***
Дорога до дома проходила в неловком молчании. Ланга, подперев подбородок рукой, лениво вперил взгляд в бардачок, потому что следить за быстро мелькающим, смазанным пейзажем за окном было утомительно. Классный руководитель сосредоточенно глядел на дорогу, лишь иногда раздражённо поджимая губы, явно думая о том, что это не то, чем он должен сейчас заниматься, и игнорировал Хасегаву. Юношу подобное равнодушие не волновало и даже было только на руку: отвечать на допросы совсем не хотелось. Будто почувствовав, что Ланга слишком доволен воцарившимся молчанием, мужчина внезапно всё же решил поиграть в заботливого и внимательного сенсея. Краем глаза юноша заметил, как учитель кинул на него неловкий взгляд, поёрзал на кожаном сиденье и, прикрыв рот рукой, выразительно кашлянул, прочищая горло, всем своим видом давая понять, что собирается начать разговор. Хасегава мысленно закатил глаза. — Ну так что? — чуть нервно перебрав пальцами руль, спросил мужчина. — Расскажешь, что произошло? Ланга сдержал усталый вздох и терпеливо ответил: — Я же уже сказал: меня избили. Учитель поёрзал ещё раз — было видно, что ему не комфортно. — Да, но... — Он бросил быстрый взгляд на зеркало заднего вида, а затем снова вперёд на дорогу, избегая смотреть на Хасегаву, и коротко пожал плечами. — Что-то же должно было между вами произойти? Ланга был слишком ошарашен, чтобы даже фыркнуть. Этот человек сейчас серьёзно? Он предпочтёт обвинить Хасегаву в том, что тот спровоцировал драку, вместо того, чтобы просто принять тот факт, что обычно задирам не нужен повод, чтобы начать издеваться над кем-то? Секунду юноша удивлённо смотрел на учителя, а затем отвернулся, вновь подперев подбородок рукой. — Я ничего не делал, — тихо сказал он, а затем процедил сквозь зубы, на тон холоднее: — Этим уёбкам не нужна причина: они просто пытаются самоутвердиться, унижая и избивая других. Мужчина укоризненно грянул на Лангу изподлобья и строго произнёс: — Следите за языком, молодой человек. Хасегава фыркнул и демонстративно развернулся всем корпусом к окну, давая понять, что продолжать этот бесполезный диалог не намерен. Учитель шумно и раздражённо засопел, наверняка мысленно ругая Лангу самыми изощрёнными словами и выражениями, но тоже замолчал, явно не имея ни малейшего желания разбираться в этой ситуации. Может, он потребует исключения или перевода Хасегавы — скажет, что ради его же блага, но на самом деле лишь избавится от «проблемного ученика». Ланге было откровенно плевать, кто там что о нём думает и что с ним будет дальше. В этой школе он всё равно оставаться не хочет. Единственное, что его тут держит, — Рэки. Есть ли вообще способ покинуть это место, не расставаясь с Кяном? Остаток пути они проехали в неловкой тишине. Припарковавшись у входа в многоквартирный дом, учитель предложил Ланге проводить его. Юноша сначала отказался, но мужчина настоял: сказал, это его обязанность — убедиться, что Хасегава доберётся в целости и сохранности. Тот спорить и отнекиваться не стал и позволил учителю взять свои вещи. Сенсей оказался верен своему слову. Он действительно поднялся вместе с Лангой на нужный этаж и даже довёл его до самой квартиры. Сухо поблагодарив классрука, Хасегава принял из его рук свои сумки и, пошарив по карманам, достал ключ от входной двери. Тихо лязгнув, замочный механизм щёлкнул, и дверь отворилась. Ланга чуть приоткрыл её и развернулся к учителю. Чуть поклонившись, он снова поблагодарил мужчину за помощь, и тот скромно, но вежливо отмахнулся, мол, выполнял свой долг преподавателя, и юноша подавил смешок. Хасегава нервно глядел в пол, надеясь, что учитель сейчас развернётся и наконец уйдёт по своим делам. Но он внезапно наклонился в сторону, стараясь заглянуть в квартиру через плечо Ланги, на что тот, в свою очередь, тоже рефлекторно сдвинулся, преграждая обзор, и ещё больше прикрыл дверь. Тогда мужчина обратил цепкий, внимательный взгляд прищуренных глаз на юношу. — Ты не против, если я зайду? — с лёгкой подозрительностью в тоне, спросил учитель. — До матери твоей мы не дозвонились, к сожалению, а оставлять тебя одного без присмотра не положено. Могу я... Мужчина потянулся к дверной ручке, намереваясь войти в квартиру, и Ланга, не задумываясь, резко потянул дверь на себя, едва не зажимаясь между холодным металлом и косяком. — Нет! — на автомате выдал он, паникуя, чем лишь усилил подозрение в прищуренных глазах напротив. Мужчина вопросительно выгнул бровь, а Хасегава принялся судорожно искать объяснение своей резкой и чересчур категоричной реакции. — В смысле, не стоит... — чуть помявшись, исправился он, стараясь звучать спокойно и вежливо. — Мама в курсе, она уже едет домой со смены. — Юношу смерили скептичным взглядом, явно не до конца веря ему. — Знаете, она ведь медсестра, так что прекрасно позаботится обо мне, — для пущей убедительности добавил он. Нанако работала медсестрой, так что технически это не ложь. А вот знать о том, что она скорее снова сорвётся на сына, чем позаботится о нём, учителю не обязательно. Ланга не знал почему, но от одной только мысли о том, что кто-то чужой, незваный, сейчас зайдёт в их дом, увидит его мать в таком состоянии, вскроет скелеты в их семейном шкафу и сделает свои поспешные выводы, сердце беспокойно сжималось в тиски. Возможно, ему действительно стоило бы обратиться за помощью и позволить взрослым взять дело в