***
— Если ты сейчас не откроешь дверь, я её выломаю! У меня хватит сил, уже поверь мне, Дазай! Осаму только успевает лениво натянуть штаны, но молния, как назло, заедает. Значит, Йосано придётся потерпеть. — Не надо ломать, у меня нет желания ставить новую, — он прислоняется виском к косяку и жмурится от яркого света. В его комнате занавешены старые шторы, но с улицы за спиной Акико плещет солнечными лучами и теплом. — Ну что? Я же написал, что не приду. Йосано выглядит сегодня иначе: злее обычного, чёрная юбка сменилась на короткие бриджи, тёмный топ и лёгкую белую рубашку сверху. Она даже волосы заколола, чтобы чёлка не мешала гневно взирать на Дазая. Осаму понимающе вздыхает, когда замечает походную медицинскую сумку на её плече. — Вот именно, — тяжело роняет Акико и оглядывает его сверху вниз, морщась. — От тебя воняет. — Спасибо, очень приятно. — Я серьёзно, Дазай, — Йосано протискивается мимо него в комнату и картинно всплёскивает руками, переступая пустые упаковки из-под лапши и бутылки. — Сегодня вторник. Ты не выходил на связь все выходные, вчера сказал, что директор отослал тебя на какую-то тайную миссию. Настолько, видимо, тайную, что даже сам директор о ней не в курсе. А сегодня ты пишешь, что не придёшь. Два вопроса: когда ты мылся и куда спрятал лезвие или петлю, чтобы я их не видела сейчас? — Под подушкой проверь, — лениво отвечает Осаму. Он проходит на крошечную кухню, чтобы налакаться воды прямо из-под крана. — А мылся я тогда, когда захотел, и если бы ты не пришла, дорогая, то никто бы этого не узнал. Акико на всякий случай приподнимает подушку и, не найдя ничего, ставит сумку на татами. Дазай вскидывает брови, когда слышит звон и оборачивается: женщина принялась собирать бутылки и ставить их рядом друг с другом, намереваясь хоть немного убрать. — Я не нанимал домработницу. — Ещё одна подобная шутка — и эта бутылка окажется там же, куда ты обычно засовываешь свою совесть, — Йосано угрожающе помахала ему пустой тарой. — Прекращай ёрничать и сделай мне чаю. Он вздыхает, но слушается. Чай так чай, может, потом удастся выпроводить эту мадам из своего жилища. Пока на конфорке закипает маленький чайник, Осаму дышит над паром и чашками с чайными листьями. Пахнут маком, отвратительно. Он подспудно надеется, что Йосано не додумается потрошить дальше футон, в складках которого могли остаться лепестки. Дазай не хотел сегодня никого видеть. И завтра тоже. Ему катастрофически необходима сейчас изоляция, чтобы подумать над всем. Может, попытаться вспомнить кого-то, кроме Одасаку. Отмести наверняка вариант, где он звонит Мори и просит провести операцию, ну или хотя бы достойные похороны бывшего ученика. А ещё избавиться от желания написать Чуе, чтобы не смел ржать на панихиде. Когда Йосано, закончив с минимальной уборкой, присаживается напротив и обхватывает ладонями свою чашку, Дазай всё ещё не поднимает головы. Чаинка не всплывает, как и ожидалось. — Дазай, — тихо зовут его, — может, расскажешь, что с тобой? — Мне почти двадцать три, я холост, работаю детективом, живу в общежитие. Люблю вкус глутамата, хороший алкоголь и крабов… — Спасибо за профайл, но серьёзно, прекращай, — Акико отпивает чаю, достаёт из кармана бриджей пачку сигарет и зажигалку и кладёт их между ними. — Боже, я начинаю понимать Накахару: тебя правда порой хочется ударить. — С достоинством приму удар от такой женщины, как ты, — Осаму улавливает намёк и подкуривает сначала себе, потом Акико. Над столом сразу повисает сизый дымок. Дазай с надеждой втягивает его в лёгкие и морщится: маком пахнет. — Нормально всё со мной, Йосано, просто день плохой. — А у этого плохого дня есть причина? — Да, я всё ещё жив. Вчера пытался броситься под машину, но она меня объехала. Все три машины, если точнее. Чем не повод приуныть? Йосано не улыбается на неумелую шутку. Её взгляд становится ещё тяжелее. Под ним даже Осаму становится немного неуютно, но только на уровне холодка по спине. Внутри штиль чёрного океана и неприятная пустота. И цветущие маки, конечно, теперь без них никуда. — Слушай, — тихо говорит Акико, выпуская дым через нос, — ты, конечно, парень-загадка, лезть к тебе в душу никто не собирается, но… Знаешь, мы вообще-то беспокоимся о тебе. Даже Куникида. — Он просто недоволен, что я пропускаю рабочие дни. — Не без этого, — соглашается Йосано, — но ты же сам знаешь, что за этим скрывается. Дазай. Если ты всё же хочешь что-то рассказать, то я здесь. Мы все, понимаешь? О, он понимает. Только кажется, что раньше подобные слова поддержки вызывали больше эмоций. Какое-то лёгкое тепло в груди и желание улыбнуться: пусть ломано, но как умеет, зато искренне. После такого хотелось потрепать Ацуши по волосам, свесить руку на плечо Доппо и задорно выхватить из пальцев Ранпо леденец на палочке, чтобы сахаром похрустеть. Сейчас у него во рту хрустят семена цветов, чай безвкусен, а от сигарет только слегка кружится голова. И прекрасная, божественная Йосано, на которую хотелось порой просто смотреть и наслаждаться изумительной женской красотой, не вызывает должных чувств. Может, Мори тогда говорил не только о памяти? — Ты знаешь что-нибудь о цветочной лихорадке? — спрашивает он, затянувшись. Когда Акико мотает головой, хмурясь, кивает: — Тогда ладно. Она уходит, утащив за собой два мусорных пакета с бутылками и мусором. Зато оставив медицинский кейс, который Дазай с надеждой вскрывает. Вместо препаратов, шприцов, скальпелей и прочих замечательных штук, там лежат две больших коробки с домашним бенто.***
