Amnesia doesn't apply to photos

Февраль, 1998 «…Тем временем погода не устаёт удивлять. Сегодня ночью ожидается сильный снегопад, улицы города покрыты непроходимым слоем снега, а ночной мороз достигает -25°…» Тёмное пятно от кофе плавно растекается по тонкой серой бумаге, отпечатывается на предыдущих страницах, и новый выпуск «New York Times» остаётся лежать на столе без какого либо внимания. Неприятный её глазам тусклый жёлтый свет выводит из темноты небольшую, но приятную белую кухню. А диктор, спрятанный где-то глубоко в старом радио, продолжает что-то говорить своим весёлым и до боли в ушах глупым голосом, который так сильно искажается под действием радиоволн. Становится шумным и ещё более невыносимым. Стрелки настенных часов с раздражающим тиканьем передвигаются по циферблату. Ей хочется их снять и выбросить в окно, они бы упали в глубокий сугроб и, наверное, стихли. Но она по-прежнему пьёт горячий кофе, а часы в сугробе остаются лишь неосуществленной мечтой. Она пододвигает к себе радио и пытается поймать любую другую станцию с музыкой, а не дикторами, говорящими о погоде и ещё какой-то ерунде. Заиграла¹ приятная мелодия, возможно, она её знает и, возможно, когда-то любила всем телом, раз её палец стал постукивать по столу в ритм мелодии. Её мозг непроизвольно начинает работать быстрее, копаться в своих глубинах, искать моменты, когда она её слушала. Слова песни сами по себе слетают с языка, губы беззвучно напевают текст, и на лице появляется слабая улыбка. А она даже не знает, всегда ли пила кофе без сахара. На вкус он горький и пресный, после очередного глотка хочется сморщиться. Всё думает, что чего-то не хватает, наверное, большую роль играет какая-то маленькая деталь, какая именно — вспоминать бесполезно. — Ты обычно добавляла молоко, — голос звучит спокойно и тихо, с уставшей улыбкой и отчаянием. Мэри резко замолкает, и палец останавливается в воздухе, она поднимает глаза и видит, как девушка облокачивается плечом о дверной проём, закутавшись в свой белый и мягкий халат. — И эта песня была твоей любимой, — на вид ей двадцать пять, может двадцать семь, она не упоминала этого. — Да, точно, молоко., — она издаёт нервный смешок, посвящённый молоку, а также абсурдности всей ситуации. Нэнси медленно проходит в кухню, её тапочки еле слышно шуршат по полу. Аккуратно садится напротив, подпирает щеку ладонью, а песня к этому моменту играет совсем другая. Мэри нравятся её тёмные рыжие волосы, как они вьются словно волны на старых фотографиях, где они смотрят друг на друга глазами, полными любви и ласки. Где они смеются и пальцы их рук переплетены в крепкий замок. Где небо по-особенному яркое. А здесь последние лучи заходящего солнца просачиваются сквозь шторы и оставляют тусклые следы на стене. И море-то, наверное, сейчас другое: оно бушует не так тихо, и фотографируются там теперь другие. Глубокий вздох, поджатые губы. «Ты хочешь поговорить?» — почти шёпотом выдаёт она, рассматривая эти густые тёмные и длинные волосы. Глаза карие, они вновь завораживают, в них проглядывалось что-то родное. Мэри каждый день утопает в них. Сейчас они бегают по болезненному лицу, по пальцам и тонким ключицам, на которых кожа натянута особенно сильно. — Давай всё-таки попробуем ещё раз? В больнице ты посмотрела только один альбом, — она запинается, как только видит, что в этом тусклом взгляде больше нет ни желания, ни надежды. — Милая, нельзя же восстановить память за пару недель, посмотрев на несколько фотографий, — её тёплые пальцы тянутся к ней слишком нежно, с такой заботой касаются подрагивающей руки, что в голове не остаётся мыслей, лишь желание просидеть так до самого рассвета, пока солнце не взойдёт достаточно высоко для того, чтобы прожечь своими лучами глаза. А Мэри так и продолжит смотреть на эти руки, которые хочется покрывать дорожкой поцелуев и никогда не останавливаться. Целовать ладони и каждый палец поочерёдно, вспоминая, как эти самые пальцы каждую ночь вытирают с горящих щёк дорожки слёз. Она любит рассматривать её тело, изучать его, вспоминать и запоминать каждую деталь и особенность. А Нэнси позволяет ей это, зная, как это важно для её любви, потерявшей всё за долю секунды. Каждую ночь они лежат на кровати, обе обнажённые и обе сломанные, целуют каждую часть тела, считают родинки и касаются осторожно, боясь причинить боль. А после, прижавшись друг к другу, так и засыпают голыми, становятся одним целым со слезами на глазах. Она любит быть с ней ванной, когда та наполнена пеной и Нэнси слишком нежно натирает спину мочалкой, а после целует каждый шов и рану. Мэри видит, как она старается держаться, когда видит это тело, теперь не безупречное и не такое прекрасное. Мэри видит, что ей больно, но чужие глаза не обманывают, когда смотрят на её усталое лицо и говорят, что