Вставай, милый

«Сонце низенько, вечір близенько. Спішу до тебе, моє серденько».              Чимин делает вдох, ощущая, как он пробирается сквозь тернии рёбер, раздирает слабое горло в кровавое месиво. Он кладёт холодную руку на сердце, пытаясь прочувствовать тихое, практически мёртвое сердцебиение, но, к сожалению, оно всё ещё бьётся. Каждый раз, когда глаза закрываются, а сонливость заботливо утягивает его в небытие и прячет в своём мире от острой боли в груди, Пак всё же надеется больше не проснуться.              Режущий лязг распахивающихся штор забирается в голову и взрывает точечные мины. Свет проникает даже под закрытые веки, окрашивая обратную сторону в ядерную белизну. Ему не нравится. Верните, пожалуйста, темноту. Она родная, совсем не пугающая и тихая, составляющая ему компанию уже несколько долгих месяцев. Обнимает, кутает в колючих объятиях, шепчет мраком о покое и утирает уставшие слёзы. Чимин хочет к темноте. Отпустите. Ему тут не место, уже нет.              — Твои таблетки. — Чонгук протягивает горсть горьких пилюль и стакан воды. Чимин приоткрывает глаза, хрипит, пытается подняться, стараясь не смотреть на своего парня, чтобы не смущать.              Он ненавидит свою слабость, особенно слабость, которая не позволяет ему отпустить Чонгука и не страдать вместе с ним. Они познакомились и начали встречаться, когда Чимин ещё был здоров. Несчастный случай обрубил их счастливые отношения, а жизнь Чимина укоротил до щелчка пальца злодейки-судьбы. Чимину не хватает сил отпустить, а Чонгуку — уйти.              Таблетки падают в блюдце на тумбе, стакан становится рядом, бушующе выплескивая тёплую воду, которая почему-то тут же замерзает и покрывается толстой кромкой льда. Руки Чонгука большие и тёплые, он медленно помогает Чимину подняться, подтягивает подушку за спиной и подминает под лёгкое холодное тело тёплое одеяло. Чимин очень сильно мёрзнет.              — Спасибо, — практически беззвучно тянет он, еле размыкая потрескавшиеся побледневшие губы.              — Не говори ерунды.              Чонгук тёплый, Чонгук рядом, Чонгук не позволяет ему уйти, но почему он уходит сам? Чимин не хочет признаваться в том, что с ним очень тяжело. Он видит, как парень старается: выполняет все указания, просьбы и желания беспрекословно, не возмущаясь. Всё также помогает ему во всём, всё также касается, но лишь потому, что так надо. Губы уже не помнят вкуса Чонгука, он если целует, то только во впалую щёку или в лоб. Словно покойника.              — Я бы хотел снова сходить на концерт, — без надежды шепчет Чимин, с трудом впихивая в себя лекарства: организм отторгает всё, что в него попадает.              — Тебе нельзя, — чуть срывается Чонгук, тут же выдыхая. Он сжимает руки. И с потеплевшей тревогой убивает Чимина раньше болезни: — Ты же знаешь, любые потрясения могут стать для тебя последними.              Уже не больно. Больно было первые несколько месяцев и Чимину, и Чонгуку. Затем на смену пришли все пять стадий принятия горя, так получилось, что они оба оказались на последней стадии — принятии. Больше не трогает. От смерти бесполезно и глупо бегать, потому что она единственное, что гарантировано в жизни.              — Ладно. — Чимин сдаётся. И, кажется, уже не в первый раз, проглатывая истину, не сорвавшуюся с шершавого языка.              «Я, может быть, и хочу, чтобы оно стало последним», — Чимин устал, но ещё больше устал Чонгук. Всегда тяжелее наблюдать за уходом, чем уходить.              — Прошу, Чимин, мы и так отказались от госпитализации, которая нужна тебе, как воздух, — голос серый и блеклый. В нём лишь вечная тоска и вина за невозможность спасти. — Пожалуйста, не уходи раньше времени, его и так мало.              