свои руки, потому что сам юноша никак не смог бы помочь матери собственными силами. Но Хасегава не доверял им и, более того, не хотел портить и без того хлипкое подобие взаимоотношений с Нанако. Даже если это и было бы ради её же блага, Ланга не был уверен, что в текущем психически неуравновешенном состоянии мать не воспримет его заботу как предательство и не затаит долгую обиду. Может и стоило позволить кому-то увидеть, в какой обстановке живёт Хасегава, позволить изолировать от него Нанако и отправить на принудительное лечение. Может стоило ввести кого-то в курс дела, но сейчас Ланга был слишком застигнут врасплох, чтобы не поддаться первому импульсу — желанию убежать и спрятаться. Да и учителю, которому откровенно не было дела до проблемного ученика, которого он наверняка просто желал сбагрить куда-нибудь любым удобным способом, юноша не доверился бы. Хасегава выдержал пронзительный и цепкий взгляд учителя, мысленно сетуя на него за то, что решил сыграть в святошу-добродетеля именно сейчас. Помедлив, мужчина всё же кивнул. — Ладно, как скажешь. — Сенсей смягчил тон голоса. — Что ж, поправляйся. Не переживай, произошедшее мы просто так не оставим. — «Ну да, как же, как же». — Но сейчас главное, чтобы ты выздоровел. Обратись к врачу, следуй его указаниям. Сообщи, когда заканчивается твой больничный, чтобы мы смогли обсудить на школьном совете, как поступить дальше с твоими триместровыми контрольными и... — учитель неловко кашлянул, прочищая горло, явно подбирая слова, — ...ребятами, обидевшими тебя. — Повисла короткая, неуютная пауза. — Словом, держи нас в курсе. Всего хорошего. Мужчина коротко поклонился, и Хасегава сделал то же самое в ответ. Попросив передать матери, чтобы она связалась с ним, как только вернётся с работы, учитель, наконец, направился обратно по коридору к выходу. Ланга сдержал нервный смешок: то была лёгкая и одновременно невыполнимая просьба. Только когда сенсей скрылся из виду, юноша тихонечко закрыл дверь и прижался к ней лбом, позволяя себе наконец облегчённо выдохнуть. Всё тело в миг потяжелело, будто текущий вес Ланги увеличился вдвое, и плечи блондина устало поникли под грузом эмоциональных потрясений. Синяки, ссадины, напряжённые мышцы болезненно ныли, заставляя жалобно застонать при малейшем движении. Видимо, рано было расслабляться, потому что теперь Хасегава был совсем не прочь вырубиться тут, прямо на полу в прихожей, и проспать как минимум неделю, освобождая себя от необходимости ощущать все эти неприятные отголоски побоев, ментальных и физических. Тем не менее, юноша заставил себя выпрямиться и, слегка пошатнувшись, медленно поплёлся к своей комнате, тяжело и натужно дыша. Школьная сумка соскользнула с поникшего плеча, с грохотом упав на пол где-то на половине пути, пиджак от гакурана отправился в полёт и затерялся примерно тогда же. Хасегава даже не стал привычно заглядывать в спальню матери: сознание постепенно отключалось, и сил хватало лишь на то, чтобы добраться до собственной комнаты. Стоило юноше подойти к постели, как мозг, удостоверившись, что его миссия выполнена, будто разом прекратил работу, не в силах более управлять телом. Ланга упал на кровать лицом вниз, слегка пружиня на матрасе. Наверное, стоило снять школьную форму, надеть что-то более удобное и домашнее, а ещё позаботиться о том, чтобы рядом были телефон и лекарства — на всякий случай. Но Хасегава не был в состоянии сделать хоть что-либо из этого. Он бы предпочёл и вовсе не двигаться, но уже через минуту дышать в подушку стало тяжело. Последних сил хватило лишь на то, чтобы со стоном перевернуться на бок, укутаться одеялом, натянув его прямо до уровня глаз, будто ища в нём защиты, свернуться калачиком и провалиться в небытие.***
Ланга проспал глубоким, беспокойным сном следующие сутки. Он был ярким, тревожным, полным кошмаров, — но никак не заканчивался. Судя по всему, мозгу нужно было время, чтобы восстановиться и отдохнуть, поэтому он отказывался будить юношу, да и долгий сон и покой — первая лечебная рекомендация при сотрясении. Только вот, проснувшись, отдохнувшим Хасегава себя не чувствовал. Совсем наоборот, казалось, он был ещё больше измотан и разбит. Сновидения были совершенно разные, но неизбежно трагичные и пугающие. В одном из кошмаров Ланга наблюдал, как санитары пытались надеть на его мать смирительную рубашку и посадить в карету медицинской помощи, а женщина, в свою очередь, брыкалась, пиналась и с пеной у рта осыпала сына проклятиями и пожеланиями смерти. В другом — он сам был на её месте, и его пытались упечь в психушку. В третьем кошмаре Ланга собственными глазами наблюдал, как Рэки прыгает с крыши, лишая себя жизни, — беспомощно, со слезами на глазах, не имея возможности помочь. В четвёртом они оказались незнакомы, и Кян его не помнил и вёл себя грубо и холодно по отношению к Хасегаве. В следующем сне он заново пережил смерть отца, а в ещё одном — собственную гибель, на которую, как оказалось, всем было плевать. Все близкие были живы и здоровы, но никто даже и не заметил, что его не стало. Кошмарам не было ни конца ни края, они вереницей сновидений исследовали и претворяли в живописную картину самые потаённые страхи Хасегавы и самые больные темы, раз за разом мучая юношу. Ланга не успевал просыпаться, как его тут же затягивало в новую череду выматывающих видений. Проснулся блондин в холодном