всё ещё любят. — Хорошо, раз ты настаиваешь. — произносит слишком безразлично, Мэри мысленно даёт себе пощёчину за этот тон. Она не позволяет говорить с ней так. А когда не выходит, то тут же проклинает своё существование, потому что никто, кроме неё самой, не виноват в том, что случилось. — Я не против, тем более сам врач говорил делать это чаще, — и тон её становится мягче, а Нэнси негласно принимает это извинение. — Я просто не понимаю, почему ты всё время отказываешься, — Нэнси сильнее сжимает ладонь, в мыслях звенит ещё один удар по щеке, и Мэри только хмурится, чувствуя, что не заслуживает даже малейшего тепла от этой девушки. — Тебе страшно, да? Мне тоже. Всё сейчас так сложно, но мы со всем справимся. Только прошу тебя, не сдавайся, ладно? — Обещаю, что не сдамся, — получается только шепотом, ведь в горле, кажется, появился ком. Она целует её ладонь, прикладывается к ней щекой и лбом, с губ слетает только тихое «всё будет хорошо», пока Нэнси поглаживает её голову, забирается пальцами в короткие волосы и глубоко дышит. И неизвестен больше Мэри факт времени, перестают быть слышными стрелки часов, их звук утопает в тихой песни Билли Холидей,² успевшей оставить след на израненном сердце за время этой новой и такой непонятной жизни. Солнце давно зашло, и теперь вместо его лучей в комнату мягко проникает желтый свет фонаря. Но она не против. Ей нравится ощущать щекой тёплую кожу рук, вдыхать запах крема и не думать ни о чём. Голова пуста, и в ней лишь ветер. Наверное, в такие моменты люди проникаются старыми воспоминаниями, прокручивают каждый момент как любимую песню и хотят так делать как можно чаще, чтобы, когда кожа перестанет быть гладкой, а лицо будет покрыто морщинами, было что вспоминать. И понимать, что нет ничего, о чём бы можно было жалеть, а время, отведенное им, прошло не зря, что теперь их тело и разум окончательно готовы переступить жизненную черту и с гордостью проникнуть в неизвестность. — Я сейчас принесу альбом, — Нэнси выдавливает из себя улыбку и уходит в одну из комнат, хранившую воспоминания, моменты, жизнь. Тяжёлый фотоальбом падает на стол. Он коричневый, с нарисованными маленькими цветами, где-то краска ободрана, корешок сломан, от него пахнет старой бумагой и пылью, но во всех этих погрешностях почему-то становится тепло где-то глубоко внутри. Нэнси, скрипя стулом, пододвигается ближе к любимой и как можно аккуратней открывает фотоальбом. С момента, как она оказалась в этой квартире, её стало поражать то, как эта девушка бережно прикасается не только к израненному телу, а ко всему, что их окружает. Как Нэнси нежно ставит чайник на плиту, разбирает постель, складывает вещи и открывает этот альбом, словно в нём прячется целая жизнь, её фрагменты, что на самом деле таковым и является. Мэри смотрит на первые две страницы. Незнакомые ей люди, хотя вроде бы одна из них навещала её пару раз в больнице. Она пытается вспомнить имя, вроде бы что-то на «К». Кэтрин? Наверное. Боковым зрением видит, как Нэнси переводит свой взгляд, полный надежды, с фотографий на задумчивое лицо и обратно. Хочет спросить, что было в момент запечатления фотокарточки, но Мэри только прикусывает язык и умалчивает. Мэри чувствует себя чужой и лишней. Мэри хочется рыдать и лезть на стену от безысходности. — Пайпер, да? — маленькая собачка, со смешным бантиком на макушке. Её не стало месяца три назад, из-за тяжёлой болезни пришлось усыпить. Она не может вспомнить ни одного момента с ней, даже смотря на эту фотографию, где она с Нэнси играют с такой жизнерадостной и любимой хозяевами Пайпер. Видимо, она правда была столь любима, раз так часто мелькает на фотографиях. — Да, — тихо и без лишних фраз. А все они теперь вечно улыбаются да смеются, все эти лица незнакомцев, лица тех, кого она когда-то называла семьей и домом. По словам Нэнси, она продолжала любить и ждать каждого звонка матери, которая так и не смогла до конца принять дочь. Фотокарточек с ней мало, но они точно так же пропитаны любовью. Кожа женщины покрыта морщинами, но они, наоборот, украшают её светлое лицо. Глаза такие же голубые, как и у дочери, такой же взгляд и платиновые волосы, разве что с проглядывающейся сединой. — Какая я тут сосредоточенная, — она усмехается, как только видит эти сдвинутые к переносице брови. — Точно, я тогда решила запечатлеть тебя, пока ты работала, — а Нэнси только грустно улыбается, проходит пальцами сквозь тонкие и потерявшие блеск волосы Мэри. — Это в нашем любимом кафе, нам нужно обязательно туда сходить, хочешь завтра? — но в ответ тишина, и Мэри никак не может перестать разглядывать фотографию с девушкой, от которой у неё осталось только имя. На фото она совсем другая, такая живая и такая полноценная. И нет на лице её ни синяков, ни ссадин, нет на руках пластырей и ран. Сейчас