***
Видимо вдохновившись теми детьми в музее у инструментов, его стали таскать по всем кружкам, которые находил папа: — Ну что-то же должно у него получаться, — расстроено говорил отец каждый раз, но ни разу обреченно. А Феликс старался: сидел чересчур послушно для своих лет, слушал внимательно, повторял, но так не научился правильно держать в руках ничего кроме ручки и то к третьему классу только, ни гитары, ни смычка, ни кисти. Спорт ему тоже не давался, приносил домой не медали, а ссадины и синяки. Его таскали по всем встречам, в которых участвовала мама: — Ну должна же быть польза от его покладистости и красоты, — возмущенно твердила мама перед каждой примеркой нового платья на выход. На встречах Феликс тоже старался, держал осанку и дежурную улыбку, научился отличать ножи и больше никогда не бегал за собаками на встречах во дворе особняком как в свой дебют, даже если щеночки могли одним своим существованием заставить счетчик милоты зашкаливать. С каждым годом красивая обертка все сильнее душила Феликса и противно шуршала под ухом, нашептывая, что кроме личика при маме на торжествах и денег отца он ничего не имеет и не умеет. Одна отрада для него была — побеги в музей. До момента поступления в школу некогда безыменное холодное изваяние для Феликса стало близким к сердцу Чанбином. Его образ, как и любовь мальчика, не покидали его, лишь крепли с каждым редким посещением музея: то экскурсия от детского сада, то официальные встречи родителей с друзьями. Из школы сбегать к своей любви было проще простого. Феликс понял это ещё на первом году обучения, когда колесо машины прокололось на пути домой и их водитель потратил добрые два часа в автомастерской, браня дороги и пытаясь уследить за мальчишкой хозяев. — Задержали в школе, — почти без вопросительной интонации сказала мама, лишь на секунду отвлекаясь от разговора по телефону. Феликс был не уверен, подняла ли она глаза на него, поэтому не стал ничего объяснять. Зато стал выделять часть карманных денег своему водителю. — Задержали в школе, — слышала мама или сестра и изредка папа, когда кому-то все же было до него дело. Феликс менял дни посещения музея, старался не задерживаться в родном зале подозрительно долго, знал в лицо всех работников музея, а они знали его. Солнечный мальчик нравился всем. Его уже пускали без билета, но он исправно платил каждый раз. Иногда он присоединялся к туристической группе и слушал экскурсоводов, а еще шепот посетителей. Через десять лет, когда стены родного дома уже забыли фразу «Задержали в школе», Феликс знал историю каждого артефакта в стенах музея и про большую часть того, что хранится подальше от взглядов гостей. Чанбин не был забыт уже подростком, Феликс продолжал уделять ему почти все свое внимание. Как в детстве бывало ходил кругами, пробегался взглядом по давно изученным изгибам, а после садился у его ног и рассказывал о своем дне, переживаниях, прерываясь, когда в зал заходили посетители За билеты он больше не платил, но приносил напитки из лучшей кофейни города работникам и раз в месяц отправлял анонимно большую часть карманных музею на содержание. Но все изменилось, когда вопрос о поступлении в колледж в семье Феликса встал ребром. Старшая сестра уже училась на последнем курсе и готовилась к поступлению в университет. Ее любили и хвалили. Феликс же за десять лет так и не вырос в глазах семьи. Отец больше не предлагал ему секции и не комментировал последние уходы отовсюду младшего сына, боясь прозвучать обреченно. Мать постепенно теряла свою молодость и красоту, ее друзья стали заглядываться больше на Феликса, восхищаться его красотой, а не делать комплименты ее новому платью, ожерелью или удачной работе визажиста. Количество встреч сокращалось, особенно тех, где бывал ее сын. Феликс не знал, кем быть. Феликс