Цепи оков нам не разорвать, Да и от них нет смысла бежать. Сдайся мне! Время идёт. Начнём новый отсчёт!
***
В бальной зале душно, напудренные и надушенные дамочки и юные девы утомляли. А их кринолины, парики и рюшечки с оборками пестрели всевозможными цветами. Глаза почти колет от показного великолепия и чопорности. Михаил хмурится и после очередного танца пошёл к столу с шампанским, в полной готовности вылакать всё, что есть. Эти маскарады будто высасывали из него душу. Сквозь французскую речь пробивается лишь пара русских фразочек, и те пролетают де-факто. Досадливо цокнув, Москва сделал очередной глоток, отмечая, что не отказался бы от медовухи. Ворот мундира душил и только нежелание Московского уподобляться людям не давало ему расстегнуть желанную пуговку. За окном моросящий дождик робко стучал по окнам залы, из-за одной из штор вышел Александр. Вот уж кто не соблюдал приличия, если того не хотел, прикрываясь занятостью или и вовсе отмахиваясь. Поправив мундир и бескультурно зачесав волосы пальцами, направился в сторону Михаила. Весьма шальной взгляд свидетельствовал о чём-то явно крепче, нежели пара бокалов шампанского. Хотя, быть может, стоило бы взять в счёт нетерпимость столицы к алкоголю в общем. — Михаил Юрьевич, — Александр ходил прямо, с гордой осанкой, и говорил соответственно, — я бы хотел переговорить с вами тет-а-тет, надеюсь, сие возможно? Тонкая бровь, чуть вздёрнулась, сам Романов говорил больше с нажимом, нежели с вопросом. Московский отметил, Санкт-Петербург стал высокомерен, в нём всё кричало о его статусе. Слово «нет» он тоже перестал понимать, вся власть, которую он имел, вскружила мальчику голову. С Михаилом такое было лишь во времена Московии, да только, его вполне сдерживали Смоленск и Нижний Новгород. А Александра держали только театры, светские рауты и походы в салоны под видом дальнего родственника Романовых. — О чём хотели поговорить, Александр Петрович? — Москва только успел подойти к дверям переговорной, как его пригвоздили к стене. На беду, мальчишка только на пару пальцев ниже Михаила, но настойчивее любой захмелевшей императрицы. Александр опасно приблизил лицо к Московскому и хитро улыбнулся, жадно очерчивая каждую черту на лице. Они стояли долго, будто пытая друг друга, изощрённо и извращённо, в приличном обществе так не смотрят, так не молчат. — На колени, Михаил Юрьевич… — Что, простите? — Как бы не пытался проявить строгость и сохранить сталь в голосе, Москва не сдержал недоумения на лице. — Я сказал, на колени, Москва. Кроме недоумения, Михаил почувствовал ярость, неприкрытую и противную. Будто дёготь, или чужая кровь, засохшая по телу. От злости стало даже трудно дышать, оскорблённый Московский вздёрнул подбородок и выпрямил спину, расправляя плечи. Его голос сочился ядом, когда он заговорил: — Слушай сюда, мальчишка, ежели жизнь дорога, попридержи коней и потрудись объясниться! — Что объяснять? — Вновь аккуратная бровь вопросительно дёрнулась, а пьяный взгляд остановился на сжатых, алых губах, — Я хочу, чтобы вы встали на колени. Рука в белой перчатке надавила на плечо ошеломлённого Михаила, который лишь сильнее напрягся. Первопрестольный даже оскалился, собираясь ударить распоясавшегося мальчишку, но рука так и застыла на полпути. В чистых, как сибирское небо, глазах зажёгся глубокий алый огонёк, он был слаб, но опасен. Сарай-Бату в последние минуты жизни смотрел точно также, помешанным ублюдком без роду и племени. — Ты, — Голос Московского надорвался, — не смей, смотреть на меня так, не смей! Одного чёткого удара хватило, чтобы пьяный Александр упал в небытие. Быстро позвав камердинера, Михаил приказал столицу унести в покои, а сам без промедлений направился в Москву. Сразу по прибытии он распорядился привести градоначальника и, не находя себе места, ходил по кабинету. Или так или будет ещё хуже. Стоило градоначальнику войти Михаил сразу подошёл вплотную говоря: — Владимира Ульянова и Льва Троцкого ко мне, срочно! Хоть из-под земли достань, но приведи! — Но, как же… Хватило одного угрожающего взгляда, чтобы заткнуть усталого градоначальника. Сам Михаил не хотел признавать своих тёплых чувств к Александру, но те порой грели не хуже объятий Камалии. Императорская власть начала давить на Санкт-Петербург и он перестал быть тем милым мальчиком, больше напоминая психа, помешанного на битвах. Ещё чуть-чуть и авторитарный режим превратит Романова в раба императорской семьи. Это недопустимо.