В тени деревьев прохладно и свежо. Пахнет маками, кружатся бабочки-однодневки, жужжит какая-то мелкая мошкара в траве. За спиной — ледяной могильный камень с гравировкой. Перебирая в пальцах сорванную травинку, Дазай задумчиво тянет: — Вообще, Одасаку, если это правда ты, то прости. Я не помню всего хорошо, так что, наверное, я ещё больше виноват перед тобой, чем думал. Камень предсказуемо молчалив. На руку Дазая присаживается капустница с полупрозрачными белыми крылышками. Щекотно перебирая лапками, она взбирается по тыльной стороне ладони, но, дойдя до бинтов, срывается вверх и теряется в ярком летнем дне. — Цветочная лихорадка, — тихо произносит Осаму, следя за бабочкой взглядом. — Если я верно расслышал Мори, то моя память о чувствах к тебе стирается всё быстрее, когда мы порознь. Я могу точно сказать, какой у тебя номер телефона, любимые сигареты и как часто ты брился. Но абсолютно не помню, чтобы любил тебя. Получается как-то совсем безнадёжно, поэтому Дазай пытается рассмеяться. С выдохом между губ вылетает красный лепесток. — Я тут поискал значение цветка, — поясняет он, притаптывая ногой предательский мак. — В разных культурах он символизирует противоположные вещи. Сон, смерть, память жертв войны, гибель любви. А у нас это веселье. Мне нравятся только первые два смысла. Лёгкий порыв ветра заставляет траву колыхаться и треплет отросшие волосы, застилая взор. Дазай убирает их одним движением руки и оборачивается, расслышав со стороны дороги шуршание шин. Сперва кажется, что это какой-то случайный человек, пришедший поговорить с почившими. Но с приближением фигуры Осаму только вздыхает и разочарованно ударяется затылком о могильный камень. На душе пусто, ни ярости, ни желания прогнать. Тихо. — Дазай? Я… Не знал, что ты здесь будешь, — Анго Сакагучи неловко прячет скромный букет белых хризантем. — Я позже тогда приеду, прошу прощения за беспокойство. Он чуть кланяется и уже было разворачивается, чтобы уйти, но Дазай бросает ему: — Я всё равно уже ухожу, можешь остаться. Анго выглядит удивлённым и немного виноватым, когда Осаму поднимается с земли и напоследок легко проводит кончиком пальца по камню. Когда он проходит мимо замершего Сакагучи, тот приоткрывает рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не произносит. «Хризантемы, — думает Дазай, — хороший выбор. Лучше, чем маки.»***
Через неделю после разговора с Йосано и пять дней после встречи с Анго он впервые кашляет кровью. Это случается внезапно: с утра першит горло, будто наждачкой потёртое, а к обеду попытка сплюнуть желчь во рту превращается в долгую попытку не сблевать. Потом же кому-то придётся убирать это, чёрт возьми. Дазай утирает саднящие губы и разглядывает алые разводы на бледной коже. Знакомая картина, только её портит тяжёлая боль в груди и пухлый цветок мака в раковине, заляпанной красным. Хм. — Господин Дазай, я слышал кашель! — сообщает Кенджи, ввалившийся в уборную на пару мгновений позже того, как Осаму выбросил в туалет цветок и смыл кровь с кафеля. — Если не хотите показываться Йосано-сенсей, я могу вам сделать отвар, который мы готовим в деревне для больных! Столько счастья в его голосе и лучистая улыбка. Кто ещё, кроме Кенджи, может говорить о кашле с такой пробивной энергией? Дазай ищет в себе силы на искусственную улыбку и благодарит кивком за предложение. — Просто подавился, Кенджи, не обращай внимание. — Вам стоит перестать пить воду из-под крана в туалете! — кричит ему вдогонку наивный Миязава. Кто-то в офисе прыскает, Дазай делает вид, что ему тоже смешно. Ему несмешно. В носу стоит запах маков, в голове творится каша из воспоминаний об Одасаку, на сердце глухо и пусто. Потом, лёжа на диване и надев на голову наушники с выключенной музыкой, он думает: а что изменится, если он даже сможет вспомнить свою любовь? Сложно с взаимностью в ситуации, когда твой объект вожделения и высоких чувств спит тремя метрами под землёй. Ирония ситуации заставляет его так рассмеяться, что это пугает поливающую рядом цветы Харуно. — Господин Дазай, — укоряюще тянет девушка, — Вы хоть предупреждайте, когда впадаете в свою маниакальную фазу. «Я бы предупреждал, если бы контролировал их появление.»***
