Красивых любят чаще и прилежней, Веселых любят меньше, но быстрей, И молчаливых любят, только реже, Зато уж если любят, то сильней.
1. Утром тридцатого декабря из третьего подъезда старой, ещё советской серой панельки на Октябрьской вышла девушка. На девушке было модное бежевое пальто. Девушка была молода и красива, причём молода и красива настолько, что легко могла бы украсить своим присутствием любую великосветскую вечеринку, любой голливудский фильм и любую ковровую дорожку. Но увы, по какому-то нелепому стечению обстоятельств, девушка не была ни спутницей богатого человека, ни актрисой, ни моделью. И это было явной несправедливостью. Несправедливо было то, что вместо того, чтобы родиться в приличном месте, её угораздило появиться на свет в скучной, серой, северной Московии, насквозь провонявшей бензином и безнадёжно заглохшей в пробках. Несправедливо было то, что родители девушки были не английские монархи, не голливудские звёзды, не олигархи и даже не какие-нибудь там бизнесмены. Несправедливо было то, что какие-то предприимчивые кикиморы из провинции успели расхватать все места в нормальных вузах. Можно подумать, с раздражением размышляла девушка, им так нужно высшее образование в своей глуши! Короче говоря, у девушки были абсолютно все поводы быть недовольной жизнью. Выходя, девушка резко толкнула тяжёлую дверь подъезда, при этом чуть не сбив с ног какую-то замухрышку в драном ватнике, стоявшую, как назло, на самом проходе. «И чего только таким дома не сидится!» — подумала девушка и тут же громко выругалась. По-зимнему тёмный в такой час двор был как никогда грязен. Ночью, судя по всему, грянуло потепление, и выпавший пару дней назад снег успел подтаять. На дороге были колеи из грязно-бурого вязкого снега, под ногами что-то влажно хлюпало, неподалёку вообще образовалась лужа с чернеющим вокруг неё льдом. Где-то слышались голоса дворников, судя по всему, только приступивших к работе. Вытащив из кармана телефончик, девушка озабоченно застучала накрашенными коготками по экрану. Дозваниваясь до человека, обозначенного в списке контактов как «Андрей 1», девушка даже не услышала надрывно запиликавшую дверь, и теперь уже её саму чуть не сбил какой-то кретин. И ладно бы сбил и извинилсяОна читает грустные романы, - Ну пусть сравнит, и ты доверься ей, Ведь появились черные тюльпаны - Чтобы казались белые белей.
Прасковья издала какой-то странный звук: не то вдохнула, не то всхлипнула. Шилов дёрнулся, запоздало соображая, уж не оставил ли он мысли открытыми. Но ни смерчей, ни лопающихся плафонов, ни чего-либо другого, обладающего таким же воспитательным эффектом, его не настигло. Более того, Прасковья смотрела не на него, а на нечто за его плечом. Шилов обернулся. У центральных дверей стояли парень и девушка. Парню было лет двадцать пять: худой, большеголовый, короткий ёжик волос покрыт снегом. Девушка чуть помладше. Пухловатая, разрумянившаяся, явно не испытывает ни малейшего холода. Голубое пальто расстёгнуто, тусклые рыжие волосы убраны в косичку. Лицо очень простое, таких называют серыми мышками. А ещё эти двое были глухонемые. Об этом можно было догадаться с первого же взгляда. Они жестикулировали более, чем оживлённо: казалось, что они пытались передать друг другу не слова, а сразу мысли. Даже богатое на выражения лицо Виктора не могло выразить и десятой части того, о чём "говорили" глухонемые. Паренёк и подмигивал, и вытягивал трубочкой губы, и скалился, и прищёлкивал языком, и изгибался всем телом, и выписывал руками невероятные кренделя в воздухе. У девушки кожа на лице сминалась складками, как в своё время у Наты. В отличие от спутника, руками она не размахивала, держа их у груди, но пальцы её меняли десятки комбинаций за минуту. Оба распалились. Мир вокруг них перестал существовать, он стал лишь декорацией, фоном. И Виктор, и Прасковья были в нём не более чем статистами, манекенами, картонками. И почему-то Виктор почувствовал от этого удовлетворение — в кои-то веки от них с Прасковьей ничего не зависит, они ничего не решают и им ничего не угрожает. Шилов покосился на Прасковью. Та, казалось, забыла обо всём на свете. Схватившись за поручень так, будто это был спасательный круг, она не мигая смотрела на разворачивающуюся