Георгины

Чайльду интересно, когда же рутиной его утра стал раздирающий гортань кашель, боль в груди заместо стука в дверь от подчинённого. Он криво улыбается и бредёт к зеркалу, пошатываясь, — оценить, насколько ж сильно его подкосила болезнь. Лицо осунулось, о скулы порезаться можно, на глазах залегла тень, да и сам он исхудал неслабо. Парень усмехается как-то задушенно и спешит смыть это уродство ледяной водой. Тарталья чувствует, как в душе скребётся преданный лисёнок, который от нетерпения виляет хвостом, скачет, дай только увидеть хозяина этого недуга. А тот снова стоит в своей в лаборатории в своём неизменном пиджаке да накинутом поверх халате. Сам Доктор тоже помят, видно, не один Аякс провёл бессонную ночку. «А ведь могли бы вместе не спать по другой причине...» — проносится в голове юноши, что смешит его до ужаса. Видимо, смех не был фантазией в голове, а вполне себе явным. На него оборачивается Дотторе, приподнявши бровь. О, сегодня он без маски — редкое событие. Не предвестник ли чего? Одиннадцатый машет в знак приветствия и подходит ближе. Док следит за этим безмолвно, уже норовя повернуться обратно, но не успевает. Его мягко обнимают, так робко прижимаются, будто боятся. Это даже нелепо. Бесстрашный предвестник пальцы скрещивает, опасается, что его оттолкнут, выгонят прочь. Ситуация не способствует смеху, но Чайльду хочется нахохотаться вдоволь. Громко и горько так. Но его не отталкивают. Даже когда ещё один приступ одолевает юношу, и кровь пачкает кипенно-белый халат. Даже когда его сгибает пополам, и на пол грузно летят лепестки георгина. Его обнимают за плечи и смотрят обеспокоенно. А он и ответить ничего не может. Только глаза поблёскивают от накативших слёз, и в носу так неприятно жжёт. А в мутных озёрцах чертята так и кричат в один голос «Всё в порядке», «Пройдёт», «Не волнуйся», «Останься». И Док не верит ничему первому, внимает последнему, прижимает к себе дрожащего юношу, складывает два и два у себя в голове, глядя на георгины. Корит и себя, и этого рыжего дуралея, бестолочь ненаглядную, эту треклятую бестию, своего мальчика. И Аякс в его руках такой маленький, жмётся так доверительно, терпит боль, и Дотторе не может больше смотреть на это — сердце мужчины разрывается. Он к губам настойчиво прикасается, целует с напором, но до чего же трепетно, по щеке, наконец-то румяной, гладит. Аякс не верит, Аякс теряется, Аякс хватается за чужие плечи, Аякс отвечает на поцелуй так же остервенело. Аякс делает первый глубокий вдох.