не знал себя. Мысленно он готовился к возвращению домой и разговорам о профессии, сидя на полу перед Чанбином, склонив голову к плечу, и устало обводя взглядом давно родные жилки мрамора. У Феликса ничего не было. Ни любви родителей, ни заботливой сестры, ни друзей, ни интересов, только лишь карманные деньги. — Солнце, у нас сегодня санитарный день. Ты засиделся, — парня отвлек голос одной из сотрудниц музея, которая, проходя из зала за его спиной, потрепала его по-родительски по голове и встала рядом, смотря сверху вниз. — Не хочешь домой? Феликс не хотел. Ни в тот день, ни в прошлый, ни в будущий. — Я могу прийти завтра сюда? — женщина сдвигает очки на нос и хмурится, Феликс настолько часто приходил, давно уже не спрашивал, поэтому вопрос явно застал ее растеряться. — С вещами. Хочу ночевать здесь. — Солнце, ты же еще совсем ребенок, — начала было она. — Мне почти семнадцать! Я сам могу решать, где мне ночевать, — блондинистые волосы взлетели от резкого движения головой одновременно со звуком легкого удара о деревянный пол кулака. — Но твои родители обязаны знать, где ты. Ты же им скажешь, Феликс? Они будут волноваться. Парень хмыкнул, глядя ей вслед сквозь отросшие пряди. Не будут. У него давно нет нянек. — И почему все вокруг считают, что я достаточно взрослый, чтобы выбирать профессию, но недостаточно, чтобы самому выбирать, где жить? А, Чанбин? Уже у себя в комнате, куда он проскользнул незаметно из-за громкой ссоры родителей в кабинете отца, Феликс быстро собирал вещи в рюкзак. Взял лишь самое необходимое, чтобы без проблем пожить первое время. Около самой входной двери он мялся, не решаясь уйти — ему хотелось поставить точку. Ей стал прилепленный стикер на двери спальни родителей. «Я сделал свой выбор. Спасибо вам за все» Зачеркнутое сердечко осталось яркой кляксой в памяти Феликса.***
Для Хенджина походы в картинные галереи и музеи никогда не были чем-то пафосным, для него это та самая не надоедающая рутина. Традиция или привычка в каждом новом городе. Вот и приехав в родной к своему другу, он не смог не заглянуть в пафосный музей с высокими белыми колоннами и огромными афишами, обещающими лучшую экскурсию по залам, посвященным Античности. Легкий трепет сердца и разглядывание билета в руках с кольцами на каждом пальце прерываются вибрацией телефона от звонка. — Хенджин! Я вышел всего на пару минут в магазин. Куда ты пропал? — Тебя не было час, Чонин, только после этого я ушел. А раз я уже в вашем музее в центре города с билетом в руках, то мы не разминулись. Тебя не было еще час. — Скажи мне что-нибудь о моей плохой гостеприимности перед тем, как я начну тираду под кодовым названием «Опять твои музеи». — А я успею? — Черт, Хенджин, ты приехал в гости ко мне, а не искусству! — почти сразу же его перебивает голос из динамика. — Почему даже после сданной сессии тебя магнитит ко всему этому? — парень запускает пальцы в волосы, поправляя короткую темную челку, и тихо хмыкает, когда друг переводит дух. — Что смотреть‐то хоть будешь? — В античные залы взял. — Хенджин, — стонет в своей излюбленной манере Чонин. — Мы же ее только сдали. Неужели тебе мало было недель подготовки? Хенджин тихо посмеивается, наблюдая за собравшейся толпой у входа. Экскурсия начнется меньше чем через десять минут. На самом деле подготовка к сдаче экзамена по Античному искусству была долгой и мучительной, но теперь, когда оценка в зачетной книжке стоит, исписанные заученными текстами тетради аккуратно лежат в их съемной с Чонином квартире, дышать становится легче. Давно зародившееся чувство любви к Античности вновь засияло и грело где-то в районе сердца. — Что я могу с собой сделать? — Ты со мной много всего делаешь! — Мне уже пора идти, тонсэни, — сквозь улыбку прощается Хенджин, когда слышит в догонку: — Буду ждать от тебя сегодня вечером скетч самого запоминающегося экспоната! Он слегка водит головой из стороны в сторону, убирая телефон в карман, и направляется к толпе: — Чонин такой Чонин.***