Он это понимает, но чувствует, что больше не принадлежит себе, этому миру и даже человеку перед ним. Чимин весь ничей. От атомов, собирающих его тело, до мыслей, принадлежащих вечности. Большой взрыв дожидается своего времени, чтобы возродить из космической пыли новую вселенную, носившую его имя.              — Обещаю дождаться тебя. — Хрипы прогрызают путь сквозь просевшую грудную клетку, вылетая из приоткрытого рта горячими пулями и падая на колени. Под толстый слой одеяла проникает испепеляющий жар, но по-прежнему холодно.              Чимин повторяет это каждое утро перед уходом Чонгука на неполный рабочий день в магазин под домом. И каждый раз, превозмогая боль и свои эгоистичные желания, держит обещание и дожидается прихода домой. Чонгук срывается каждую свободную минуту, чтобы просто проверить, чтобы услышать мерное хриплое дыхание, и чтобы убедиться, что Чимин его дождётся. Всегда дожидается.              — Я загляну, как только будет время, госпожа Юн тоже будет заходить. У тебя на телефоне я в быстром наборе и также голосовой помощник может мне позвонить, — тараторит Чонгук, пытаясь накормить Чимина кашей. Его хватает на три неполные ложки, и это кажется прогрессом, потому что два дня назад его стошнило после первой.              — Я помню, ты говоришь это каждое утро и напоминаешь в течение дня. — Он с силой заставляет себя проглотить тёплое варево, не задумываясь о вкусе, иначе точно вырвет. Пак словно пенопласт жуёт. — Я умираю, а не тупею.              Чонгук затыкает его рот четвёртой ложкой каши, к сожалению, отмечая, что она последняя. Потому что Чимин обессиленно сжимает края одеяла и громко глотает. По сухим губам проводят салфеткой, собирая остатки несъеденного, а потом помогают сделать спасительный глоток воды.              — Тебе нужно в туалет?              Чимин пытается не держаться так сильно за своего парня, но он такой тёплый, а ему так холодно внутри, что он забывает о своей мнимой гордости. Чонгук в целостности доносит его до уборной, несмотря на протесты идти самому. Он совершенно спокойно спускает спортивные штаны Чимина и сажает его на унитаз, выходя за дверь, чтобы не смущать.              Чимин разбито усмехается: Чонгук не смущает его, это он смущает Чонгука, и дело далеко не в том, что сейчас происходит.              Чон вновь подминает под него одеяло со всех сторон, взбивает подушки, включает аудиокнигу на ноутбуке, чтобы не разряжать телефон, и смотрит куда угодно, только не ему в глаза. Чимин не пытается словить обратный взгляд, ему достаточно того, что он всё ещё его видит.              — Я ушёл, — срывается проглоченный шёпот. Он чувствует под чёлкой влагу и кратковременное тепло — поцелуй в лоб. Словно покойника.              Дверь слишком быстро закрывается, так быстро, что тепло на коже не успевает сойти. Чимин не обижается: он понимает, что Чонгук тут задыхается. Всё в этой квартире, включая его самого, упорно утягивает в воронку, ведущую в замёрзший ад. Чимин не обижается, что Чонгуку, в отличие от него, хочется жить. Крышка ноутбука захлопывается — ему неинтересно. Уже ничего. Он просто поддерживает иллюзию жизни, чтобы хотя бы немного облегчить ношу Чона.              Всё, что есть у умирающего человека, — мысли. Постоянные, беспрерывные и не имеющие конца до тех пор, пока сохраняется рассудок. Мысли о жизни. О том, насколько она была захватывающей, счастливой и правильной. Есть ли вещи, за которые Чимину стыдно? За что он хотел бы извиниться? Что хотелось бы изменить, а что заново прожить? Достойно ли он прожил отведённое ему время?        «Спішу до тебе, та й не застану. Вийду на гору, та й плакать стану».              