поту, тяжело дыша. Вся одежда и постельное бельё были мокрыми и неприятно липли к телу. Дыхание сбитое, голова болит. Для человека, проспавшего сутки, Хасегава чувствовал себя настолько же отвратительно, как если бы не спал несколько дней. Хотелось переодеться, но сил встать не было, поэтому юноша перевернулся на спину и устало провёл рукой по лицу, стирая влагу со лба и щёк. Ланга подумал о том, что в итоге не перезвонил учителю, но про него, кажется, все и так позабыли. Валявшийся где-то в комнате телефон молчал. Возможно, юноша просто не услышал звонка, пока спал, а затем мобильный всего-навсего разрядился. Мать свой, скорее всего, тоже отключила, а значит школе с ними не связаться, и Хасегава не был уверен, хороший это или плохой знак. Думать о том, что будет дальше, не хотелось. Придут — что ж, ладно, разберётся. А если нет — так даже лучше. Навязчивые образы из снов то и дело мелькали перед глазами, и Ланге приходилось повторять себе, что это всё не наяву, что это всё ему приснилось. Только вот реальность оказалась не лучше. И в отличие от сна, проснуться от неё невозможно. Хасегава обессиленно и беспомощно лежал в постели, прокручивая в голове всю свою жизнь, — время позволяло, он никуда не торопится. Каждое принятое решение, каждый поступок, каждое косвенное и прямое обстоятельство, которое привело его сюда. Как всё дошло до такого? Где он свернул не туда? Мог ли он хоть на что-то повлиять? Во что превратилась его жизнь? Отец мёртв, мать в депрессии, сам Ланга всё ближе и ближе к тому, чтобы повторить её судьбу. Единственный друг — и тот призрак. Да такого даже в анекдоте не встретишь! Как так вышло? Как много из этого зависело от него, Хасегавы? Что он мог изменить? И мог ли вообще? Неужели это и есть его судьба? Всё ведь не было так печально в самом начале. У него не было друзей, но зато были любящие родители. А затем не осталось никого. Он потерял так много за такой короткий промежуток времени и теперь был беспомощным и отчаянным. Он обрёл не меньшее счастье — своего первого и единственного лучшего друга — лишь для того, чтобы узнать, что у него никогда не будет шанса быть рядом с ним. Невыносимо хотелось, чтобы это всё оказалось одним долгим бредовым сном. Да, Ланга спит и видит кошмар. Совсем скоро он проснётся, позавтракает с родителями — которые оба живы и в порядке, — а затем пойдёт в новую школу, где познакомится с милым рыжеволосым мальчишкой-скейтбордистом, до того, как тот исчезнет из этого мира. Хасегава ущипнул себя. Иллюзия не рассеялась. Он всё ещё оставался заложником унылой реальности, чувствуя, как в сердце потухают последние отголоски надежды на то, что всё наладится. Если бы отец не умер, Нанако Хасегава не замкнулась бы в себе. Если бы мама не наложила руки на себя и на своего сына, Ланге не пришлось бы справляться с горем утраты и последствиями этой потери одному. Если бы он подал документы в эту школу раньше, — пускай и перевёлся бы под самый конец первого триместра, — он бы успел встретить Рэки, и тот был бы жив. Если бы Кян был жив, сейчас Ланга не думал бы о том, что у него нет причин оставаться в этом мире. Если бы, если бы, если бы... Можно долго думать о том, как сложилась бы его судьба, если бы в тот или иной момент его жизни что-то случилось по-другому. Но толку от этого не будет. Он всё ещё здесь, ничего не может изменить, и Хасегаве тошно от этого. Ему всегда нравилась теория о мультивселенных. Нравилось думать о том, что где-то там, на другой Земле, другой Ланга живёт другой, лучшей жизнью. Он более популярен, более любим, лучше вписывается в общество. У ещё одного Ланги оба родителя, а у другого только мать, но не отрёкшаяся от себя и от сына. А ещё один Ланга может позволить себе обнять Рэки и отправиться кататься с ним на скейте, куда глаза глядят, хотя бы на время забывая о своих печалях. Столько много других Ланг, более счастливых версий себя, — и Хасегава завидовал каждой из них. Он устал. Он так, блять, устал. Устал бороться. Устал пытаться что-то изменить. Устал стараться не опускать нос. С него хватит, правда хватит. Потому что когда он пытался хоть что-то предпринять — жизнь топтала его снова и снова. Потому что когда он пытался не унывать — всё в очередной раз шло под откос. Потому что единственный человек, за которого он держался, мёртв. Потому что Ланга просто не знает, что делать. И не хочет. С подобными мыслями Хасегава пролежал в постели ещё двое суток. Навязчивые идеи и желания не давали ему покоя, беспрестанно роясь в голове, будто собственный мозг его предал, отказываясь засыпать, чтобы помочь хотя бы на время забыть об этом хаосе. Всё. Хватит. Баста. Вселенная одержала победу. Жизнь — 1, Ланга — 0. Игра окончена. У него нет амбиций, нет никаких желаний. Он ничего не ждёт и ни к чему не стремится. Хасегава не выбирал то, как сложится его жизнь, но зато он всё ещё в праве самостоятельно решить, как она закончится. Одинокая, мрачная жизнь, в которой он навечно прикован невидимыми цепями к ненавистной монотонной работе, посещениям больницы и кладбища; где ему не суждено обрести волю к жизни и уж точно не суждено повстречать кого-то, кто будет понимать и принимать его, кого-то, с кем он почувствует ту самую искру, которую так любят описывать и жадно эксплуатировать любовные романы. Это ни что иное, кроме как бессмысленное существование, и сама мысль о том, чтобы