Вечером одного из следующих дней он спускается по лестнице в подвальное помещение, где располагается бар. Мало похожий на Люпин, но и ехать туда сил сейчас просто нет. Их теперь не хватает вообще ни на что, порой даже на дыхание. Жалко, что оно машинальное, а задерживать кислород в ноющей груди навсегда Дазай так и не научился. Ему не хочется пить, просто ноги тащили его подыхающее тело по улицам, а потом сами привели в подворотню со спуском в старый паб. Наверное, это какая-то судьба, но вряд ли: просто иногда бывают случайности. Случайностью в этот раз оказывается сидящий за барной стойкой Рюро Хироцу, дымящий в потолок и прикладывающийся к бокалу с виски. — В каком возрасте можно начинать курить столько, чтобы стало плевать на рак лёгких? — спрашивает Дазай и устраивается рядом. Хироцу не вздрагивает и головы не поворачивает, только чуть улыбается краем губ. — С нашей работой — в любом, — отвечает он и стучит пальцем по стойке. Безликий бармен в два счёта ставит ещё один хайболл, в котором бьются друг о друга кубики льда. Дазай видел, что туда налили Макаллан, но пахнет из стакана маками. Как же надоело. — Ты по делу, Дазай-кун, или случайно заглянул? Надеюсь, что второе, потому что сегодня у меня выходной. — Великолепно, — не отвечая на вопрос, тянет Осаму и делает глоток. — Стоило мне уйти — и вышестоящим чинам уже выходные начали раздавать. А что у вас там по соцпакету? — Медстраховка и отпуск каждый год, — отзывается Хироцу с тихим смешком. — Как твои дела в Агентстве? — Как и всегда, — Осаму качает бокалом и слушает звон льда. На языке появился терпкий привкус хорошего виски, в груди осталось пыльно, как в давно запертом шкафу. — То кошек соседских снимаем с дерева, то трупы рассматриваем. Наверняка в порту повеселее сейчас, м? Слышал от одной птички, что у вас целый танкер с героином увели из-под носа. Рюро сурово глядит на него, но в глубине его глаз пляшет тёплый отеческий укор. — Твоей птичке не помешало бы язык подрезать, — говорит он и возвращается к своему бокалу. — Спешу тебя огорчить: танкер мы уже нашли. И отправили на бессрочный отдых тех, кто был во всём замешан. И нет, ничего особенного в порту не происходит. Потому у меня и выходной. Хироцу замолкает, чтобы сделать глоток, Дазай делает то же самое. Темы, как и интерес к беседе, пропадают быстро. Сидеть рядом с пожилым мафиози, с другой стороны, никак не отягощает. Дазаю теперь в принципе никак, поэтому разницы особенной он не видит. Просто продолжает цедить Макаллан и рассматривать бездумно бутылки алкоголя в шкафу напротив. Вон то вино он помнит, кажется, Чуя как-то назвал его «разбавленной мочой». — Накахара-кун слёг, — вдруг говорит Рюро, и Осаму отстранённо мычит на это. — Поэтому все крупные операции сейчас приостановлены. — Парагрипп? Чумка? — припоминает Дазай болезни собак и добавляет, когда Рюро фыркает в бокал: — Желаю ему скорейшего выздоровления, можете передать. — Боюсь, что после этого он из упрямства решит умереть. В другое время Осаму бы спросил, чем именно болеет сейчас Накахара. Может, вышло бы вытянуть из Хироцу подробности. Глядишь, появились бы новые шутки про ЗППП или кишечные палочки, но в груди больно. Больнее, чем раньше, тепло от виски не размывает больше тяжёлый ком на уровне лёгких. Дазай коротко кланяется и сбегает в уборную, чтобы выблевать в унитаз два крупных маковых цветка. Он выбирается из бара через запасной выход, чтобы не сталкиваться больше с Рюро.***
Дазай заканчивает писать, когда раздаётся стук в дверь. Вежливый, чёткий, с равной тишиной между каждым звуком. Сразу становится ясно, кто пожаловал в этот раз. — Косметикой не интересуюсь, на семинары не хожу, в бога верю, но он сейчас болеет и лежит в лазарете мафии, — чеканит Осаму в лицо Куникиде. Потом спохватывается и добавляет: — Листовки клуба зануд тоже не принимаю. Доппо хмурится, приподнимает очки одним пальцем. По его лицу видно, как сложно ему сдерживаться, но дотошный Куникида всегда следует своим правилам. И его правила, наверное, диктуют не бить хозяина комнаты. — И тебе здравствуй, Дазай, — сухо отзывается он и выставляет вперёд пакет из 7-Eleven, из которого пахнет маками. — Я принёс еду, витамины и книгу про методы выхода из депрессивного периода. — Зачем? Куникида вздыхает так тяжело, что его лёгкие должны были превратиться в усохшую губку. — Чтобы ты поел, набрался сил и перестал походить на мертвеца, — отвечает он спокойно. Дазай списывает то, как закружилась голова, на голод, поэтому впускает Доппо к себе и прикрывает дверь. О том, что горло снова неистово запершило, он старается не думать. Сейчас не время и не тот человек, перед которым можно было бы открыто кашлять цветами. Ему стало хуже. Начало ломить тело, боль в лёгких усилилась, приступы асфиксии начали приходить среди ночи и не отпускать до самого утра. Из-за этого приходилось спать меньше. Появление Куникиды на пороге значит, что он заметил посеревшую кожу чужого лица, возникший тремор и частые провалы в общении. — Это так мило, что ты заботишься о моём здоровье, Куникида-кун, — поёт Дазай и чувствует, как тошнотворный ком подскакивает к горлу от вида аппетитного карри. — Но я не голоден и не нуждаюсь в лечении. Доппо не отвечает, замерев. Когда Осаму обходит изваяние партнёра, то понимает, почему: Куникида с нескрываемым ужасом смотрит на кровавые пятна, впитавшиеся в ткань постельного белья. — Дазай, это… — Лечебное кровопускание, — тут же отзывается Дазай. — Помогает при повышенном давлении. Он дожидается, пока Куникида достанет из внутреннего кармана пиджака свой блокнот и ручку, но дыхание перехватывает. Шутка не проталкивается сквозь сжавшееся горло: вместо неё Осаму чувствует, как вверх по трахее ползёт что-то. Инородное, склизкое, отвратительное. Он спешно сбегает в душевую и выкручивает на полную краны в кабинке и раковине, чтобы шум воды заглушил все звуки. Его тошнит цветами и кровью, голова кружится сильнее. Зеркало