Чонгук забегает домой дважды, он невпопад тычется губами во влажный висок Чимина, интересуется «не хочет ли он перекусить», получая отрицательный ответ. Он предлагает сходить в уборную, но вновь натыкается на отторжение: Чимин почти не ест и редко пьёт, ему незачем так часто ходить в туалет. Пак не хочет быть ещё больше обузой, продолжая ссыхаться на их большой кровати, которая медленно его поглощает.              — Ты как себя чувствуешь? — Чонгук по одной подаёт ему россыпь разноцветных таблеток и держит стакан с водой, хотя знает, что Чимин не сделает больше глотка, но хочется верить, что сделает.              — Пойдёт. — Он выдавливает хлипкую улыбку, подвешенную на крючках в уголках губ.              — Моя смена заканчивается через два часа, потерпи ещё немного, пожалуйста. — Чонгук ставит стакан на тумбу, поправляет одеяло и проводит тёплой ладонью, взъерошивая мокрую чёлку Чимина — его бьёт холодный пот.              — Я же обещал дождаться, — кряхтит он, рассматривая потолок, будто на нём идёт самое увлекательное представление в его жизни. Всего лишь игра одного актёра. — Иди спокойно.              Чонгук никогда не уходит спокойно. Груз ответственности и страха таскается за ним прикованной гирей к лодыжке. Тянет на дно, в самую бездну, где о свете даже мечтать непозволительно. Где вечная тьма и холод. Хочется верить, что Чимин никогда там не окажется. Его вознесут, как праведника, как самого чистого ангела, как незапятнанную душу. Чимин обязательно будет в раю, иначе Чонгук обрушит ад на их головы.              Проходит два часа, но Чонгука всё ещё не наблюдается дома. Чимин пытается мысленно разобрать настенные часы до мельчайших деталей и заново собрать, чтобы отвлечь свой больной разум. Даже несмотря на то, что у него слишком много свободного времени, как для умирающего человека, он прокручивает свою жизнь каждый день, как на повторе. На смертном одре нечем заняться, кроме самобичевания и саморазрушения. Словно шептать: «Ты не разрушишь меня — я сделаю это сам».              Минутная стрелка убегает на пятнадцать минут вперёд. Это немного. Чимин вполне понимает, что Чонгука могли задержать, он мог зайти в аптеку или быть перехваченным госпожой Юн, которая горестно сетует на несправедливую судьбу Чимина, чуть ли не плача Чонгуку в плечо. Это не помогает. Но что-то внутри всё равно предательски разбивается. Ему хочется бросить нечто тяжёлое в изображение птицы посередине надоедливого тикающего механизма. Это часы или бомба в его груди?        «Голуб-голубчик, голуб сизенький, Скажи, голубчик, де мій миленький?»              Приложив гораздо больше усилий, чем есть в ослабленном теле, Чимин откидывает одеяло в сторону, тут же покрываясь крупной дрожью от колючего холода: он залезает под огромную флисовую кофту, кусает за рёбра, пробегает по выступам и бледной коже, игриво облизывает водами Северного Ледовитого океана и пытается забраться глубже. Под кожу, в сердце, которое согревается на топливе из любви к Чонгуку.              Он поочередно спускает ноги на пол, чувствуя, как ступни леденеют даже в шерстяных носках, температура в комнате — стабильные двадцать пять градусов, но Пак продолжает замерзать изнутри. Не спеша, опираясь слабыми руками на всё, что встречается на пути, с перерывами, с нехваткой воздуха и пятнами перед глазами, Чимин добирается до окна, выходящего на их подъезд. Чонгук каждый день на несколько минут помогает ему выйти на балкон, но не больше. Больше ему нельзя. Он так давно не был на улице.              Чимин бы всё отдал, если бы мог ещё раз пройтись по своему любимому скверу без смертельной усталости. Услышать пение птиц и стрекот цикад, шум деревьев и подставить лицо солнцу, благодарно принимая тепло. Он бы очень хотел вновь гулять с Чонгуком, который не вздрагивает от каждого вздоха Чимина, тревожно спрашивая всё ли с ним в порядке.              