увязнуть в этом болоте, пугала до чёртиков, заставляя желудок свернуться в тугой, неприятный узел. Люди борятся и страдают каждый день, но у Ланги нет на это ни сил, ни мотивации. Он готов пойти ко дну, готов распрощаться с ненужной, бренной жизнью в мире, где ему нет места. Ежегодно в мире в результате самоубийства погибает один миллион человек. Попытки суицида происходят в двадцать раз чаще, чем завершённые акты. Вероятно, прямо сейчас, в данную секунду, пока Ланга лишь думает о том, что хотел бы оборвать свою жизнь, многие люди уже на полпути к этому. Их сотни, а может и тысячи. Это сложно представить. Тысячи людей, таких же, как Ланга, желающих покончить со всем. Пришедшие к этому решению по разным причинам, но объединённые одним общим желанием — умереть. Хасегава не знал, пугало ли его это осознание или, наоборот, приносило своего рода спокойствие. Мы рождаемся одни. И умираем тоже. Как люди выбирают уйти из жизни? Как он хочет лишить себя своей? Ланга представил себя лежащим в ванной, полной уже давно остывшей воды, с уродливо вскрытыми венами. Через бортик на пол льётся мутноватая, розового оттенка вода, а бледная, вздутая кожа приобретает синюшный цвет. Он представил, как вышибает себе мозги из ружья, рано утром, на рассвете, встречая свой последний восход солнца, а выстрел будит жильцов дома не хуже любого будильника (только вот где в Японии оружие достать?). Представляет, как сбрасывается с крыши многоэтажки, — но это грязно, трудно достижимо, ещё и может нанести психологическую травму невинным прохожим. Представляет, как кидается под машину или на дорожные пути электрички; как тонет, задыхаясь, в тёмной, холодной воде; как накидывает на шею петлю. Такие разные способы — на вкус и цвет, так сказать, — и большинство из них предполагают долгую, мучительную смерть с предшествующей ей агонией, и это пугает Лангу. Не настолько, чтобы отказаться от желаемого, но достаточно, чтобы тело задрожало, вмиг покрывшись холодной испариной, а сердце быстро и испуганно заклокотало в груди, напоминая о том, что оно пока ещё бьётся и умирать, в общем-то, не собирается. Хасегава не глупый — лишать себя жизни всегда тяжело и больно. Только вот что хуже: боль, когда умираешь, или боль, когда продолжаешь жить? Да, мы действительно рождаемся и умираем одни. Но Ланга не хочет этого. Он был одинок слишком долго, и ему необходим кто-то рядом, в тот момент, когда ему будет страшнее всего. Кто-то, кто отнимет этот страх, кто будет с ним до последнего вздоха. Кто-то, кто проводит его туда, куда он так отчаянно желает попасть, но не может. Туда, где его ждёт покой. Ланга думает о Рэки, только сейчас в полной мере осознавая, каких же усилий ему стоило решиться на подобный отчаянный поступок. Было ли ему так же страшно, когда он стоял там, на продуваемой ветром крыше? Было ли ему грустно и одиноко? О чём он думал в последние минуты жизни? Улыбался ли? Плакал? Рэки ведь был так молод. Так молод, что это блядски несправедливо. Конечно же он хотел, чтобы его заметили, чтобы его остановили, — Ланга отчётливо и ясно понимал и представлял это, будто ощущая на себе, хотя сам даже ещё не был в шаге от смерти. Но рядом с Кяном в самый нужный момент не было никого. Если бы только Хасегава встретил его раньше... Взгляд непроизвольно и медленно скользит к полке, на которой стоит пузырёк с таблетками матери. В приглушённом сумраке комнаты его гладкие, белые рёбра будто отдают слабым, едва уловимым свечением, и, очарованный им, Ланга точно знает, что должен делать. Он не мог спасти его тогда. Но может подарить Рэки свою бесконечность сейчас.***
Новый день встретил Лангу туманом в голове и резью в глазах оттого, что и в эту ночь ему не удалось поспать. Возможно, ему довелось время от времени беспокойно задремать на пару минут, но юноша не был уверен в этом. Получалось, Хасегава бодрствовал уже трое суток, и теперь его тело было солидарно с его сознанием в желании поскорее умереть. Порядком измотанное, оно отказывалось подчиняться, но Ланга заставил себя откинуть одеяло, позволяя прохладному, затхлому комнатному воздуху окутать согретое теплом одеяла тело, и сел, свесив ноги с постели. Голова тут же закружилась, и на минуту юноше пришлось прикрыть глаза. Начинать новый день ощущалось странным, когда знаешь, что он твой последний, поэтому какое-то время Хасегава не решался вставать с постели, нервно и задумчиво кусая губу. Затем всё же поднялся, разминая затёкшие от долгой неподвижности конечности. Раздвинул шторы, впуская в комнату тусклый дневной свет, вышел в коридор и, подняв с пола сумку, вынул оттуда телефон. Как Ланга и предполагал, тот был разряжен, поэтому юноша сунул его обратно, не потрудившись даже поставить на зарядку: теперь он ему не понадобится. Зайдя в ванную, Хасегава умылся и посмотрел на себя в зеркало. Осунувшиеся щёки, красные от лопнувших из-за недосыпа капилляров глаза и тёмные мешки под ними; болезненного цвета кожа с неестественно яркими на её фоне царапинами и кровоподтёками после побоев; заострившиеся из-за худобы черты лица. Юноша был похож на того мертвяка, которым ему ещё предстояло стать. Долго смотреть на собственное отражение было физически неприятно, поэтому Ланга поспешил отвернуться, запоздало отмечая, что он вот уже несколько дней не мылся и от него сейчас очень сильно пахнет. От одной только мысли о том, чтобы