на стене отражает бледное лицо с неприятным зеленоватым оттенком, прилипшие и влажные от пота волосы. Тонкую бордовую струйку под носом. Из комнаты Дазай выходит без свитера, в который завернулся, чтобы согреться. Когда-то подаренная Танизаки вещь пришла в негодность после полоскания в ледяной воде и попыток стереть алые пятна. Куникида к этому времени уже успел закончить с записью и разложил коробки с едой на столе. Он не только сам приготовил карри: ещё и захватил аккуратные красивые тарелки, зная, что посуды у Дазая отродясь не водилось. — Спасибо за еду, — хрипло произносит Осаму и водит палочками в рисе. Блюдо напоминает об Одасаку, но до тех пор, пока Дазай не переводит взгляд на ещё один контейнер. — О… Маленькие сосиски порезаны в форме осьминогов. Детская забавная причуда, чтобы малышам было приятнее есть, но не с этим ассоциируются румяные розовые бока. Когда-то, вспоминает Осаму, он нашёл бенто Чуи, который тот принёс на работу. Долго потом издевался, мол, малыш Накахара даже кушать готовит себе под стать. Карри не беспокоят. Осьминожки тоже. Беспокоит усилившаяся боль в груди и густой аромат маков. Ему приходится протолкнуть в себя несколько крошечных порций риса, чтобы Куникида прекратил так внимательно таращится. — Итак, — говорит Доппо, когда съедает всё на своей тарелке и вытирает губы салфеткой. — Ты выглядишь нездорово. Имею в виду, ещё более болезненно, чем обычно. Также, Дазай, хочу тебе напомнить, что я не слепой. — Очки сними и повтори это ещё раз. — А значит, — настойчиво продолжает Куникида, скрипнув пальцами по столу, — я не мог не заметить, что ты постоянно кашляешь и тебя тошнит. Какая болезнь тебя настигла и не заразна ли она? Дазаю хочется чихнуть ему в лицо и сказать, что это смертельно-опасный вирус, но нет сил. Их хватает лишь на то, чтобы продолжать ковырять остывшую еду и сдерживать кислый ком в горле. Ему нехорошо. Он устал и до сих пор ничего не вспомнил. Оды нет. Выхода, наверное, тоже. Он не хочет его искать. Устал. — Куникида-кун, — бормочет Осаму в тарелку и не сразу понимает, что собрался говорить дальше. А потом слова вырываются изо рта сами: — Ты когда-нибудь был влюблён? Повисает тишина, даже становится различим стрёкот цикады где-то на улице и шум машин вдалеке. В соседней комнате копошится Ацуши. Палочки стучат о тарелку, а Доппо всё молчит и молчит. Дазай копит в себе силы на то, чтобы засмеяться в привычной манере и сказать, что это всё шутка, но Куникида неожиданно подаёт голос: — Не сказал бы. Однако я точно испытывал симпатию к одной девушке в школе. — Надеюсь, не к своей ученице? — вяло спрашивает Осаму. Он теперь знает, что хочет спросить, но подсознательно душит это в себе. Кажется, что ответы сделают только хуже. — Господи, нет! — Доппо даже дрожит от возмущения, но успокаивается и продолжает: — Я и сам был тогда наивным школьником. В моей жизни ещё не выработалась более чёткая и весомая стратегия пути. Когда я понял, что чувства к ней никак не вписываются в постепенно намечающийся план, мне пришлось отступить. Осаму кивает. Ему эта история даже понятна. Думая о своих собственных чувствах к Оде, он уверен, что когда-то не признался именно потому, что это противоречило планам. Одасаку был всегда таким непостижимым идеалом, поражающим своей простотой. Он не был похож на бриллиант или золото, бога во плоти, вовсе нет. Сакуноске был как… Как ручка. Простая, обычная, ничего особенного, но ей можно творить удивительные вещи: рисовать, писать поэмы, оставлять подписи на важнейших документах в истории, разукрашивать лицо спящего напарника. Ею можно было убить, воткнув в глаз, или заверить росчерком на бумаге, что ты согласен вступить в брак. Так просто и так много вариантов. Дазай искал все, искал подходы и распутывал клубок в том, что само по себе было очень банальным и простым. Себя же он представлял никак не ручкой. Сложный и непонятный механизм, который путём долгих часов изучения сможет тебе выдать карту сокровищ. А может не выдать. Однажды лопасти сломают тебе пальцы. Однажды двигатель выплюнет в шею острый гвоздь. Однажды вместо ответов машина распечатает анекдот из старого журнала. И главное — этот механизм был испорчен искусственным интеллектом. А ручка оставалась простой, и никаких путей к их взаимодействию не было. Дазай не помнит, почему не признался, не помнит, чтобы правда любил кого-то, но однозначно помнит странные чувства. Только к кому они были направлены? Мысли упорно скатывались только на Одасаку, больше идей не появлялось. — Дазай? Ах, он опять забывается. Куникида кажется напуганным из-за отсутствующего взгляда. Осаму поспешно возвращает в него осмысленность. — Ты всегда был таким прагматиком, — говорит Дазай и поднимается со стула. Он берёт в руки блокнот, который исписал до прихода Куникиды, и кладёт его на стол. — Поэтому я решил, что отдам это тебе. — Это что, твоё? — с сомнением спрашивает Доппо. — Дазай. Я почти тронут. — Ой-ой, сарказм тебе не к лицу! — Осаму подталкивает толстую книжечку в кожаном переплёте вперёд. — Забирай уже. Но у меня есть маленькая просьба: открой его ровно через три недели, хорошо? До этого даже не вздумай. Я рассчитываю на твою честность. Куникида выглядит