И Чонгук…              Он так скучает по своему дурашливому мальчишке, которому так несвоевременно пришлось повзрослеть, вскидывая на свои только развивающиеся плечи такую неподъёмную ношу. Ему хочется слушать громкий хохот, ловить в больших глазах солнечных зайчиков, крепко обнимать и утягивать в глубокий сладкий поцелуй, растаивая под проливным летним дождём.              Бросаться в Чонгука подушками, а потом убегать в надежде спастись, но всё же оказываться в крепкой хватке, считая это самым лучшим спасением и наказанием. Наблюдать поздним вечером, как Чонгук готовит на их тесной кухне, тихо что-то напевая себе под нос. Бросаться в него листьями салата и вновь бежать, вновь оказываясь прижатым спиной к быстро вздымающейся груди. И ни за что не признаваться, что именно этого Чимин и добивался.              Таскаться среди ночи в магазине, потому что двоим захотелось мороженого, слоняться между полок, читая странные названия товаров, и смеяться. Показывать пальцем на замёрзших креветок, хохотать и тихо, сквозь смех шептать: «Это ты». И снова убегать. Прийти за мороженым и выйти из магазина с двумя пакетами продуктов.              Воспоминания делают больно, так больно, как не делает болезнь. Чимин отчётливо видит и чувствует перемены, от которых хочется лезть на стену и срывать глотку от всхлипов, моля вернуть всё назад. Его память — могила. Его память — прошлая жизнь. Чужая, ему не принадлежащая.        «А твій миленький там, за рікою. Склонив головку, стоїть з другою».              С еле живым, но искристым интересом Чимин смотрит через призму, разделяющую его от жизни, цветущей на улице. Проклиная дрожь, он касается прохладного стекла пальцами, совершенно ничего не ощущая: контраста температуры нет, она одинаковая. Родной двор непривычно чужой. Оказывается, что посадили какие-то новые цветы, появился новый автомобиль, которого он раньше не видел, и даже лавочка, на которой они с Чонгуком так долго целовались, больше не дарит тепло. Видно лишь козырек магазина, в котором работает Чонгук. Чимин словно старый больной кот в тревожном ожидании возвращения хозяина. Он боится, что его бросят.              Даже с ухудшенным самочувствием Пак ловит взглядом, как открывается дверь магазина и выходит Чонгук, а за ним идёт Тэхён, громко смеясь и толкая Чона в плечо. Они останавливаются под козырьком. Чимин горько растягивает кровоточащие губы. Тэхён хороший, они тоже раньше общались, когда Чимин был здоровым. Ким Тэхён сменщик Чонгука и живёт в соседнем подъезде.              Словно вор, он наблюдает, как Чонгук улыбается и смеётся. Чимин так давно не видел этого, уже за это он готов простить Тэхёна и даже поблагодарить, если он позволяет Чонгуку дышать. Где-то в глубине души Чимин знает, что Чонгук уже не принадлежит ему, ровно так же, как и он Чонгуку. Но верить не хотелось. Дрожь пробирается сквозь кожный покров, медленно оплетая снежной паутиной уставшее сердце.              Чонгук ему не изменяет, он в этом уверен, потому что это истина в последней инстанции. Чонгук не из таких людей. Чонгук просто… не выдерживает того, что он пропах смертью. Она имела свой собственный еле уловимый запах: запах шелкопряда, железа, умиротворения и почему-то благовония. Чимин к нему привык, но не Чонгук, и это абсолютно нормально. Никто не захочет видеть, как уходит близкий человек.              Но почему так больно в груди? Он же счастлив, что Чонгук улыбается, пусть и не ему. Он вытирает дорожки слёз, игнорирует потливость, дрожь, сухость во рту и мучительную боль, разрывающую грудную клетку. Его рёбра выворачиваются костями наружу, продырявливая органы, мышцы и кожу. Боль медленно потрошит всё живое: ломает, бьёт, проходит тупым лезвием, разрывая в лохмотья.              