искупаться, тело наполняла усталость. По большому счёту, юноше было плевать, воняет от него или нет, но кожа неприятно зудела, да и привлекать лишнее внимание, когда он придёт в школу, не хотелось. В итоге Хасегава проигнорировал традиционную японскую процедуру купания, где сначала следовало смыть с себя грязь из душевой лейки, и сразу набрал в ванную горячей воды. Сбросив грязную одежду на пол, старательно избегая смотреть на своё худощавое тело, Ланга погрузился в воду, позволяя приятному ощущению окутать себя с ног до головы и забываясь на короткое мгновение. Может, всё-таки стоило закончить всё сейчас. Схватить бритву, вынуть лезвия и полоснуть ими по запястьям, позволяя воде и воздуху заполнить стремительно пустеющие от обильной потери крови вены, принося невыносимое чувство агонии. Зрелище, конечно, ничем не лучше, чем то, что его ждёт: не менее долгая и мучительная смерть в луже из собственной рвоты и испражнений. Хотя, умереть красиво и так невозможно. Но в таком случае хотя бы свидетелями не станут невинные учащиеся. Однако, он должен рискнуть и совершить этот эгоистичный поступок, там, где задумал, потому что не может упустить единственный шанс остаться с Рэки навсегда. Закончив, Ланга слил воду и наскоро вытерся, не беспокоясь о том, чтобы тщательно высушить волосы: до начала занятий ещё полно времени, и даже если он выйдет на улицу с ещё влажной головой, заболеть ему уже не будет страшно. Блондин натянул назад изрядно помявшиеся школьные штаны и вернулся в комнату, чтобы найти чистую белую рубашку и надеть её под такой же мятый пиджак — пускай так и хоронят. Заменил старый пластырь на лбу на новый, тяжело вздохнул, оглядел творившийся в комнате беспорядок, понимая, что у него нет сил убираться (удачи полиции потом покопаться в этом мусоре). Подошёл к стеллажу, взял пузырёк с таблетками и, тихо тряся содержимым, повертел его в руках, чувствуя нарастающее беспокойство в низу живота. Он правда собирается это сделать? Поджав губы, Ланга сунул лекарство в школьную сумку, быстро, как бы не оставляя себе и шанса передумать. Выйдя в коридор, он невольно замер возле двери в спальню Нанако, не решаясь постучать и войти. Стоит ли поговорить с ней, в последний раз? Попрощаться? Что он ей скажет? Сможет ли вообще уйти после этого? Нет, наверное, всё же будет лучше ему не видеться с ней. На сердце становилось всё тяжелее и тяжелее. Хасегава прошёл на кухню, принявшись рыться в верхних шкафчиках. Спустя минуту он находит то, что искал, а именно бутылку дорогого коньяка. Мать купила его, когда они ещё только переезжали в квартиру, чтобы отметить столь знаменательное событие. Но, по известным причинам, до этого не дошло, и алкоголь остался стоять нетронутым — до этого дня. Ланга снял защитный механизм и открутил крышку, принюхиваясь, — от сильного запаха спирта на секунду отбило весь нюх. Значит, крепкий. Это хорошо: немного смелости ему не помешает. Ланга поднёс горлышко к губам и, коротко вздохнув и зажмурившись, резко запрокинул голову назад, делая щедрый глоток. Горло сразу обожгло, и юноша, непривычный к алкоголю, тут же закашлялся, сильно и надрывно, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. На вкус было отвратительно, настолько, что захотелось стошнить. В горле моментально пересохло, и, откашлявшись, Хасегава даже на секунду высунул язык, морщась и тяжело дыша. Он облизнул губы, слизывая оставшиеся капли жидкости, и неприязненно посмотрел на бутылку. Но, стоило отдать должное, действовало как нужно. Почти сразу же вниз от груди до живота постепенно разлилось тепло, а щёки ощутимо потеплели, окрашиваясь румянцем. Собравшись с духом, блондин сделал второй глоток, на этот раз легче справляясь с рвотным позывом. Закрутив обратно крышечку, Ланга сунул коньяк в сумку, предварительно завернув в кухонное полотенце, чтобы не звенело и не булькало. Казалось бы, дело осталось за малым — собраться и уйти. Но что-то удерживает блондина, заставляя замереть на месте в нерешительности. Он ведь всё для себя решил. Почему медлит тогда? Медленным, немного печальным взглядом Хасегава огляделся вокруг. На глаза попались блокнот для заметок и ручка, лежащие на журнальном столике. Чуть помедлив, Ланга подошёл и подобрал их, а затем сел за обеденный стол. Он склонился над бумагой и крепко задумался, слегка тряся ногой под столом и нервно постукивая кончиком ручки по его деревянной поверхности. Наверное, стоит оставить предсмертную записку, — для матери и для полиции, — но голова была пуста. Он выводил слова, снова и снова, в надежде уцепиться хоть за одну мысль и развить её, чтобы объяснить причины своих поступков и, возможно, в каком-то смысле излить душу. Но мысль не шла, а листки бумаги вырывались, комкались и откладывались в сторону, один за другим. В итоге Ланга устал и, совсем отчаявшись, закрыл лицо руками, понимая, что ему совершенно нечего сказать. Вернее, сказать-то он хочет много, просто не знает, с чего начать, на чём сосредоточить внимание, чтобы это не превратилось в многостраничный том. Одна минута, вторая. Белый лист бумаги по-прежнему оставался девственно чист и пуст, как сознание самого Хасегавы. Наконец, спустя ещё какое-то время, юноша нашёл то, что действительно хотел сказать, слова, которые наиболее полно отражали его чувства — вернее, самое сильное из них. Когда Ланга наконец встал из-за стола, с тяжёлым вздохом откладывая ручку и перекладывая записку на более видное место, на листе бумаги было написано всего два слова: «Мне жаль». Закинув сумку на плечо, Хасегава вышел из гостиной в прихожую. Там он обулся и накинул куртку, а затем, собравшись, медленно и нерешительно вернулся обратно в коридор, из которого хорошо просматривалась почти вся квартира. Крепко, до побелевших костяшек, сжимая в руках лямку от сумки, Ланга осмотрелся — в последний раз. Сложно было поверить, что он покидает это место навсегда — место, которое так и не стало ему домом. Но покидает его со слепой, а потому непоколебимой верой в то, что там, куда он отправится далее, он найдёт-таки свои счастье и покой.***
