Часть 1
4 февраля 2023 г. в 17:14
Дети плачут, когда им больно, грустно или обидно. Дети плачут, когда им радостно, весело и беззаботно. Дети могут плакать. Солёные слёзы, от которых щиплет изодранные щёки. Слёзы-дождь, от которых мокнет подушка и мягкая игрушка. Слёзы-вой, когда ты вжимаешься лицом в мягкую ткань и тихо скулишь на одной ноте, потому что тяжело.
Дети не понимают сложных чувств. Они их плохо разбирают, делят на плохое и хорошее. Радикально влево или вправо. У них нет середины. У них нет цели, нет ограничителей. Они — автомобиль с перерезанными тормозами, что летит в чёртов кювет, снося собой всё. Людей, самих себя, ограды. Делают больно себе и другим, потому что иначе не умеют.
Слёзы — любая эмоция. А каково никогда не плакать? Каково это, хотеть и не мочь, хотя глотку дерёт крупной наждачкой на каждом вздохе? Каково это — прижаться к старой изодранной игрушке, прожжённой, подпаленной, обгоревшей и не мочь выдавить из себя ни слезинки?
Плачь — привилегия. Слёзы — великое счастье.
Даби бы хотел поплакать. Не так. Он бы хотел рыдать, биться, рвать и метать. Но под глазами сожжённая плоть, а под руками сожжённые трупы и остатки какого-то старого заброшенного дома. Всё горит синим пламенем. Его кожа тоже горит. Больно. Всегда больно. Всегда жжётся, оставляет ожоги. Всегда плохо. Всегда противно и мерзотно на душе.
Слёзы-петля на шее, которая душит. Душит. Душит. Ты задыхаешься, захлёбываешься судорожными вздохами, не может вдохнуть полной грудью. Мелко-мелко. Чтобы голова кружилась и начинало тошнить. И ты не можешь остановиться, лишь беспомощно царапаешь изуродованное ожогами горло.
Но это редко.
Даби по-настоящему задыхается, когда зажимает отца в каких-то развалинах. Всё тут похоже на его дом. Потому что больше дома у него нет. Его дом — разъёбанное общество, разъёбанные улицы и разъёбанный он сам. Но даже для себя самого он отвратителен. Огонь жжёт под глазами вместо соли. Неплохо.
Старатель даже не сопротивляется. Что-то говорит. Говорит. Говорит. Белый шум. Слёзы-проклятье, стекающие алыми каплями из-под сожжённых век. Чертовски больно. Теперь по-настоящему больно. Даже ожоги так не болят. Даже свежие. Даже те, после которых начинался некроз. Сейчас отвратительно-гадко на душе. Потому что хочется иного. Потому что хочется больше, чем затравленный, полный узнавания взгляд.
Хотелось тепла и слёз. Своих. Но можно чужих, Даби всё равно будет удовлетворён или убедит себя в этом, постарается в попытке хоть как-то утолить голод, от которого сводит не желудок, а лёгкие и рёбра, которые словно выламывает вовнутрь, потому что там чертовски пусто.
Даже вгрызаясь в уши, в шею, в плечи, грудь, всё равно не получает желаемое. А что это желаемое? Отмщение — левое. Любовь — правое. Между этим ничего нет. Поэтому насилие мешается с лаской. Поэтому сначала сдирает кожу на груди, сжигает до ожогов первой степени, чтобы особенно болезненно, чтобы нервные окончания не сгорели до конца. А потом прижаться к этой красной коже. Это больно. Даби больно. Слёзы-кровь украшают сожжённое лицо, а он льнёт к широкой груди. А потом льнёт куда-то в штаны.
Секс — штука омерзительная, запомнил ещё в детстве. От него появляются неудачные дети-смешанки, как он сам. Неудовлетворительные результаты, как и сам секс. Даби сжимает член внутри себя, злобно скалит окровавленные зубы и ведёт рукой по своему животу.
— Слушай, а может мы получились такими неудачными, потому что ты не мог нормально выебать маму? Чтобы ей тоже было хорошо. Я же всё слышал. Я начал понимать это почти сразу. Это было омерзительно. Мама звучало всегда так беспомощно и жалобно. Но я ей почти завидовал, потому что со мной ты не разговаривал и не касался. У меня даже позже появилась мысль. А если лечь под тебя, то ты обратишь внимание? И сейчас я в полной мере ощущаю твоё внимание. Я всё же был прав, папочка.
Крови на лице больше. Ожоги вновь открылись, как и раны на изуродованных губах. Солоно-солоно, как в детстве, когда взахлёб рыдал. Так спокойно и почти тепло стало. Потому что под руками тёплое большое тело. Омерзительно-послушное, которое не смеет поднять руку на чудовище, которое само вылепило. И жидкий алый везде, вместо горячего пламени.
Но сколько не вкладывай в бездонный колодец мяса, он всё равно не будет полным, пока не найдёт своё дно. Пока автомобиль не починит свои тормоза и не восстановит ограждение. До этого момента вперёд на всех скоростях, стремясь сбить всё, но без возможности оставить ничего надолго.
Даби трясёт. У него даже не стоит уже. Ему херово. Его мутит. Его жжёт пламя. Его жжёт право-лево. Потому что он желает всё и сразу. Он хочет по-другому. Он хочет как в детстве. Он хочет то тепло. Он желает вернуться туда. Он хочет этого человека целиком. Хочет поглотить его. Сожрать. Заставить стать с собой единым целым навсегда. Чтобы только для него. Чтобы только на него. Ради него.
Слёзы — привилегия, которой он лишён, так что лишь злобно бьёт по лицу, рёбрам, рукам, животу, оставляя синеющие гематомы, чтобы заливать всё это своей собственной кровью. Глаза дико болят от такого. Эта боль ощутимая, но глаза лишь беспощадно сохнут, потому что их не может смочить слеза.
Даби просто ложится сверху. Ему пиздецки холодно, потому что в раздолбанном здании холодно. Потому что его проклятое тело быстро греется и быстро остывает, зависимое от окружающей температуры. Как и он сам.
Энджи Тодороки — человек, не достойный слёз. Недостойный этого дара. Даби не позволяет ему плакать, не разрешает, жжёт лицо, угрожая повторением собственного. Пока собственное тело разрывается и истекает самым омерзительным способом кровью, он льнёт к широкой груди и вытирает не-слезы о кожу, о сожжённое место, там, где у этого бессердечного человека всё же удивительным образом бьётся сердце.
— Даже не знал, что оно у тебя есть.
Огонь беспощадно сжигает кожу на руках, которые дрожаще убирают пряди с лица, утирают кровь. Обнимают. Слёзы-петля сжимают горло в тиски. Даби хохочет истерично, не сбавляя пламени, уродуя сильнее отцовские руки, но они не уходят. Касаются. Даби впивается в ласкающую руку зубами, в обгоревшую ненадёжную плоть, которая легко отходит, стоит её смять зубами. Маленький кусочек, но это омерзительно жестоко и вместе с тем прекрасно. Прекрасно в своей жестокости. Качели подходят к концу. Вперёд — любовь. Назад — насилие, ненависть. Но даже покалечив, удовлетворения нет. От секса тоже нет. Тойя просто вжимается в отца, который не убрал рук, позволяет обнять своё сжавшееся в комок тело. Всё равно не тронет. Не посмеет сбросить. Не посмеет бросить. Горькое удовлетворение разлилось мерзким теплом в крови и заставило быстрее отключиться. А кровавый дождь бирюзовых глаз всё ещё самый ужасный и одинокий.