перед ними драму. Зрачки у неё были расширены. Рыжая девушка начала плакать. Её и без того не слишком привлекательное лицо, сморщившись, стало совсем невзрачным. Губы дрожали. Воздуха на всхлипы не хватало, из-за чего рот некрасиво приоткрывался. Нос жалобно хлюпал и шмыгал. Глаза покраснели. Девушка несколько раз икнула. Её спутник заметался. Чем-то он походил на воробья, внезапно лишившегося крыльев. Пытаясь привлечь к себе внимание, он тронул девушку за плечо. Та упорно не поднимала на него глаз и мотала головой, вздрагивая всем телом. Никакая информация на этой стадии истерики уже не воспринимается — Виктор после полугода жизни с Прасковьей знал это не понаслышке. Но, видимо, у паренька было больше опыта в успокаивании рыдающих девушек. Он ухватил свою спутницу за плечи и наклонился к ней. Виктору показалось, что сейчас произойдёт поцелуй — о, как же его раздражали публичные лобзания лопухоидов! — но парень всего лишь коснулся своим лбом лба девушки. Поскольку её продолжало трясти, лбы несколько раз звучно ткнулись друг в друга. Вероятно, именно это обстоятельство привело девушку в чувство. Хотя она ещё продолжала икать и беззвучно всхлипывать, её шея и плечи расслабились. Кризис миновал. Развивая успех, паренёк осторожно взял её за руки. Большими пальцами погладил ладони. Было ли это каким-то посланием на языке жестов, либо же просто проявлением нежности, Виктор не понял. Скорее всего, последнее, потому что затем парень раскрыл объятия, и девушка в них буквально упала. Хотя на фоне субтильного юноши пухлая девушка по логике должна была казаться ещё более пышной, в его руках она выглядела на удивление хрупкой. Со спины силуэт в пальто казался вполне изящным. Светло-рыжая коса доходила до пояса. Когда же девушка повернулась, её даже можно было назвать красивой. Выражение лица было очень "дафнинским" — светлым, умиротворённым, счастливым, пусть даже на щеках и оставались мокрые дорожки, а глаза были красными. Девушка обвела взглядом пассажиров. Кто-то с честнейшим видом утыкался в телефон, кто-то глазел на необычную пару с восторгом, кто-то — с осуждением. А потом парень снова притянул свою спутницу к себе. Прасковья повернулась. Устремилась к двери. Нажала на кнопку экстренной остановки. Шилов, оттолкнув какого-то крупного мужчину с портфелем, направился за ней. Автобус затормозил. Пассажиры качнулись. Какая-то девочка лет девяти упала, перевешенная громадным рюкзаком. Прасковья вывалилась из автобуса. Зашагала. Дорогу пересекла в неположенном месте и на красный свет, едва не угодив под истерично забибикавший форд. Водитель выскочил наружу. Бежать за ненормальной девчонкой едва ли входило в его планы, судя по всему, его хватило бы лишь на то, чтобы проорать вслед что-то нецензурное. Шилов не предоставил ему и такой возможности, с мрачным удовлетворением выбросив кулак ему прямо в челюсть. Что-то хрустнуло. Затем, не давая водиле опомниться, Виктор зарядил ему в солнечное сплетение. Тот обмяк. Шилов устремился за Прасковьей. Что с ней делать, он представлял смутно; скручивать её посреди улицы и тащить на себе до самой квартиры ему не хотелось. Но пока этого и не требовалось: Прасковья свернула с людной улицы во дворы. Нестись за ней Шилов не стал. Он знал, что далеко по слякоти и льду она не убежит. Приближать же момент встречи ему не улыбалось. Виктор нарочно замедлил шаг, присев, зачерпнул немного снега и тщательно обтёр лицо. Теперь он даже ругал себя за то, что так поспешно кинулся за ней из автобуса. Что ей, истерить впервой, что ли? Минут через пять Шилов обнаружил Прасковью на детской площадке. Она сидела на замёрзшей и заснеженной карусели, навалившись на колесо для раскручивания и уронив голову на руки. Шапки на ней уже не было, и непонятно когда начавшийся снег, падая на её непокрытую макушку, оседал на чёрных волосах белыми хлопьями. Виктор поколебался, выбирая между «посочувствовать» и «съязвить». Первая реакция казалось ему излишне жалостливой, вторая же требовала раздражения, которое куда-то улетучилось при виде этой сгорбленной, едва заметно вздрагивающей фигуры.Не кричи нежных слов, не кричи, До поры подержи их в неволе, - Пусть кричат пароходы в ночи, Ну, а ты промолчи, промолчи, - Поспешишь — и ищи ветра в поле.
