Исповедь

Запыленный лист бумаги, забытый всеми и каждым. Присыпанный, будто пеплом, прошедшим временем. Это — письмо. Письмо-исповедь кого-то, кто уже давно погиб, ушел, о ком не осталось даже памяти. Оно хрупкое, девочка поднимает его пальцами — и думает, что оно сейчас развалится. Разлетится мелким ворохом чужих, чуждых слов-признаний. Но нет, бумага еще держится, крепится, будто в последний раз. Нет ни конверта, ни затейливой вязи на внешней стороне, оно пустое, девственно-чистое, как снег на самых вершинах гор. А на развороте слова древнего языка, полустертые, но еще читаемые, привлекающие внимание своей сутью: «Эти мои слова — как обращение к Богу, к Тебе. Прошу, услышь и пойми, ведь в них — весь я. Грешный, неправильный и человечный, как никогда до этого. И я начну свою исповедь...» Девочка чувствует неуместность своего присутствия. Будто пятнает грязными руками что-то светлое и чистое, неимоверно чуждое и далекое, не принадлежащее ей никогда. Сейчас в ней борются два чувства: жгучее любопытство и темный, жаркий стыд, словно она подсматривает в дверную щель за кем-то из взрослых. Это не ее письмо, не для нее оно писалось. Но оторваться уже невозможно. «... Знаешь, я ведь не помню жизнь до Тебя. Вокруг меня были люди без лиц, я словно брел в темноте, натыкаясь на чужие плечи, хватаясь за них руками и тут же отпуская, будто обжегся. Не было цели, не было смысла, я словно плыл в бескрайней ночи, в жуткой тишине, я словно сам стал тьмой, которой так боялся. Словно уже продал всего себя, всю свою душу, вычерпал ее до дна и вложил в чужие руки за скромную плату. Меня будто тянуло вниз и назад, будто не желало отпускать из своих черных лап прошлое. Словно оно, мое прошлое — это одно большое недоразумение, ошибка, бег по кругу. А потом появился Ты...» Неровный вдох, руки чуть подрагивают. Отчего-то это вступление заставило все внутри сжаться, сердце забилось быстрее. В сознание прокралась мысль оставить, отложить, предать эти слова времени и анафеме. А с другой стороны подперло осознание, что нет. Она уже не будет в силах оторваться. Дочитает, чего бы это не стоило. «... Тогда, еще в самом начале, я не верил. Не верил ни Тебе, ни твои людям, ни даже своим. Чего уж говорить, я себе не верил. Я нес груз из сожалений и боли на плечах, как самый тяжелый из крестов — и мне было в радость его держать. Привычно, сродни тому, как дышать. Я жил с этим все время, поэтому не осознавал неправильности всего этого, тумана, который был в голове. Ты помог мне прозреть...» Гулкий выдох, тяжелый, он сдавил грудь железным обручем, сжал что есть силы. Девочка коснулась рукой губ, будто закрывая рот от готового вырваться наружу слова. Нельзя. Ни один звук сейчас не должен звучать. «... Мне тогда было страшно. Думал, не переживу. Знаешь, я ведь любил их. Не как Тебя, нет, а как своих. Они были всем, именно ради них я шел на любое дело, как после шел на все ради Тебя. Я готов был провалиться на любое дно, если это даст им шанс, хотя бы призрачную надежду уйти от всего этого. Черт, даже сейчас я не могу простить себе и Тебе то, что случилось. Понимаю, что давно следовало отпустить — и не могу. Потому что только за их счет, за счет их жизни я вышел на свет тогда. Не только Ты выдернул меня из той тьмы, они тоже толкали со всей силы сюда. В другую жизнь. Знаешь, когда я выбрался — думал, умру. Ослепну, потому что привык к мраку. Ваш мир был слишком светлым, слишком чистым, даже со всей его грязью — он был невероятным. Но