Родное лицо оборачивается, словно почуяв натянутую до треска красную нить на запястье, карие глаза находят окно их квартиры и в неверии стопорятся. Чимин плохо видит из-за непрекращающихся слёз, но почему-то уверен, что Чонгук растерян, смущён и даже зол. Чимин приветливо машет трясущейся ладонью, широко улыбается, будто уверяет, что всё в порядке, но нет. Его ноги подкашиваются, и он медленно оседает, больше не в силах терпеть.        «А як дівчина про це почула, Лягла на землю, навік заснула».              Чимин пытается держаться, он ведь обещал, но теперь нет никаких сомнений: эти минуты последние. Он знает, что Чонгук уже бежит сюда и вот-вот покажется на пороге комнаты. Запыханный, испуганный и, вероятно, даже заплаканный. Он будет извиняться за то, в чём не виноват, и корить себя во всех смертных грехах. Он будет себя ненавидеть за то, что позволил ненадолго забыться и почувствовать себя живым не рядом с Чимином. Но Чимину на это всё равно, он любит Чонгука, и он ни в чём его не обвиняет.              Перед глазами всё неспешно плывёт, белая пелена медленно забирается под веки, отнимая зрение. Ему холодно настолько сильно, что уже нет чувств, — стадия обморожения перед смертью. Впервые за долгое время холод постепенно отступает, оставляя после себя слабое тепло и раннюю весну, которую Паку не удастся застать. Чимин расслабляется и вздыхает, потому что боль даёт короткую передышку. Она жалеет его только для того, чтобы он протянул ещё немного. Чимин слышит громкую возню с замочной скважиной и своё имя, слетающее с любимых губ неразбавленным животным страхом. Дозировка почти смертельная. Глаза закрываются, темнота нависает над ним, она мягко улыбается и шепчет, что заберёт всю его боль. Чимин верит.        «Ой біжить милий мостом дліненьким. Накрив милую платком біленьким».              Чонгук влетает в комнату с устойчивым ароматом траура, он не хочет верить. Хватает тёплое одеяло, падает на колени перед Чимином, укрывает, подминает, роняет слёзы. Трогает холодный лоб, касается белёсых губ. Он тормошит Чимина аккуратно, ломает ему ключицу, пытаясь разбудить. Пусть он проснётся, он обещал дождаться, пусть выполняет своё обещание или отвечает за него.              — Вставай, милый, довольно спать, — тянет Чонгук, не переставая пытаться привести Чимина в чувства. Он трясёт, бьёт по щекам, размыкает веки, натыкаясь на стеклянные глаза с ещё невысохшими слезами. — Прошу, ты же обещал мне. Пожалуйста, не оставляй меня, я не готов, я так не готов. Ты хотел на концерт? Я отвезу тебя, я притащу его домой, я устрою его сам, только… открой глаза.        «Вставай, милая, довольно спати, Як ми гуляли, будем гуляти!»              Чонгук не верит, он плачет, шмыгает носом, качает головой, сжимает кулаки, срывается. Звонит в скорую, орёт на них нечеловеческим голосом, приказывая приехать немедленно. Садится рядом, обнимает, отдаёт всё тепло своей ледышке, перебирает спутанные влажные волосы. Что-то шепчет: невнятно, неразборчиво, быстро. Извиняется, надрывается слезами, целует безвольные руки, молит о прощении, зная, что сам себя не простит. Рассказывает глупости, вспоминает прошлое, умирает от любви.              Когда фельдшеры забирают из его рук уже остывшее и окоченелое тело Чимина, он продолжает пусто смотреть перед собой. Слушает от персонала, что ему дальше нужно делать и ничего не слышит. Перед тем, как Чимин покинет их квартиру, Чонгук просит лишь об одном. Он подходит к носилкам, стягивает белое покрывало, убирает ладонью непослушную чёлку и целует в лоб. Словно покойника.              Чонгук остаётся один. Он не закрывает двери, не тушит свет, не снимает обувь. Чонгук закутывается в тёплое одеяло Чимина и ложится на его сторону кровати, скручиваясь в позу эмбриона. Теперь он понимает, что всё пахло не смертью, а Чимином.        «Не встану милий, гуляй з другою, Бо моє серце вже під землею».