— Не сиди на холодном, — наконец буркнул Шилов, опустив руку на плечо Прасковьи. Та, не поднимая головы, дёрнулась, сбрасывая его ладонь. Пожав плечами, Шилов опустился на соседнее сиденье. Прасковья продолжала свой беззвучный плач, такой непохожий на её обычные истерики. Виктор ждал, с деланым равнодушием покачивая ногой. Наконец Прасковья выпрямилась и зашарила по карманам, выискивая блокнот и маркер. Я нЕ мОГУ тАК бОльШе! Не мОгУ! — написала она и ткнула блокнот Шилову. Затем, едва дождавшись, пока тот прочитает, вырвала лист и, подув, обратила в пепел. Шилов нахмурился, борясь с некстати подступившей жалостью. В лучшие времена он мог бы обнять Прасковью, как всегда делал после её кошмаров, или возвращаясь после долгого отсутствия, или даже без всякой веской причины, как это бывало в тайге. Но сейчас, после всех их ссор, это казалось странным. И потом, почему именно он всегда должен делать первый шаг? Прасковья настойчиво ждала ответа. — Я понимаю. Но, наверное… — начал Шилов, и тут же Прасковья зажала ему рот левой рукой. Виктор удивлённо вскинул брови, что с его выдержкой было редкостью. НЕТ, нЕ пОНиМаЕШь! — размашисто написала Прасковья. — СюДА пИШи! сЮдА! Виктор, помедлив, взял из её холодных рук маркер. Задумчиво прокрутил между пальцами. Ты что, опять перчатки потеряла? Прасковья молча отвесила ему подзатыльник — справедливости ради, не крепкий, а, скорее, символический. Ай. Можно было бы и словами. То есть… Чёрт! Изв — торопливо вывел Шилов. Маркер оказался старым, и на последнее «ини» его не хватило. Виктор молча уставился на это «изв», словно не веря, что какой-то паршивый фломастер может не дать ему договорить. Прасковья выхватила у него блокнот. Выуженная из кармана помада заплясала у неё в пальцах. ВОООООООТ! ТеПЕРь пОнИМаеШь, каКОгО мНЕ? кАК Я жИвУ?! Шилов уклонился от ответа. Прасковья перевернула заполненную страницу. Темнело, и, не будь Шилов тартарианцем, ему пришлось бы щуриться, чтобы разобрать скачущие алые буквы. дАВай! сЪязВи чТО-нИБуДь! я пОДоЖдУ, пОкА тЫ нАПишЕШь! Виктор покачал головой. Какой дурак вообще стал бы тратить время на то, чтобы выписывать ругательства и издёвки? Тут надо или вагон бумаги с собой таскать, или же писать только самое важное, оценивая и обдумывая необходимость каждого слова. Как вообще можно так жить, если каждое слово — на вес золота? От этой мысли Виктор нахмурился. Повернул голову. Прасковья с вызовом смотрела на него. — И ты вот так… всё время? — услышал Шилов чей-то недоверчивый и хриплый голос и не сразу понял, что он принадлежал ему. И ещё до того, как Прасковья кивнула, прочитал ответ в её глазах. Да. Прасковья перевела взгляд на блокнот. До отказа выкрутила стерженёк помады. Я пРИвЫкла. Помада сломалась у неё в пальцах, не выдержав нажима. Прасковья с досадой нагнулась, зашарив под ногами в поисках упавшего кусочка. Найдя, попыталась поднять, но замёрзшие пальцы слушались плохо, то и дело промахиваясь и впустую сгребая снег. Шилов молча наблюдал. По его лицу ходили тени. На миг в его памяти всплыла девица, с которой они столкнулись утром у подъезда. Девица выглядела так, будто сошла с обложки какого-нибудь журнала, но стоило ей открыть рот, как оттуда потоком хлынули ругательства. Кукольное личико скривилось. Красивые розовые губы с лёгкостью изрыгали