Пробраться в школу оказалось проще, чем Ланга предполагал. Он переживал, что кто-то узнает в нём жертву недавнего инцидента с избиением; что люди испугаются, завидев помятое в той драке лицо, и доложат учителям; что те, в свою очередь, поймают его и станут допрашивать, а то и насильно отправят в больницу с представителями соцопеки в придачу, — так или иначе, помешают добраться до нужного места. Но нет, юноша спокойно шёл по коридорам, невидимой тенью скользя между толпами учеников, не привлекая абсолютно никакого внимания с их стороны. Ничего не изменилось. Он всё ещё был пустым местом тут, и даже случившееся пару дней назад никак не повлияло на это, хотя, казалось бы, ещё должно было быть свежо в памяти людей. Это было так удивительно и просто до смешного абсурдно (хотя так ли прям и удивительно?). Наверное, тебе нужно умереть на глазах у толпы зевак, чтобы они тебя запомнили — хотя бы на какое-то время. Хасегава шёл по коридорам, стараясь не попадаться на глаза кому-то, кто может узнать его — тем более Рэки, — и одновременно не вызывать подозрений. Он не переживал, что его заметят в таком виде: неряшливым, измотанным и, очевидно, совершенно не в себе, — но и не мог допустить, чтобы его сейчас остановили. Ланга замер. Правда ли он не мог допустить этого? Может, он хотел, чтобы его остановили. Взяли за руку, сказали не делать этого — не убивать себя — и заставили отступить. Это так тяжело: желать, чтобы страдания прекратились, но не видеть другого способа избавиться от них. Хотеть смерти и бояться её. Мечтать о том, чтобы тебя заметили, и мечтать о том, чтобы навеки исчезнуть. Одно Хасегава знал наверняка: ему чертовски страшно. Но вместе с тем, чертовски больно. Юноша медленно брёл по этажу, пока не дошёл до хорошо знакомого коридорчика, где в тени сломанной лампы притаилась лестница на крышу. Тусклый свет призывно мигал, будто злорадно напоминая о том, что это — его финальный пункт назначения, точка невозврата. Место, где всё закончится. Ланга сглотнул и на слегка трясущихся, ватных ногах поднялся наверх. Беспокойство напряжённым клубком свернулось где-то в низу живота, будто змея, притаившаяся в ожидании, готовая в любой момент вонзить свои ядовитые клыки. С самого утра Цукико не находила себе места от необъяснимой тревоги. Она связывала переживания с сегодняшним экзаменом, но в глубине души знала, что причина не в этом. Нет, здесь было что-то ещё. Миуру преследовало навязчивое, неприятное предчувствие: вот-вот случится нечто очень плохое. Как бы ни старалась, девушка не могла ни на чём сосредоточиться, полностью погружённая в свои мысли. Пугало не столько само ожидание плохого, сколько неизвестность, незнание того, что и где должно произойти, и, следовательно, невозможность хоть как-то на это повлиять. Цукико пыталась повторять материал к тестам, но взгляд её скользил мимо букв и цифр; она пыталась сосредоточиться на разговорах подруг, чтобы отвлечься, но быстро теряла суть обсуждения. От девушек не укрылось рассеянное и беспокойное состояние Миуры, и они пытались поддержать с ней разговор, но та, хоть и честно проявляла интерес на первые пару минут, всё равно каждый раз снова и снова уходила глубоко в свои мысли. В итоге разговоры вокруг стали не более чем просто фоновым шумом, и со временем Цукико перестала даже пытаться слушать своих подруг, на что те недовольно, но понимающе переглянулись между собой. Когда девушки предложили прогуляться до вендинговых автоматов, чтобы купить сладкой газировки, Миура даже толком и не расслышала, куда её позвали, и лишь молча, на автомате последовала за ними. Выйдя в коридор и пройдя пару метров от класса, Цукико сама не заметила, как, вновь задумавшись, замедлилась и в итоге отстала от подруг. Девушка шла, еле перебирая ногами, нахмурив тонкие светлые брови и нервно закусив ноготь на большом пальце руки. Проходящие мимо ученики слились в одно большое, быстро движущееся, размытое пятно, и Миура невидящим взглядом уставилась себе под ноги, игнорируя эту мешанину из людей, пока сбоку внезапно не возник один единственный чёткий силуэт, мгновенно привлекая внимание девушки. Цукико резко развернулась вслед за ним, едва успевая разглядеть профиль юноши, прежде чем тот успел повернуться к ней спиной, совершенно не замечая её присутствия. В бледном, осунувшемся, печальном лице и устало опущенных плечах Миура тут же узнала Лангу и замерла на месте, удивлённая и растерянная. «Что он тут забыл?» — первой мыслью пронеслось в голове. Насколько девушка знала, Хасегава сейчас должен отдыхать дома на больничном и восстанавливать своё здоровье. Что же он делает в школе? Пришёл сдавать экзамен? Глупо. Отомстить