь он полицейским, или тем же библиотекарем, ты бы не боялся скорейшей смерти и чужого желания не то похоти, не то убийства. Ты не слышишь никаких движений, как пару минут назад, будто мир остановился, а ты не успел прогрузится и стать точкой повиновения этой трудной системы. Совсем не страшно открыть дверь и спросить: "Всё ли хорошо?", потому что всё обязательно хорошо, и он просто хочет спокойствия и гробовой тишины, пока ты не понимаешь, зачем она, ведь там он всегда один, и никто никогда без повода не заходит. Дверь никогда у них не заперта, нигде, даже на улицу. Они приучили друг друга доверять своим хозяевам — самим себе, поэтому постучаться — нужно, ведь закон, и все крестьяне, которые не смеют жаловаться на короля, начнут глагольствовать и протестовать, а ты не можешь такого допустить, ведь создавал своё королевство так долго, что детство будто было сто лет тому назад, перед глазами лишь их дом и он сам. Поэтому ты стучишь совсем тихо, зная, что услышали и сто раз переосмыслили, хотят ли тебя видеть прямо сейчас или нет. Ты заходишь, убрав выжженную из-за солнца прядь за ухо. В комнате влажно, и стёкла все запотели, а возле ванны как всегда слишком много воды, которая должна быть рядом с его кожей. Кажется, он никогда не беспокоился об этом, когда сменил квартиру на дом и понял, что внизу не будут жаловаться. Ты идёшь на цыпочках, сравнивая себя с вором, у которого лишь одна цель — чужое сердце, а все другие драгоценности — безделушки, не стоящие и сотни таких сердец, как его. Он никогда не смотрит на тебя в ванне, кажется, видит он не потолок, а точно ничего. Уходит в себя, давая не то своему телу отдохнуть, не то глазам привыкнуть к белизне потолка, ведь там всегда темно, а с тобой постоянно чисто и бело. Он лишь опускает голову на бортик, ближе к тебе, давая пальцем помассировать корни волос и напомнить друг другу, что они всё ещё вместе. Ты всегда любил его волосы, пускай и пахнут они в большинстве случаев кровью с привкусом горечи и криков, но ты продолжаешь любить, не говоря и слова о своих предпочтениях. Ведь знаешь, что обговорили, знаешь, что высказались о том, что готовы поменять, а что — никогда. И ты со временем всё больше привыкаешь, доходишь до точки смирения и обыденной жизни. — Я люблю твои руки, — проговаривает он в своём обычном тоне, распространяя голоса молящих по всем комнатам этого дома. А ты сгораешь, не оставляя после себя пепла. Сдерживаешь слёзы, но не улыбку. Говоришь самому себе — дурак, глупый дурак. И не то от счастья, не то от распустившихся на подоконнике хризантем, которые впервые за несколько лет расцвели. Он неразговорчив, особенно на комплименты, а ты и никогда не жалуешься — всё видишь. И в действиях его спросонья, и в глазах перед сном. И любишь так сильно, что порой готов стать теми, кто уходит в чужие желудки каждый божий день, не зная, видит ли он мольбу и разрешал ли когда-нибудь остаться. А ты знаешь, что есть то, что никогда не тронет и не позволит другим, если увидит. Целуешь его в чистый лоб, уже пахнущий любимым шампунем с цитрусом, укутываешь свои пальцы глубже в чужие волосы и мечтаешь так остаться и стать частью музея с подписью: недопонятые. А он выдыхает так легко, поднимает впервые на тебя глаза и смотрит совсем так, как, по словам его друзей, смотрят художники на любимую картину, которая никогда не уйдёт на продажу и останется до конца своих дней висеть в доме, напоминать, что ты сделал своё собственное искусство, и никакие пирамиды с висячими садами не сравнятся. — У тебя сегодня хорошее настроение, — не спрашиваешь, а