еще ярче, ярче самых ярких звезд, был Ты. Думаю, именно тогда я влюбился, как последний идиот. Потому что не влюбиться, не смотреть на Тебя — невозможно. И когда Ты дал мне возможность, призрачный шанс на новую жизнь, на веру, на тяжелую ношу и на любовь — я ухватился за это так, как умирающие хватаются за крохи жизни. Ты ведь действительно тогда спас меня, подарил жизнь, будто разом изобрел панацею от всех болезней. Ты тогда стал мои центром, стержнем, который стало не сломать никому, даже мне самому. Знаешь, то время — мое лучшее, я до сих пор проживаю его в мыслях бесконечное количество раз, и все никак не надышусь воздухом этой свободы, Твоим воздухом. Ты дал мне тогда крылья, и я пользуюсь ими до сих пор. Но...» Это «Но» в конце заставило на мгновение закрыть глаза, пытаясь удержать себя от страшного, долгого воя. Она не могла понять, почему слова, эти истертые и блеклые слова на высохшей бумаге, ложатся так глубоко в душу, так сильно ранят, будто намеренно рвут на части. Короткий, задушенный всхлип — и снова строчки ровного, злого почерка, почерка давно почившего человека, который потерял всё. И в последнем она страшно, до жути уверенна. «... Но Ты ушел тогда, даже не попрощавшись. А знаешь, я ведь хотел удержать Тебя, не позволить уйти, оставить меня одного. Я помню, как пал тогда подле на колени, вцепился в Тебя, в твои руки, лицо, волосы, мягкие губы и горбинку на носу. Кажется, тогда я пытался отдать Тебе всего себя, всю свою жизнь, лишь бы Ты выжил. О, как я хотел, чтобы Ты тогда вернулся со мной, чтобы мы могли как и раньше идти вместе по этой ледяной, чистой пустоши наших схлестнувшихся в тугой узел жизней, чтобы могли предаваться нашему долгу вечно, чтобы я мог вечность любить Тебя, а Ты мог бы направлять Нас двоих на этом пути, как и должен направлять каждого его личный Бог. Я до сих пор не знаю, смогу ли простить Тебя. И себя тоже. Это похоже на предательство, даже сейчас, спустя десятки лет, я чувствую вкус горечи и страха. Наверное, я все же должен был тогда выбрать ради, а не вопреки. Но Ты сам мне не позволил, Ты поколебал мою уверенность — да что там уверенность, всю мою жизнь! - и я тогда малодушно поддался. Позволил Тебе всё, абсолютно всё. Отпустил, дал уйти, выскользнуть из окровавленных пальцев, оставить в полном одиночестве. Кажется, я никогда в жизни не сожалел о чем-то так сильно. А потом пришло смирение. В какой-то момент я понял, что все еще живу. Ты тогда не весь умер, часть Тебя все же осталась где-то внутри меня, засела глубоко и крепко, как саднящая заноза. Мне было так странно больно и в то же время сладко от этого. Наверное, от того, что помню, что еще храню твой образ — сладко. И я тебе за это благодарен. Ты дал мне саму жизнь — тяжелую ношу и невозможность упасть, способность пережить все и любить. Все еще любить. До сих пор. И знаешь, когда я падал, когда оставался совсем один, я всегда поднимал голову вверх и видел, как ты смотришь на меня сверху и улыбаешься. И тогда понимал, знал, всем своим существом верил — ты всегда со мной рядом. Вот и все, что я хотел тебе сказать. В чем хотел покаяться. Пусть ты это уже не прочтешь, я знаю — когда-нибудь, может, это достигнет тебя наверху. За сим, Твой человек и часть Твоя, Р.» С губ срывается хриплый крик — и она бежит прочь из Богами забытого храма, роняя бумагу и горькие слезы. А письмо неизвестному остается лежать, так и не запятнанное никем и ничем, даже время над ним не властно. Потому что эти слова — исповедь.