хулиганам? Безрассудно. Отчисляться? Уже более вероятно. Учащиеся и без того уже распустили слухи о том, что Ланга не выдержит и переведётся в другую школу, как только оклемается после драки, — это было лишь делом времени. Но даже если так, почему так скоро? Прежде чем Цукико успела окликнуть Хасегаву и спросить его, в чём дело, тот уже прошёл мимо неё — ну или проплёлся, учитывая то, какой медленной и тяжёлой была его походка, — не обращая на одноклассницу абсолютно никакого внимания. Миура молча смотрела ему вслед, чувствуя, как тяжелеет и без того тугой узел внутри. — Цу-чан, ты идёшь? — Заметив, что подруга отстала, девушки развернулись и окликнули её. В их голосе проскользнули первые раздражённые нотки: видимо, те порядком устали от того, что Цукико сегодня всё время витает в облаках. — Да-да, — на автомате отозвалась Миура, будто отмахиваясь от вопроса, всё ещё нерешительно замерев на месте. Затем, в последний раз бросив обеспокоенный взгляд на удаляющуюся спину Хасегавы, Цукико, помедлив, развернулась и подошла к своим друзьям. Те встали по обе стороны от неё и возобновили прерванный ранее разговор, игнорируя странное поведение подруги, будто ничего и не произошло. Миура молча и отстранённо шла рядом, совсем не слушая одноклассниц. Беспокойство внутри усилилось, и на задворках сознания шестое чувство настойчиво забило тревогу.***
Ланга медленно опустился на пол на трясущихся ногах, уперевшись коленями в холодный и жёсткий бетон. Коротко оглянувшись через плечо назад, на лестницу, будто его могли в любой момент прийти и обнаружить, и убедившись, что никто не знает, что он здесь, блондин аккуратно уложил школьную сумку перед собой, чувствуя, как неприятно и беспокойно засосало под ложечкой. Неужели он и правда собирается это сделать? Хасегава сглотнул, облизав в миг пересохшие губы. Выждал минуту, другую. Никто не поднимался. Ещё чуть-чуть погодя раздался первый, а за ним и второй звонок на урок, и весь шум и гам, царивший на этаже до, быстро стих, когда учащиеся разошлись по классам. Ланга привык к тишине. Привык наслаждаться ею в обществе Рэки, когда прогуливал занятия. Привык к тому, что дома тоже всегда тихо. Но сейчас тишина оглушала. Юноша слышал лишь своё тяжёлое дыхание и гулкое сердцебиение, стучавшее в ушах, и это действовало на нервы. Хасегава понимал, что должен сейчас же взять себя в руки, потому что нельзя было терять ни минуты. Он не мог рисковать тем, что на перемене кто-то случайным образом решит пойти на крышу и обнаружит его здесь — пока ещё живым, — ровно как и не мог рисковать наткнуться на Рэки, что было даже ещё более вероятно. Вдох. Выдох. Слегка подрагивающими пальцами Ланга потянул за собачку и открыл школьную сумку, из-за чего её содержимое приветственно зашуршало ему в ответ. Чуть помедлив, блондин вынул оттуда пузырёк с таблетками и вперил в него пустой взгляд. Странно осознавать, что вещь, которая в малых дозах призвана тебе помочь, в больших количествах может, наоборот, навредить и убить тебя. Гладкий бутылёк то и дело скользил в потных ладонях юноши. Чем дольше он держал антидепрессанты в руке, тем сильнее становились приступы дрожи, пока Хасегава не начал слабо и безостановочно трястись. Таблетки насмешливо гремели в баночке, и в тишине этот звук казался громче пулемётной очереди. Будто каждый такой звон бьющихся о пластмассовые стенки капсул уже забирал у Ланги минуты, а то и годы жизни. Знал ли он о том, что всё так закончится, когда только начал откладывать и хранить таблетки? Догадывался ли с самого начала, что копит их для того, чтобы в итоге использовать далеко не по назначению? Может, в глубине души он всегда осознавал, что в конце концов окажется здесь. Может, он врал сам себе, когда говорил, что не знает, почему оставляет антидепрессанты матери. Может, тот азарт от контроля над смертью был на самом деле сладким предвкушением от её скорого прихода. Может, это всё жестокая шутка вселенной, и правда в том, что мы никогда и не были хозяевами собственной жизни. В таком случае, если всё заранее предрешено, то смысла в том, чтобы бороться и пытаться что-то изменить, не было изначально. Если его ждёт один и тот же финал, Ланга может со спокойной души опустить руки и понадеяться на то, что ему повезёт в следующей, уже загробной, жизни. Повезёт воссоединиться с Рэки. Отложив таблетки в сторону, Хасегава развернул полотенце и вынул из сумки бутылку виски, которая тихо и печально булькнула ему в ответ. Он открутил крышку, и в нос почти сразу же ударил запах спиртного, заставив поморщиться от одного только воспоминания о горьком вкусе алкоголя. Поменяв местами бутылку с антидепрессантами, Ланга взял назад пузырёк и аккуратно высыпал на ладонь несколько штук таблеток, которые тут же прилипли к потной коже. Легонько встряхнув, блондин с задумчивым видом пересчитал их. Четыре штуки. Слишком мало для того, чтобы достичь желаемого эффекта сразу, но достаточно, чтобы проглотить, не поперхнувшись. Схватившись за горлышко бутылки рядом, юноша замер, нерешительно глядя в ладонь. Сердце гулко билось в груди, а желудок скрутило. Как только он проглотит таблетки, Ланга положит начало пути к собственному разрушению. У него уже не будет другого выбора, кроме как идти до конца. Но и сделать первый шаг было трудно. Сейчас он ещё может повернуть назад без каких-либо на то последствий. Вопрос заключается в том, хочет