утверждаешь. Забирая все эмоции в сердце на одну единственную полочку, подписывая: «никогда не забывать». А он приподнимается и берёт твоё лицо в свои большие шершавые руки, а ты умираешь вместе с чужой единственной, по его словам, слезой и улыбаешься, но теперь без дураков и дурочек. Ловишь губы, наполненые желанием и чувствами, хватаешься и не отпускаешь. Цепляешься, как рыбка на крючок, и не пытаешься уплыть, а он и не отпускает. Гладит пальцами твои щёки и убирает спадающие волосы, стирает горячие слёзы, целуя абсолютно каждую, как и его любимые на тебе веснушки. В тебе не остаётся ни одного вздоха и причины вдыхать кислород, ведь создал свой — большие алые губы, которые абсолютно всегда без царапинок, в отличие от тебя самого. Ты перелазишь и садишься на чужие обнажённые бёдра. Утыкаешься руками в грудь, где под правой — одна единственная буква на английском языке, напоминая — сердце важнее и всё, что на нём. Он поглаживает твою талию, словно перед ним не человек — облака, которые всё детсво мечтал потрогать и узнать, какого это — быть всем и одновременно ничем. Ты расстёгиваешь уже почти полностью мокрую рабочую рубашку наполовину, разрешая себя трогать и чувстовать. А он и пользуется: притягивает к себе и целует каждый сантиметр твоего тела, облизывает и прикусывает, а ты и знаешь, что, будь он собакой, — завилял от переизбытка чувств хвостом, пока мордой доказывал обратное. Ты притягиваешь ближе, когда сосок набухает из-за чужого посасывания и слабых укусов, не сдерживаешь стоны и откидываешь голову назад, предоставляя себя полностью этому ему. — Прекрасный. Ты умираешь вместе с бабочкой, у которой вся жизнь — три дня, а сегодня — четвёртый. Чувствуешь всё слишком сильно, хотя не принимал абсолютно ничего. Хотя нет. Он весь твой наркотик с ежедневным применением, и запиваешь ты эту таблетку тоже им — развязными поцелуями с большим количеством слюны. Чувствуешь, как сжимают твои ягодицы до громких криков и красных следов после. Знаешь, как хочется ему разорвать абсолютно всё на тебе и поставить запрет на одежду в их доме, а ты порой и соглашаешься. В мыслях. Не озвучивая и без того зная, что он обо всем давно узнал, даже когда о тебе и в планах не было. Вы — как два магнита с одинаковыми знаками — минусы. Постоянно отталкиваетесь, но он притянул. И понял, что не любит физику, магия ему больше по душе. Хотя ты и знаешь, что в душе он полный нигилист, но о любви всегда молчит — не разрешает говорить, ведь называет он не любовь, а шёпотом: — Ли Феликс. Ох бог, дай мне умерть во сне. Ох бог, дай мне умерть во сне. Скажи мне, что я не прожил свою жизнь зря. Я был хорошим мальчиком. Но ты мне предоставил ад. Он оказался мне по душе. Он приподнимает тебя и расстёгивает мокрые штаны, через силу опуская их до колен, пока ты корчишься от боли, но понимаешь, что не чувствуешь. Ни боли, ни страданий. А блаженство, когда он берёт тебя полностью. Ты так много книг прочитал и статей, где ты — обычно наоборот он сейчас. Но он каждый день идёт против системы. Даёт пробовать себя только когда слишком устал или видит, как сильно этого хочешь ты, а не потому, что это принято. Изливаешься через минут пять, держась одной рукой за ванну, пока другая сжимает чёрные как смоль волосы. Он глотает всё, и даже облизывает после твои бёдра, растирая твой привкус на каждом сантиметре. Ты падаешь от переизбытка чувств, совсем забыв о том, кто ты: слабак, которому многого не нужно. Он ловит тебя и прижимает. Целует плечо и повторяет: — Всё хорошо... Всё хорошо... А ты и знаешь, что всё хорошо. Просто слишком любишь.