Привычно

По крыше бьют капли дождя, что так привычен, солнце начинает вставать из-за горизонта, но пока ещё темно. Людей на улицах почти нет, а пара мелких капель стекают по стеклу, оставляя разводы. Теперь Серёжа не следит за тем, какая из них добежит до оконной рамы первой. Это осталось в столь недалёком, но всё же прошлом. Половина третьего. Он спал час. Запах дождя, сигарет и мокрого асфальта кажется слишком обыденным и от этого не вызывает почти никаких чувств. Возможно, лишь спокойствие? Спокойствие и пустота — слова синонимы в Серёжином мире. Горошко сидит на подоконнике у открытого окна, вдыхая сигаретный дым, что уже комом стоял в лёгких. Горько, невкусно, но слишком привычно, чтобы вот так просто отказаться. Всё слишком привычно. Подниматься с рассветом, ложиться за полночь, курить, стоя без футболки и открытого настежь окна, пить пиво, пока никто не видит, жарить омлет каждое утро, зная, что подгорит. Всё это так неправильно, но уже настолько вошло в привычку, что он не сможет отказаться от этого. Лето — такое странное время года. В детстве они радовались, сжигали школьные тетради на костре, громко смеясь, купались на речке, бегали по лесам, играя в догонялки, собирали там же мелкую землянику. Почему же теперь всё по-другому, почему так приелась эта скучная, неправильная жизнь, в которой выход виден только в петле и сигаретном дыме? И ещё в тонких ниточках на запястье. Не тех, что от сглаза. Тех, что от жизни. Питер начинает оживать. Серёжа кривит губы и кидает сигарету в банку, выдыхая. Достаёт вторую и понимает, что почти доволен этой жизнью. Такой, какая она есть. Вся жизнь для него — это их с Тихоном однушка и продуктовый в двух шагах от подъезда. Больше он особо ничего и не видит. К Неве иногда выходит, но это на праздники. Спрыгивает с подоконника, поднимая облачко пыли, ступает босыми ногами вглубь квартиры. Тихон же наругает, как увидит, что Серёжа в квартире надымил, но так было уже раз четырнадцать, он и ещё раз потерпит. Пятнадцать — вполне красивое число. Проходит мимо него, садится на свой диван, что жалобно скрипит под его весом и чуть прогибается, смотрит на Тишу. Тот за два года совместного проживания стал уже родным. Он почти не помнит, как они познакомились. Бар? Двадцать седьмое сентября две тысячи пятнадцатого года. Серёже тогда только восемнадцать стукнуло, вот решил отметить, так сказать, по-взрослому. Очнулся у подъезда какого-то дома, где ни один фонарь не горел. А рядом стоял Тихон. Он и не думал, что всё так получится. Они трахались раза три, не обсуждая этого. В первый раз Горошко просто хотел попробовать, во второй он был пьян. В третий раз это было по любви. Любовью он зовёт то чувство, когда ты с человеком чувствуешь себя спокойно. То есть, никак. Он правда не любит испытывать какие-либо эмоции, ненавидя себя каждый раз, когда на его лице появляется подобие улыбки. Испытывать эмоции — это сложно до невозможности и странно. Непривычно. Какие у Тихона были причины, он не знает, но есть очень сильная уверенность, что никакой любви там не было. Для Жизневского любовь — это что-то, о чём Серёжа не знает. Вероятно, что-то тёплое, как Питерские летние вечера и чашка горячего латте. Он выдыхает дым кольцами, сидя на диване. Тиша сопит напротив него, отвернувшись к стене. Горошко называет его Тишей лишь в своей голове. Если бы он мог, он бы в этой своей голове остался жить, потому что там всё чуть лучше придумано, чем тут. Лучи солнца падают на письменный стол, освещая записи в его тетради, которую он забыл убрать прошлой ночью, если честно, на это всё равно. Там нет чего-то важного, лишь числа, геометрические фигуры и термины из биологии, значения которых он не знает. Такое помогает ему расслабиться. Расслабиться ещё помогает секс, но в однушку никого особо не приведёшь, да и никто на такого, как Серёжа, не посмотрит. Полиция, может быть. Он жмурится, когда со стула лавиной скатывается вся накопившаяся за неделю одежда, а из карманов джинс выкатывается мелочь. Тихон просыпается, недовольно ворча. Как дед. За такие слова Горошко тоже может получить, поэтому это прозвище также используется только в его голове. В собственном воображении и правда хорошо. Он запрокидывает голову, разглядывая высокий потолок с мелкими трещинками, слышит, как поднимается со своего дивана Жизневский. А затем из его пальцев вынимают догоревшую сигарету. Тиша плетётся в ванную, а Серёже пора готовить омлет. Всё как обычно. От привыкания уже становится плохо. Солнце уже встало, а с улицы начали доноситься голоса и шум моторов. Ему впервые хочется оказаться там, на свободе, в этой неугомонной толпе из незнакомых лиц, в центре города, откуда так и льётся жизнь. Новая, интересная, забытая им жизнь. Хочется, но страшно. Эта квартира стала его заточением, его жизнью. Тут слишком мало света, от которого Горошко уже отвык, слишком много пыли, потому что на уборку не остаётся сил, и слишком… Слишком. Здесь всё слишком. Он