грязь. На секунду Виктору захотелось найти ту девицу, наложить на неё проклятие немоты, а потом вручить ей блокнот и огрызок помады. Чтобы на своей холёной шкуре испытала, какого это — не иметь возможности сказать ни слова. Чтобы поняла, что такое — речь. Что же тогда должна была чувствовать Прасковья, глядя на таких вот… обезьян? Которые даже не понимают, каким сокровищем владеют? Прасковья поднялась. Протянула руку за блокнотом. Шилов в последний раз посмотрел на открытую страницу. Я пРИвЫкла.Слова бегут, им тесно — ну и что же! - Ты никогда не бойся опоздать. Их много — слов, но все же если можешь Скажи, когда не можешь не сказать.
Шилов встал. Аккуратно положил блокнот на центральное кольцо. Молча раскрыл руки. Прасковья, сделав шаг, упала в его объятия. Шилов несколько раз провёл по её вздрагивающей спине, чувствуя, как Прасковья, в свою очередь, крепко-крепко обхватила его, уткнувшись в него лицом. Холод отступил. Более того, Виктору даже показалось, будто что-то внутри него начало оттаивать, словно сердце, с усилием дрогнув, прорвало какие-то невидимые ледяные оковы и, после краткого мига острой боли, забилось быстрее и легче. Сколько они не касались друг друга вот так? Неделю, десять дней, больше? Если, конечно, исключить те нелепые недообъятия, когда они вытаскивали друг друга из кошмаров. А ведь в тайге они часто сидели вечером у печки, и Прасковья клала его голову к себе на колени, перебирая его отросшие волосы. Или же сама засыпала на его плече. Или... Шилов мысленно дал себе подзатыльник. Ещё не хватало распустить сопли и начать её жалеть! В конце концов, им нельзя сейчас расслабляться! Нельзя, нельзя, нельзя! И всё же что-то внутри него болезненно сжалось, когда Прасковья подняла голову и он увидел её измученное лицо с серыми тенями под глазами. — Никогда не думал, что скажу это, но ты неплохо держишься. Совсем неплохо, — наконец выдавил Шилов, понимая, что должен сказать хоть что-то. Одновременно с этим он запрокинул голову, не мешая Прасковье водить холодным носом по его шее. Возможно, именно поэтому его голос прозвучал куда менее равнодушно, чем он ожидал. — Не убить всех вокруг, когда они могут говорить, и при этом абсолютно это не ценят… Даже не знаю, как ты справляешься. Эти, вполне, на взгляд Шилова, обычные слова, возымели самый неожиданный эффект. Прасковья резко отстранилась. Повернув голову, Шилов успел заметить выражение её лица — сложную смесь шока, недоверия, растерянности и… восторга? А в следующую секунду, снова шагнув к нему, Прасковья пригнула к себе его голову, заставив их лбы соприкоснуться. Вспышка боли — острой, нестерпимой, привычной. Шилов поморщился, усилием воли загоняя Кводнона на задворки сознания. Сам же, сцепив зубы, позволил эмоциям Прасковьи на секунду затопить его. Его захлестнула волна ненависти, тоски, безысходности, сосущего одиночества. В ушах зазвенело, послышались крики, безумный смех и ругань, разум снова пронзила боль. А потом из череды неявных образов, разноцветных вспышек и бредовых видений начали появляться уже более чёткие картины. Словно наяву Шилов снова увидел автобус. Рыжую девушку. Тощего парня. Но сейчас он увидел их глазами Прасковьи. Да, те двое спорили, но всё же в них чувствовалось нечто единое, они говорили на одном языке, они понимали друг друга. Они