Феликс привычно сидел в своем любимом зале, только теперь на стуле, и поглядывал на посетителей, но больше внимания все же, как и всегда, уделял своему Чанбину. Зрение стало подводить, теперь чтобы видеть ямки изгибов, приходилось подходить чуть ли не вплотную. Однако память не подводила, и воображение само рисовало венки мрамора на вечно холодном теле. Феликс уверен, что оно все такое же на ощупь — гладкое и холодное. Он уже пару лет не позволяет себе провести кончиками пальцев со всей осторожностью по любимому телу. Время слишком сильно разделило их. Чанбин для Феликса стал неприкасаем. Он боялся испортить собой великое многовековое создание. Ноги вновь заболели, в суставы будто песка насыпали. «Явно к дождю» — думал дедушка, пока щипал себя за бедра и колени, надеясь унять боль, но получалось лишь мять дешевую ткань брюк. Занятый сначала своей любовью, а после болью, Феликс не заметил долго и смотрящего на него высокого темноволосого парня. Да и если бы и увидел его, то только очертания, но не взгляд, который был громче грома. Хенджин смотрел неотрывно, почти не моргая, будто смотрел фильм или читал книгу. Да, этот старый мужчина в помятой, неопрятной и в паре мест тоже дырявой одежде с хвостиком из тускло-белых волос на затылке и роем мелких букашек между морщин на лице стал для него открытой книгой. Хенджин сам не мог поверить, как легко он читает судьбу человека перед ним. Пустую. Затхлую. Без целей и веры. Без настоящей любви. В заднем кармане джинс телефон коротко вибрирует от пришедшего сообщения. Явно Чонин. Скорее всего, Хенджин увлекся самостоятельным долгим просмотром, отстал от экскурсии, и теперь его ждет друг. Нужно ускориться. Феликс заметил присутствие в зале Хенджина только, когда вернулся взглядом к своей белой любви. Феликс заметил Хенджина тогда же, когда Хенджин заметил на белом мраморе крепкого тела Древнегреческого Бога паутину мелких трещин.***
— Я не понимаю, зачем нам идти на эту вечеринку, — Хенджин отрывается взглядом от скетчбука на коленях и поднимает голову, чтобы посмотреть на нависающего над ним Чонина. Тот шипит и поворачивает его голову назад. — Там будет много моих знакомых из школы. — Вот именно, что твоих. Я там зачем? — парень старательно водит карандашом по бумаге, рисуя детали образа, пока младший накручивает его волосы плойкой, опираясь коленями в матрас за спиной и немного в поясницу. — Без тебя я не пойду. Ты хочешь оставить своего младшего без веселья? — напускно разочарованно тянет Чонин. — Я счастлив, когда ты счастлив, — вздыхает Хенджин и тут же ойкает, когда его волосы оттягивают больнее обычного. — Не будь драмой квин, а то понахватаюсь от тебя всякого, — они посмеиваются, перебрасываясь фразочками, и иногда отвлекаются на то, чтобы положить в рот чипсы и проживать. — Я закончил, — Чонин удовлетворенно осматривает завитые от его рук волосы друга и после плюхается рядом на кровать. — А ты? Хенджин всовывает несколько чипсен в рот Чонину и показывает совсем сырой скетч в ответ на заинтересованный взгляд. Детали не прорисовывались, сколько бы он не старался. Образ в голове засел, но был пустым. Лишь на щеках кроме морщин были еще и веснушки, темные, будто букашки. — Так это, — младший прерывается, прожевывая и бегая взглядом по листу бумаги с линиями, которые образовывают прямо перед ним силуэт взрослого мужчины, скорее даже дедушки, сидящего на стуле. — Это же не экспонат. Это живой человек. — Это музейный экспонат, Чонин. Он самый, — Хенджин захлопывает свой скетчбук, отправляет его на закрытый чемодан и тянет руки к косметичке. — Теперь моя очередь наводить красоту.