смотрит на свои исполосованные запястья и чувствует слишком сильное отвращение к себе. Так не должно быть, так нельзя. Это было давно, он уже не помнит, но отвращение к этим шрамам с каждым годом всё растёт. Правда ли, что шрамы украшают мужчину? Тихон видел, он знает. И он благодарен Жизневскому, что тот не начал читать свои бесконечные лекции и морали, ведь Серёжа и так в курсе. Тиша понимает. Из ванны слышится шум воды, а на кухне кипит чайник. Тихон как всегда всё сделал. Горошко зевает, вновь зажмурившись от солнца, и начинает задумываться о покупке нормальных штор. Тёмных, чтобы ни один лучик утреннего вездесущего солнца не попадал в комнату. Поднимается с дивана, шлёпая босыми ногами по полу в направлении кухни. Дверца холодильника скрипит, а тусклая лампочка не включается отчего-то. Серёжа достаёт четыре яйца и пакет молока. Ставит на столешницу большую миску, в которую разбивает яйца, а затем выливает молоко. Много, хоть и знает, что Тихону так не нравится. Он ведь вредный. А Тиша — дед, ну или батя, так он его хотя бы мог назвать, получая за это лишь подзатыльники и новую лекцию. За «деда» его бы выставили за дверь. Жизневский не злой особо, скорее строгий и добрый в глубине души. Прямо как отец. Серёжа выливает на сковороду масло, одновременно с этим взбалтывая смесь вилкой. Вода перестаёт шуметь, а спустя минуту из ванной выходит Тиша с полотенцем на голове. — Серёнь, ты вот шастаешь по квартире полуголый, а потом с температурой неделями валяешься, — подмечает Жизневский, опираясь о стену. — Так лето на дворе, жарко! — - Горошко приподнимает брови, сбитый с толку таким неожиданным проявлением заботы. Почему-то ему кажется, что Тихон просто не нашёл другого повода поворчать. Серёжа выливает смесь на сковороду, добавляя соль, а затем чувствует, как летний тёплый ветерок проходится по спине, вызывая мурашки. Тихон недовольно выдыхает, шагая в комнату, а возвращается уже со своей старой футболкой в руках. На той виднеется пара дырок, но им обоим всё равно. — Подними руки, — просит Тиша, подходя к Серёже со спины. Тот слушается нехотя, отрывая руку от лопаточки. Его тела тут же касается ткань тёмно-синей футболки с надписью на неизвестном ему языке. Вполне удобно, но Горошко не хочет этого признавать, лишь шикая на Жизневского, в попытке отогнать того от плиты. Солнце слепит глаза, а Серёжа выкладывает омлет на тарелки, добавляя какую-то приправу, схваченную не глядя. На календаре двадцать шестое июля. Он громко ставит тарелки на стол, кивая на стол. Тихон молча садится и смотрит ему в глаза, чего-то ожидая. Горошко садится напротив, прихватывая зубами краешек вилки. За окном слишком шумно и от этого одновременно спокойно и неуютно. Несовместимые, казалось бы, чувства. Серёжа умеет совмещать несовместимое. Они едят в тишине, пока Жизневский не спрашивает, резко отодвигая пустую тарелку. Эти слова Серёжа слышать не хочет, отрицая то, что ждёт их уже полтора года. — Не надоело это всё? Он молчит всего пару секунд, будто размышляя, хотя ответ был очевиден уже давно: — Надоело. Тиша кивает, прикрывая глаза, а потом шепчет на грани слышимости: — Хочешь, Москву тебе покажу? — Э-это как? — у Горошко в голове не укладывается, как Жизневский ему Москву показывать собрался. Там же денег надо, а у них на хлеб даже не хватает. Запах хвои кажется ему чужим и от этого напряжение растёт. Солнце скользит по лицу Тихона, делая того в разы красивее, хоть Серёжа этого не до конца понимает. Питер становится слишком громким. Громкие звуки до сих пор непривычны. Жизневский поднимается со стула, в два шага оказывается у холодильника и берёт с него маленький блокнот. Горошко и не подозревал, что он там лежит. Тиша улыбается и резким движением переворачивает тот, открывая. А затем на пол выпадают два билета. Питер-Москва. Серёжа не верит до последнего. Не верит до того момента, как в его руках оказываются два билета. Настоящие, купленные совсем недавно. В Москву. — Ты паспорт-то свой не посеял ещё? Горошко задумывается об этом на миллисекунду, а затем быстро мотает головой, убегая в комнату. Возвращается уже с паспортом в руках, протягивая тот Тихону. — Поедешь? — Там… непривычно будет. — А оно тебе надо? Серёжа оставляет это без ответа, лишь закуривая сигарету. Осматривает квартиру и ясно понимает, что реально устал. Устал от всего этого и уже давно надо было найти силы, чтобы прекратить всё это и провести молодость нормально, а не задыхаться сигаретным дымом в пыльной квартире. Пора… начать жить? И он начинает, как только поворачивает ключ в замочной скважине, сбегая по ступенькам. Серёжа слышит, как Тиша бежит за ним, догоняя. Они выходят из дома под громкий писк домофона, который кажется новым. Горошко бежит вперёд по дороге, не смотря по сторонам и громко хохочет. Бежит, раскинув руки в стороны и улыбается почти искренне. Пора бы научиться испытывать эмоции, но это потом. Сейчас он просто бежит куда глаза глядят. В новую жизнь.