Пристрастия

Армин был готов плакать. Плакать навзрыд от разочарования, стыда и страха, потому что… Еще никогда, никогда он не ошибался в человеке, никогда - с самого детства. И он потерял веру в того, кем восхищался всю свою недолгую жизнь. Ирвин Смит, тринадцатый командор разведывательного корпуса – умный, расчетливый, мудрый… Еще и красивый при этом, сильный, выносливый, человек, на которого равняются подчиненные. Человек, чей авторитет никогда не пошатнется; человек, за идеи которого отдают жизнь, не задумываясь. Он оказался вовсе не таким идеальным. У Ирвина Смита были отвратительные пристрастия. Нельзя сказать, кто ему нравился больше – маленькие девочки или такие же незрелые мальчики, наверное, это было не так уж и важно. Ведь особую страсть командор питал к их изящным ножкам: мягким, гладким, не сточенным жесткими армейскими сапогами. И это пугало Армина. Он проклинал, проклинал тот день, когда решился заговорить с Ирвином. Мечта его жизни исполнилась – а светлый образ рассыпался на миллион маленьких осколков, которые было уже не собрать. Потому что он сам, сам к нему пришел, сам… Сам захотел заглянуть в эти большие голубые глаза. И они, такие теплые, добрые и светлые, какими их всегда представлял себе Армин, оказались холодными, словно лед. Всегда, всегда, когда Армин приходил в покои командора, происходило одно и то же. Даже если просто по делу, что-то передать – неважно, Ирвин хватал его под мышки и усаживал на высокий стул, с которого низенький Арлерт не мог дотянуться до пола. И, как только это происходило, Армин окончательно осознавал: опять. Ему не сбежать, некуда – да и от кого? Нет, Ирвин его ловить не будет, знает же, что мальчишка ничего никому не расскажет, но… Бежать от этого человека было не просто сложно – это было страшно. А самое ужасное в этом то, что Армину… Это нравится. Вот Ирвин берет, осторожно моет его ступни, стараясь не намочить форменные брюки. Совсем не щекотно, нет - но и не методично, а с каким-то… Благоговением. В его глазах нет ни жесткости, ни концентрации – он просто… Думает о своем. Отстраненно, мягко мнет нежные пяточки, касается ароматным мылом свода, сжимает каждый пальчик, промывает все между ними… Ополаскивает теплой водой, а потом вытирает мягким, пушистым полотенцем, не пропуская ни сантиметра – досуха. Одну, вторую – завороженно проводит по ножкам пальцами, наслаждаясь мягкостью молодой, нежной кожи… Берет темную бутылку, открывает ее – и по комнате распространяется сладкий запах кленового сиропа, приторный, медовый. И Армин вздрагивает. Ирвин осторожно берет его ногу, держа осторожно, но уверенно и щедро, не жалея, поливает ее сиропом – Армин дергается, но Ирвин слишком крепко сжимает ступню. Ему плевать, что на пол падают темные капли, главное – изящная ножка мальчика покрывается красивым карамельным оттенком, а сам Армин нервничает, стыдливо краснея. То, как сироп покрывает его кожу, то, как он струится между пальчиками, это… Приятно и тепло. И неправильно. Вторая нога вскоре тоже оказывается полностью залитой сиропом, и Армин уже точно никуда не денется со стула – ноги слишком сладкие, прилипают ко всему. А Ирвину того и надо. Чтобы медленно коснуться ступни ребенка языком, нарочито растягивая момент. Чтобы попробовать на вкус сначала темную жидкость, купленную совсем не задешево, а потом – и девственную кожу, такую прекрасную в своей неиспорченности и мягкости. Тонкую, чувствительную – шершавый язык командора проскальзывает и по пяточке, и сверху; мужчина ласково целует маленькую ножку – и с упоением вылизывает там, между пальцев, где сладкий сироп больше всего мешается. И Армин сводит колени, упираясь в стул руками, чтобы прикрыть свое непристойное возбуждение. Сжимает зубы, чтобы не издать ни звука, когда влажный рот захватывает в свой плен тонкие пальчики, лаская каждый и губами, и языком – и нетерпеливыми вздохами командора. Когда он нежит, ласково гладит выпирающие косточки, а потом трется щекой об уже чистую, чуть влажную ножку – и принимается за вторую. А Армин дышит. Дышит сбивчиво, дышит неровно; закрывает глаза, но так еще лучше, приятнее, желаннее. Так лучше чувствуется, и… Никуда не сбежать. Шершавый язык скользит по подушечкам, снимая вязкую жидкость, а пальцы слипаются от теплого сиропа; горячие губы не избавляют от навязчивой сладости, лишь растравливают ее, и она растекается еще сильнее… Ирвин не торопясь, неспешно исследует каждый уголок, каждый кусочек изящной конечности, и Армин почти плачет. Он чувствует, что уже почти конец, что еще немного, и он не сдержится. И наваливается на свои руки – лишь бы пережать все там, внизу, и лишь бы это поскорее закончилось. И Ирвин прекрасно это знает. И не останавливается. Когда влажный язык проскальзывает между напрягшимися пальчиками, Армин еще держится. И пусть это так… Интимно, так непристойно, настолько отвратительно, что хорошо, он… Он не может это принять. То, как командор проводит языком снизу, под самыми пальчиками, сжимает их губами – а потом легко прикусывает. Прикусывает всего один, безымянный палец – и Армин жалобно стонет, чувствуя, как в брюках становится мокро. Стыдно. Отвратительно, ужасно, непристойно. То, что делает с Армином командующий Ирвин, - неправильно. Так нельзя, это странно, это грязно. И такие пристрастия Армин не может простить никому, никому – даже человеку, которым восхищается.