настороженным, но блокнот забирает. — Опять твои игры разума, — недовольно бурчит он. Да, игры. Дазай провожает его из комнаты и думает, что закрыл один из нужных гештальтов. О, он бы никогда не оставил Агентство без напутствий. Через три недели его уже не будет, а детективы останутся, как и тёмная сторона Йокогамы. Осаму постарался вспомнить все контакты своих информаторов, собственные небольшие расследования и подвязки, теории на тему будущих катаклизмов, которые могли бы уничтожить город с учётом имеющихся данных. В конце оставил номер телефона, который написал тоже по памяти. Чуя будет недоволен, получи он звонок из Агентства, но вряд ли откажется помочь, если Йокогаме будет грозить опасность. Такой вот он мафиози: верный делу, но любящий людей больше, чем собственную жизнь.***
Пропускной пункт в штаб мафии работает как часы. Дазай проходит через прохладный вестибюль, наполненный запахом маковых цветков, натянуто вежливо кивает молодой леди за стойкой. Его пропускают не за прошлые заслуги и не вопреки им: простое сообщение Хироцу с просьбой передать послание наверх сделало своё дело. В холле три лифта. Только два из них битком набиты людьми в чёрном, последний же не имеет ни кнопок, ни поля для считывания карт. Только глазок камеры, бодрствующий день и ночь, вращается и моргает, пока двери наконец не открываются. Этот полупрозрачный короб ведёт только на последний этаж центральной высотки и предназначен для особых гостей. Дазай не чувствует ностальгии. Его не будоражит вид из окна, проносящийся перед глазами быстро, но дающий рассмотреть закатное небо над рекой, круглый скелет Cosmo Clock 21 и многочисленные домики внизу. Вместо чувств у него стылая болезненная пустыня, ощущение склизкого комка лепестков в горле и отдельные воспоминания. Как-то раз Чуя приложил его голову о двери этого самого лифта за неосторожно брошенную шутку. А ещё раз Дазай вёл его под руку здесь и к коридору Мори, потому что не рассчитал время отключки после Порчи. Запах становится чётче, горло дерёт сильнее. Хоть бы не сблевать. Его не останавливает охрана, просто расступается в стороны, когда Дазай, не стучась, толкает ладонью незапертую дверь. Кабинет тоже не изменился: даже ковёр с рисунком, похожим на вывернутые гениталии, такой же. И окна слева, и столик с креслами у него. И крошечная фигура светловолосого ангела, которая крутится вокруг Мори Огая. Лицо босса мафии уставшее, но он всё равно улыбается, пока ему в пряди вплетают бусины и ленточки. — Рад тебя видеть, Дазай-кун, — произносит Мори, не открывая глаз, и вздыхает. — Элиза, радость моя, не оставишь нас поговорить? — Я ещё не закончила! — Можешь мне волосы заплести, — предлагает Осаму и получает недовольный взгляд девочки. Развеянной быть не хочется, поэтому она всё же отпускает Огая и вприпрыжку удаляется, обдав Дазая ароматом маков. — Я принесу на твои похороны свой самый лучший рисунок! — обещает она, и это не угроза. Элиза никогда ему не угрожает, у них иной род взаимоотношений. Хотя, вспоминает Дазай, если она кого-то правда любит в мафии, так это Чую. При всей своей агрессивности и брутальности, Накахара умел найти подход даже к искусственным детям. Ирония-то какая. — Присаживайся, — предлагает Мори и встаёт из-за стола, чтобы пройти вместе с Осаму к креслам. Бусины и ленточки подпрыгивают на его волосах при каждом шаге. — Вино? Виски? Чай? Дазай почему-то выбирает вино. Хотя его никогда не прельщал этот напиток, он хватается за бокал с белым полусухим как за спасательный круг. Принюхивается. Ему мерещится, что среди душного запаха цветов он чувствует виноград, но наваждение быстро пропадает. — Вы не удивлены, — замечает он, отпивая из бокала. Вроде бы вкусно. Наверное. — Ждали меня? — Ну после того, как ты сообщил Хироцу-сану, что навестишь нас, было бы странно тебя не ждать, — рассеянно отзывается Мори, продолжая смотреть в окно. Его спокойное бледное лицо лишено всяких эмоций. — Но скрывать не буду: цель твоего визита правда для меня загадка. Подумав, он добавляет с едва заметной улыбкой: — Нож? — Нет. — Пистолет? — Как банально. — Яд? — Вы выработали к ним иммунитет, когда встали на пост босса. В этот раз ничего. Это была их странная игра на двоих ещё в далёкий период бинтов на лице и чёрного пальто. Каждый раз, стоило Дазаю прийти, Мори спрашивал, каким способом Осаму бы его убил сегодня. Было так много вариантов: от самых простых до невероятных. Мори искренне потешался над тем, когда Дазай расписывал несуществующие планы вплоть до мелочей. Сегодня он правда пришёл без планов. Да и никаких чувств Огай не вызывает. Дазай просто пришёл предупредить. — Значит, ты уходишь, — произносит Мори быстрее, чем Осаму решается сообщить об этом сам. Он бы удивился чужой прозорливости, но забыл, как это делать. — Похвальная честность. Ты же понимаешь, что я не могу тебе позволить сделать это? — От Вас это не зависит, босс, — возражает Дазай, и Огай впервые смотрит прямо на него, заинтересованно склонив голову. — И от меня тоже. О, когда-то шок на этом бесстрастном лице был самоцелью. Дазай помнит, как в те годы, когда их отношения с Чуей наладились немного, они вместе придумывали целые схемы по впечатлению Мори. Эпопеи Осаму всегда