ли? Времени сомневаться нет. Он уже давным-давно всё решил. Не давая себе ни единого шанса передумать, Хасегава одним резким движением закинул в рот пригоршню таблеток, которые тут же поцарапали чувствительную кожу горла, и сразу после этого сделал щедрый глоток виски. Алкоголь был всё ещё непривычен и неприятен на вкус, от спиртного в горле защипало, и Ланга, не сдержавшись, зажмурился и закашлял, на всякий случай уткнувшись лицом в сгиб локтя, чтобы приглушить звук. Под медленно разливающееся тепло в груди, Хасегава, не раздумывая, высыпал себе на ладонь ещё несколько таблеток и тут же проглотил их, запивая алкоголем. Затем юноша повторил это ещё несколько раз. Глаза слезились, горло раздирало от спиртного, нестерпимо хотелось кашлять, но через какое-то время Ланга привык, и неприятные ощущения стихли. Выпитый на пустой желудок алгоколь ударил в голову с молниеносной скоростью. Дыхание затруднялось, тело ощущалось лёгким и тяжёлым одновременно, а перед глазами всё плыло. Юноша остановился лишь на мгновение: когда с удивлением понял, что баночка таблеток уже наполовину пуста, — а затем продолжил поглощать их с ещё большим рвением. Прежде, чем страх успеет его нагнать. Прежде, чем он успеет осознать, что натворил. Пригоршня за пригоршней, снова и снова, Хасегава продолжал глотать таблетки, глотать и давиться, а затем снова глотать, — пока не почувствовал сильное головокружение. Антидепрессанты, запитые виски, в купе с недавно полученной головной травмой и голодом, мутнили сознание и заставляли всё вокруг плыть перед глазами, расплываясь в расфокусе. Взор застилала плотная, мутная пелена, всё ходило ходуном, и Ланга сам не заметил, как завалился набок, тяжело дыша. Одежда неприятно липла к покрывшемуся испариной телу, и юноша словно в бреду расстегнул верхние пуговицы, чувствуя, что начинает задыхаться. Невозможность сфокусироваться и контролировать собственное тело вызывала дискомфорт и тревогу, и Хасегава судорожно помотал головой из стороны в сторону, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-то, но от этого стало лишь ещё хуже. К горлу подступила тошнота, и блондин резко дёрнулся, икнув, в попытке сдержать позыв. «Это конец, — подумал Ланга. — Пути назад уже нет». Стоило в полной мере осознать это, как паника тут же сдавила сердце в тисках. Страх, первобытный, естественный страх смерти, заполнил собой всю душу парня, лишая возможности дышать. Пока базовые, присущие любому животному инстинкты били тревогу, сознание медленно уплывало, а тело так же постепенно отказывалось ему подчиняться. Ланга почувствовал жуткую слабость в мышцах, но страх умереть в муках был до того силён, что он заставил себя вытряхнуть на ладонь ещё пару штук таблеток — одни из последних — и запить их виски. Но не успел он проглотить пилюли, как новый рвотный позыв тут же заставил выплюнуть их обратно, пачкая в слюне и алкоголе одежду и пол. В горле першило, а на языке застыл неприятный кислотный привкус, и уже от одного только этого ощущения хотелось проблеваться. Но причина рвоты была не в том. Хасегава понимал, что происходит: организм заметил неладное и теперь насильно пытался вывести токсины из крови и других телесных жидкостей, пока они не успели всосаться в клетки и ткани в больших количествах. Но они уже успели. От осознания необратимости происходящего к горлу снова подступила тошнота, и Ланга кашлянул, едва сдерживая её, всё же пачкая рот и губы в скопившейся желчи. Нос защипало, в глазах стояли слёзы. Всё тело окутала жуткая усталость. Мысли спутались. В голове был сплошной туман. Глаза сами собой слипались, и лишь адреналин, горящий в крови страхом и истинктом самосохранения, позволял ещё оставаться в сознании — но и тот уже не справлялся. Хасегава проваливался в сон, с одной лишь разницей в том, что на этот раз он обещал быть последним и самым долгим за всю его жизнь. Сердце, бившееся в груди загнанной в клетку птицей, постепенно замедлялось. Пульс стучал всё реже и реже. Дыхание становилось более глубоким и спокойным, едва уловимым. Так угасала жизнь, и чувство это было печальным, ужасающим и освобождающим одновременно. Ланга чувствовал, что с каждой секундой смерть всё ближе протягивает к нему свои костлявые руки; от её холодного, могильного дыхания всё внутри леденело, а затем переворачивалось вверх дном. Нет смысла врать: ему было безумно страшно. Страшно, что у него всё получится, и взору каких-то особо неудачливых учеников предстанет вид его бездыханного, холодного тела в луже из собственной рвоты, мочи и испражнений. Страшно, что у него, наоборот, ничего не выйдет, и его успеют спасти, и он будет вынужден влачить своё существование дальше. Но больше смерти Ланга боялся только жить. На смену страху пришло долгожданное умиротворение. Что бы его ни ждало далее, Хасегава не жалел о содеянном. Он никогда не давал отпор, никогда не пытался бороться, никогда ничего не желал и ни к чему не стремился. Но сейчас это не важно. Если что-то пойдёт не так, и Ланга умрёт, так и не возродившись, единственное, о чём он жалеет, так это о том, что не попрощался с Рэки. Но он всё же верит, что Кян будет ждать его на другой стороне. С этой мыслью юноша прикрыл отяжелевшие глаза. Баночка таблеток скатилась с безвольно лежащей на полу ладони, тихо гремя немногочисленным содержимым. Грудь блондина поднялась и опустилась в последний раз.