она почти не ощущает тело, настолько оно исхудало, пока на фото цвет кожи совсем не бледный, словно солнце целовало её даже зимой. А на щеках виднеется румянец, хотя отныне правую сторону украшает небольшой шрам. Та что-то пьёт, наверное, кофе с молоком, а книга рядом с ней, скорее всего, художественная, видит знакомую обложку, точно такая стоит в соседней комнате на полке. Волосы платиновые, длинные и густые, она проводит рукой по нынешним, скорее, жалким редким остаткам прошлого. Чувствует острое отвращение к своей внешности, вспоминая отвратительные швы на ноге, животе и эти усталые глаза, которые видят больше не так чётко и ярко этот мир. В памяти всплывает неимоверная боль, бинты и слёзы на больничной койке. — Она снова пишет статью, да? — выделяет «она». Говорить «я» для неё сейчас странно, Мэри не видит в ней себя. Мэри её не знает. — Да, — проносится на выдохе, и Нэнси дотрагивается ладонями до чужих пальцев, которые всё поглаживают чёрно-белую картинку. — Она очень сильно любила свою работу. — А что она любит сейчас, Нэнси? Что она любит сейчас? — глаза больше не рассматривают прошлое, сейчас они видят только лицо, полное переживаний и жалости, поджатые губы и усталый взгляд. Всё, что Мэри помнит перед потерей памяти и себя, — яркий белый свет, а затем ничего, только густая пустота. А после шум больницы, непонимание, кто она и кто все эти люди вокруг. Столпились и ревут, постоянно что-то спрашивают, болит ли что-то. Болело, и болит до сих пор. Ей хотелось их обнять и сказать, что всё будет хорошо, несмотря на то, что она никого не знала. Она всё время что-то забывает, какие-то мелкие детали, как очерки в старых письмах. Что она ела на завтрак, выпила ли таблетки? Врач говорит, это совершенно нормально и скоро должно стать проще, но она не перестаёт чувствовать слабость и боль в мышцах. Что такое это «нормально» в понимании человека в белом халате? Очнувшись однажды, почувствовать себя новорожденным ребенком? Ещё пару месяцев назад она не знала своего имени, а сейчас уже поняла, что её страстью является семейство кошачьих. Но в этом всём есть только один плюс. Не вспоминать прошлые ошибки и обиды, страхи и сомнения. Повернуть стрелки часов на двадцать пять лет назад и стать новым человеком, только со старыми предпочтениями и интересами. Но у всего этого лишь временный эффект, пока мозг не начнёт находить каждое утраченное воспоминание. И тогда вернутся все обиды вместе с сомнениями и всей этой кучей прожитого времени. — Танцевать, — её обветренные губы растягиваются в искренней улыбке, — она любит танцевать.³ И музыку делают громче, тянут её за руку, выводят на середину кухни. Она пытается выдавить из себя отказ, а голос словно не неё, он где-то далеко, за высотками, оседает как роса на тонкой траве и испаряется, как только палящие лучи солнца обжигают землю. Но уходить уже не хочется, когда тела их вновь сплетаются воедино и покачиваются в такт мягкой мелодии, что так обволакивает стены и воздух, а они позволяют ей так незаметно овладеть их разумами. Ладони Мэри блуждают по родной спине, забираясь под халат, щека прижимается к оголённому плечу, и пахнет её шея сладкой спелой грушей. А губы целуют тонкую кожу, оставляют влажные следы вдоль шеи, касаются края губ, и прижимается её лоб ко лбу, пока глаза закрыты и открывать их совсем нет желания. Губы Нэнси тихо напевают слова песни, она чувствует, как та улыбается, чувствует, как тёплые ладони поглаживают спину, как пальцы мягко очерчивают разные фигуры, становится тепло и жар чужого тела приятно обжигает её кожу. В голове проносится одно: «Касаться, касаться, касаться. Касайся меня», но не замечает, как слова сами срываются с языка. И целуют её уста мягко, целуют её опьяняюще, как первый снег касается крыш домов, и, переплетая языки, как души сплетаются в одно целое. Касаться Нэнси словно дар, словно молитва всевышнему, и нет в этом действии греха. И не существует больше памяти и снов, только этот момент и эти руки, обжигающие лицо, пальцы, стирающие слёзы, что сами решили наполнить глаза. Она знает, что их связывает нечто большее, чем эта близость, она знает, что человека роднее у неё больше нет. Мэри знает, что любила эту девушку всегда и одного слова «люблю» недостаточно, оно не может описать и части тех эмоций и ощущений, что хранятся в ней и с каждым днём наполняют её, дают вспоминать не моменты, а чувства, что были в ней всю жизнь. А связь их существовала вечность, когда ещё на Земле только зарождались живые существа. Эта связь жила и ждала своего часа, и вот теперь они здесь, стоят посреди кухни где-то в Нью-Йорке под лунным светом. Мэри не знает, что будет завтра, не знает, сможет ли вернуть всё прошлое себе назад, но пока есть сейчас, пока есть этот момент, пока есть Нэнси, этого вполне достаточно.