кончались чьей-нибудь смертью и большими разрушениями, а специалист по уничтожению всего и вся Накахара стойко возражал и возвращал ум напарника на безобидные розыгрыши. Но ни один из заговоров великого и ужасного Двойного Чёрного не смогли так впечатлить Мори, как слова нынешнего Осаму. — Ах, — задумчиво вздыхает Огай, медленно кивает и наконец притрагивается к своему бокалу. — Занятно. И какого это ощущать, позволь узнать? — Никак. Я не чувствую ничего. После этих слов случается неприятное. Дазай давится своим вином, когда по горлу наверх стремится очередной цветок. Не сдержавшись, громко кашляет и сплёвывает на ужасный ковёр бордовый мак, вымоченный в крови. Приступ всё продолжается, Мори остаётся на своём месте и задумчиво смотрит в окно, пока Осаму задыхается в кресле. Наконец ему удаётся взять себя в руки, утереть губы. К напитку он больше не прикасается. — Занятно, — повторяет Мори, когда в кабинете становится тихо. — Токийцы, — сипло говорит Дазай, силясь вдохнуть через ноющие лёгкие, — собираются напасть на кордон с оружием где-то в середине июля. Не подписывайте соглашение с Кейко-сан из Пурпурных Драконов. В отряде Акутагавы-куна крыса, которая сливает данные северному побережью. — Благодарю, — ровно отзывается Огай. Дазай поднимается с кресла. Здесь его полномочия заканчиваются: все остальные дела мафии его интересуют мало. У него плывёт и вращается перед глазами комната, ковёр грозится наброситься на его лицо. Остановиться у самой двери заставляет голос Мори: — Четвёртая палата в лазарете. Осаму оборачивается. — Зачем? — Не знаю, просто вырвалось. Какая прекрасная погода, не находишь? — Мори вновь прикладывается к бокалу и больше ничего не говорит. Дазай держится за тянущую болью грудь и спускается на лифте вниз к вестибюлю. Соседние двери приглашающе раскрыты, короб внутри пустует. Ему всё равно. Но сюда, в штаб, он больше никогда не вернётся, а на том свете будет уже плевать на странные поступки. Четвёртая палата открывается с тихим шуршанием. Знакомая обстановка больничной белизны, смешанной с запахом лекарств, марли и антисептика. Возможно, в мафии теперь используют настойки из мака. Осаму огибает плотную ширму и останавливается напротив занятой постели. Медные потускневшие волосы рассыпаны по кипенно-белой наволочке, несколько отросших прядей обрамляют безмятежное лицо. У Чуи потрескались и шелушатся губы, под закрытыми глазами залегли некрасивые тёмные тени. В зеленоватой рубашке больного он выглядит совсем маленьким, не спасают даже заметно выпирающая грудная клетка и крепкие мышцы рук. На сгибе одной из них покоится трубка, соединяющая иглу в коже с высокой стойкой капельницы рядом. Никаких приборов жизнеобеспечения и кардиомониторов. Чуя просто спит и наполняется полезными витаминами. Но картинка всё равно тревожит. В ней всё так неправильно и ужасно. В ней нет спокойствия и умиротворения. В ней всё… Дазай сбегает из палаты, сжимая рубашку на груди в ком. Сердце колотится, заглушая пульсом и першение горла, и тяжесть в лёгких. Этой ночью, ворочаясь в постели и задыхаясь, он думает, что чувствует что-то. Но эмоции пропадают к рассвету.***
В офисе сегодня тихо. Столы сотрудников заняты полностью, не хватает только Ранпо, который утром ушёл по «важному делу». Без него кажется, что стало ещё тише. Куникида не перебирает бумаги на столе, только задумчиво водит пальцем по корешку подаренного блокнота. Сидящий рядом Ацуши, уложив руки на стол, упирается в них лбом и беззвучно шепчет что-то. Застыв у окна, Кёка не моргает и разглядывает заходящее медленно солнце. Наоми и Джуничиро, прижавшись друг к другу на диване, удивительно молчаливы. Кенджи катает пальцем туда-сюда туго набитый травами для отвара мешочек. Из кабинета Йосано пока что ни звука, но все ждут его, как сигнал к общему сбору. Сама Акико, присев на подоконник и закатав рукава врачебного халата, курит. Когда сигарета потухает, она принимается за новую. — Ну и ну, госпожа, — раздаётся едва слышное с постели. — Что? — Если бы я знал, что ты так стремишься к смерти, давно бы предложил сделать это вдвоём. Йосано издаёт невольный смешок и оборачивается. Лучи заката освещают больничную койку, на которой растянулся Осаму. Рядом с ним стоит выключенный аппарат искусственной вентиляции лёгких, стоит тумбочка со сваленным на неё барахлом в виде мелких безделушек, тарелки с несъеденным крабом и плюшевого зайца с надорванным ухом. Дазай улыбается через силу и понимает, что уголок губ треснул. У Акико сжимается сердце от этого вида. Блёклый, посеревший, ещё более худой, чем прежде. Она тушит сигарету о край рамы и спрыгивает на пол, когда Осаму надсадно кашляет. Дождавшись, пока выпадут все кровавые маки, она снимает испачканную простынь, укрывавшую тело, и приносит из шкафа чистую. Мимолётно касается пальцами взмокшего лба. — Чёрт тебя подери, Дазай, — вздыхает Йосано и возвращается на подоконник. — Скоро подерёт, не волнуйся. — Я надеюсь, ты отправишься в рай и будешь там мучиться от того, как всё вокруг прекрасно и живо, — цедит женщина, подкуривая ещё одну сигарету из пачки. Подумав, возвращается к кровати и прикладывает её к бескровным губам, давая затянуться. Осаму выдыхает длинную дымную струю