не сталкивались с немотой один на один. Как это делала Прасковья. Уже который год. Прасковья забарабанила по его спине. Виктор поспешно вынырнул из её сознания, привычно выдержав ещё один укол Кводнона. Огляделся. Мир вокруг быстро восстанавливал привычные краски. Уже почти стемнело. Зажглись фонари. Прасковья тяжело дышала. По её раскрасневшемуся лицу точно льдины плыли белые пятна. — …ерь ты …оиаешь? — с усилием выговорила она. И сама же, широко распахнув глаза, вскинула руки, недоверчиво ощупывая горло. Шилов, перехватив её руки, аккуратно отвёл их от её шеи. Затем снова обнял Прасковью, причём на этот раз так, чтобы её локти оказались прижаты к телу. Он знал, на что способен Кводнон, и предпочитал не рисковать. — Ты же… ты же не совсем немая, да? Ты же можешь издавать какие-то звуки? — что-то быстро соображая, спросил Виктор, наклонившись к её уху. Прасковья, поколебавшись, кивнула. — Я ..о..бую. Шилов усмехнулся. — Это хорошо, что пробуешь. Имей в виду, я теперь тебя буду заставлять говорить каждый день. Можешь расценивать это как… ну, как деятельное раскаяние в том, что не задумывался об этом раньше, — сказал он, и Прасковья, фыркнув, всё же кивнула. Виктор мысленно закатил глаза. Ему уже стало понятно: Прасковья не понимала, что её ждёт. Шилов готов был поспорить на что угодно: единственное, что почерпнула Прасковья из ссоры немой пары, — это то, что вдвоём справляться с чем бы то ни было проще, чем в одиночку. А вот о том, сколько лет, должно быть, потратили эти двое, чтобы, как минимум, выучить язык жестов, и сколько раз им, наверное, хотелось в процессе друг друга убить, она явно не задумывалась. Шилов даже захотел съязвить на эту тему, но прежде чем он успел сказать хоть слово, мягкие пухлые губы мимолётно мазнули по его шее. А потом Прасковья отстранилась и как ни в чём ни бывало посмотрела на него честными голубыми глазами. Шилов вздохнул. Вот же ж!.. — Делай что хочешь, но я ничего не вижу, не слышу и не чувствую. Только помни, что ты валькирия, у вас кодекс и за такие нежности нас могут поднять на копья, — предупредил он. И, разумеется, Прасковья, неостановимая в своём стремлении сделать всё наоборот, моментально приподнялась на цыпочки и чмокнула его прямо в губы. И при всей очевидной неуклюжести, ненужности и неуместности этого недопоцелуя, Шилов не смог отделаться от ощущения, что это всё-таки было приятно. — На морозе, конечно, то ещё удовольствие... — всё же проворчал он, нацепляя привычное угрюмое выражение лица. — Всё. Потопали. Пешком не дойдёшь? — спросил Виктор и тут же сам себе ответил: — Ладно, не надо. Холодно. А ты без шапки. Идём. Сейчас на автобусе каком-нибудь доедем... Но вместо "какого-нибудь" автобуса к остановке прибыло сияющее нечто. Это нечто, впрочем, при ближайшем рассмотрении автобусом и оказалось, только увешанным полусотней электрических гирлянд. И прежде чем Шилов успел проворчать, какую ерунду придумывают лопухоиды, Прасковья с восторгом оглянулась на него, и он прикусил язык. А потом Прасковья уснула, привалившись к его плечу. И Шилов окончательно понял, что, как бы ему не хотелось порой плюнуть на всё и уйти, он никогда не сможет её оставить.Красивых любят чаще и прилежней, Веселых любят меньше, но быстрей, И молчаливых любят, только реже, Зато уж если любят, то сильней.