и улыбается. — Ты напоминаешь мне Чую. Он сказал бы то же самое. Маленькая дрянь. Акико приходится сменить простыни во второй раз. Проходя мимо картотечного шкафа, она замечает оставленную там книгу по редким заболеваниям. На странице о цветочной лихорадке оставлена ярко-розовая закладка с кошачьей мордочкой — одна из набора, когда-то подаренного Фукузавой. Йосано достаёт закладку, оставляет её на столе и широким размахом выбрасывает книгу в открытое окно. Кто-то внизу громко кричит. — Кому-то прилетело силой любви, — хрипит Дазай и лающе смеётся. Единственное, к чему он дал себя подключить, — кардиомонитор. Чтобы Акико было проще следить и вести отсчёт оставшегося времени. Его негромкий писк колет сердце, хочется сбежать из комнаты и вернуться в офис, чтобы упасть где-нибудь на стул и тихо завыть в сложенные руки. Только там все всё знают и готовы к подобному. А оставлять Осаму одного слишком жестоко. Они играют во всякие словесные игры, потому что ни у кого нет сил говорить о близящемся конце. Дазай выглядит так, словно его ничего не беспокоит. Таким умиротворённым Йосано его не видела ни разу, и понимание этого делает только хуже. Потом Осаму вдруг прерывается на полуслове и говорит: — Хочешь расскажу тебе одну забавную историю? Йосано делает вид, что у неё в глазах не стоит слёз, пока Дазай, задыхаясь, вспоминает вслух разные случаи. Многие из них об Агентстве, какие-то о его жизни в бегах после мафии. Мелькает одна о загадочном Оде Сакуноске. А потом — длинная череда всяких мелочей о рыжем Исполнителе Накахаре. О чокерах-ошейниках, молоке, проклятии роста. О миссиях с переодеваниями, заговорах против Мори, проигрышах в аркаде. О дурацком вкусе в одежде, шляпах и вине. О том, что болеющий Чуя проснётся и будет прыгать до потолка от счастья, узнав, что с бывшим напарником покончено. В момент, когда хриплый кашель с кровью раздирает его горло, из практически беспамятства Дазая выдёргивает резкий хлопок. — Ранпо! Осаму с трудом поворачивает голову и смотрит на улыбающегося широко Эдогаву, застывшего в дверях. За его спиной мельтешит Ацуши, который пытается неловко оттащить детектива за ворот рубашки. — Не надо, Ранпо-сан… — Надо! Никогда не поздно сообщить человеку, что он идиот! — громко заверяет сияющий Ранпо и выдирается из хватки Накаджимы. Он делает несколько коротких прыжков и приземляется на стул рядом с постелью Дазая, низко склоняясь. — Итак, — тянет он, не обращая внимание, как Дазай тяжело сглатывает кровь во рту. — Просто ответь «да» или «нет», Дазай. Ты уверен, что влюблён в погибшего Оду Сакуноске? Ему не так много остаётся. Не так много и надо, да и не чувствуется ничего, кроме пленяющей боли в груди и голове. — Да. — Идиот! — гаркает Ранпо и отстраняется. — Ух, я не могу поверить! С такими-то мозгами — и всё равно глупый, Дазай, у меня оставались надежды только на тебя! — Ранпо-сан, — потерянно шепчет стоящий в дверях Ацуши и кривит губы, когда слёзы застилают ему глаза. — Пожалуйста, прекратите хотя бы сейчас. Эдогава его не слушает и хватается за руку Дазая, с кряхтением заставляя Осаму сесть. Ослабевшее тело кренится назад, но Ранпо подхватывает его под спину. — Пойдём уже, поднимайся! Нам нужно срочно ехать. — Куда? — осоловело и тихо спрашивает Дазай. — Как куда? Выкапывать твою любовь, конечно! Будь у Осаму силы хоть на что-то, он бы рассмеялся такой нетактичной чёрной шутке. Слова Ранпо доходят до него как сквозь плотную завесу, но смысл всё же настигает, и становится до темноты под веками плохо от кипящего в груди хохота. — Ранпо, чёрт возьми! — Йосано шипит, как змея, и хватает детектива за плечо. — Даже для тебя это чересчур, ты совсем из ума выжил?.. Обернувшийся на неё Эдогава вскидывает брови и с возмущением качает головой. — И ты туда же. Что за похоронная процессия? Мы идём доставать его воспоминания.***
Куникида впервые ведёт машину так, будто правила дорожного движения не для него. Превышает скорость, пересекает сплошные, выкручивает руль резко и меняет положение на дороге. Спешит. Сидящий на соседнем с водительским сидении Ранпо громко грызёт карамельку и продолжает инструктировать: — Здесь налево. Потом прямо. Нет, стой. Или налево? — Ранпо-сан, ориентир! — Большой баннер с рекламой стиральных порошков. Куникида послушно сворачивает на нужную дорогу. На заднем сидении, прислонившись плечом к Йосано, Дазай смотрит в боковое окно. Мимо проносятся огни кафе и уличных фонарей, мелькают прохожие и чужие автомобили, которые сигналят их машине вслед. Будет чудом, если они не разобьются, но какая теперь уже разница. Они несутся в сторону, противоположную от кладбища, но так уверенно и быстро. Всё ближе и ближе к черте, за которой начинается территория Портовой мафии. Здесь их могут остановить и оштрафовать подкупленные полицейские. Да и на это в целом плевать. Внутри больно и холодно. Глаза закатываются, но уснуть не даёт хватка Акико, которая аккуратными, но острыми ногтями впивается в кожу. Через несколько кварталов Ранпо громко сообщает: «Здесь!». Автомобиль резко тормозит, их разом швыряет вперёд, спасают только ремни безопасности. Пока Доппо с изумлённым видом таращится на мусорный бак, в который едва не въехал, Эдогава выскакивает из машины, обходит её и открывает дверь со стороны Дазая. — Вылезай уже. Приехали. Осаму знакомо это место. Отшиб маленького парка со старым фонтаном и покосившимися лавочками. Сюда часто приходил курить Чуя, а потом и они вместе, когда Дазай проследил за ним однажды. Очень тихое место, куда редко заглядывают случайные прохожие, но какое же красивое. Неровные мощёные дорожки петляют и ведут вглубь, огибают раскидистые деревья. Единственный источник света — последний работающий фонарь над знакомой скамейкой. Если приглядеться, то можно увидеть множество царапин от ножа. Дазай их помнит: он тогда вырезал лезвием «Слизняк», а потом Чуя искромсал всю доску поверх слова и рядом накарябал «Скумбрия». А ещё… Кажется, что это место знакомо по другой причине. В голове шумит и спутывается всё, что оставалось нетронутым. — На, — ему в бок тычут чем-то острым. Осаму опускает взгляд и видит небольшую складную лопату. — Копай под лавкой. А мы подождём. Ранпо уводит под руки Йосано и Куникиду, которые что-то разъярённо шепчут ему наперебой. Дазай смотрит им вслед и рассеянно сжимает в руках инструмент. Что же не так с этим чёртовым парком? Почему он кажется особенным и таким важным сейчас? Во вспотевших ладонях черенок сильно ходит взад-вперёд и натирает мозоли, но Осаму не останавливается, пока не перекапывает часть пространства под скамейкой. Когда лопата упирается во что-то твёрдое с тихим звоном, он откладывает её в сторону и запускает пальцы в землю. На лавку опускается небольшая металлическая коробка с кодовым замочком. Её края заржавели и потускнели, но колесо замка исправно крутится. Сердце стучит так быстро и сумасшедше, подскакивая к самому горлу вместе с цветами, но дрожащие пальцы сами вводят четырёхзначный пароль: 2904. Кейс открывается, и у Осаму в груди что-то обрывается. На самом верху лежит узкая, сильно потёртая полоска чёрной кожи со сломанной пряжкой. Он достаёт старый ошейник и отгибает край, чтобы прочитать плохо различимую от времени надпись: «Моему верному псу на память о своём хозяине!». — О боже… Толстая потрёпанная тетрадь с пожелтевшими листами. Даты-даты-даты. Чуя опять сделал что-то не так. Как же он бесит. Он снова возмущался. Он не даёт мне называть его собакой. Он не слушается. Чуя не хочет надевать платье горничной. Он тупой. Он поделился сигаретой. У него ужасный вкус в музыке. Я купил ему плеер, чтобы больше не слышать её. Он потерял зажигалку. Я украл ему новую, чтобы не психовал. Патронник с одной последней пулей. Миссия в Киото, когда Осаму не застрелил сбегающего мелкого пацана, потому что Чуя попросил не делать этого. Билеты в аркаду с оторванными корешками. Фляжка с отверстием от пули: подарок Чуи, который Дазай спрятал в нагрудный карман и этим спас себе жизнь в Осаке. Старый снимок, сделанный сестрицей Коё. Осаму перебирает одну вещь за другой, пока не доходит до конца. Свёрнутая в несколько слоёв бумажка, на которой выведено скромное и неровное «Прости». Неотправленное послание четырёхлетней давности. Душит. Не мак, а что-то другое душит его горло и стискивает его крепче, чем когда-либо прежде. Нечем дышать, его тело тонет, опускаясь всё глубже под воду. Был ещё один человек, о чувствах к которому Осаму забыл. Был человек, который однажды принёс ему в лазарет маленький букет красных маков. — Они такие же ублюдски странные, как и ты. — Тебя пугают цветы мака? — Я не сказал, что они меня пугают, они просто… Странные. В следующий раз принесу тебе букет из вяленных скумбрий. — Дазай. Это не из прошлого, это здесь и сейчас. Осаму поднимает голову от коробки и встречается взглядом с внимательными голубыми глазами, задохнувшись. На Чуе нет его привычного классического костюма. Больничные штаны, наспех натянутые чёрные туфли с не завязанными шнурками, широкая зеленоватая футболка и знакомый плащ, накинутый сверху. Медные волосы спутаны и не собраны в хвост на плече, обрамляют его болезненно-бледное лицо, которое переполнено эмоциями. Яростью. — Чуя… — Ублюдок! — рявкает вдруг Накахара и тут же закашливается. Его тело едва не швыряет вперёд, Осаму почти протягивает руку, но у Чуи получается устоять на месте. — Подыхать он собрался, скотина. Смотри, ну! Дазаю стоит огромных усилий оторвать взгляд от лица, на котором сейчас чётче всего видно крошечные веснушки. Когда он смотрит на раскрытую ладонь без перчатки, выходит только тяжело сглотнуть. В пятнах густой красной крови лежит бледно-сиреневый цветок аконита. Чувства. Он забыл свои чувства, которые теперь возвращаются к нему бушующим океаном. Вода смывает в груди лепестки и листья, уничтожает тонкие стебли. Кажется, он всё ещё влюблён в эту улыбку. Где-то в глубине парка Ранпо размахивает руками и объясняет, почему все вокруг так глупы и слепы. К слушателям в лице Куникиды и Йосано присоединяется Рюро Хироцу, приведший в парк Накахару. И Эдогава громко изумляется всем вокруг, что не додумались поговорить с директором. Не додумались попросить его связаться с Мори Огаем. Не поняли по признакам меняющейся болезни, с кем на самом деле связана вся история. И только он один, будучи Великим Детективом, мог распутать это дело. Наверное, самое лучшее и самое чувственное, к которому прикасалась его рука.