Мой светлячок

Ты просто обручилась с обречённым. — лсп, канат.

Он бы называл её «мой светлячок». В трепетании ресниц своих укрывая страх поддаться очарованию всеми любимой Хелейны, Эйгон опустил голову, чтобы подняться. И краем глаза заметил маленькую тонкую ручку, в безотчетном порыве схватившуюся за край его туники. Даже коснуться в ответ кажется слишком жестоким вдруг, так что Эйгон не убирает эту крепкую, присущую только детям со слабо отточенными рефлексами хватку, оставляя все на волю судьбы. Встаёт, и Джехейра сама отпускает. Так все выглядит естественным; какое облегчение, что ему не пришлось самому отрывать девочку от себя. Но в мыслях мимолётно проскользнуло даже не желание, но интерес: а что, если бы не отпустила? Вот бы не отпустила… Поощрение пробудившегося интереса в редкие моменты просветления — опасная глупость. Ему не следовало появляться здесь, даже в мыслях быть здесь. Это худшее, на что можно себя обречь. Одаривать своей заботой, чтобы потом в один день подвести всех пристрастившихся к его покровительству, не сумев справиться с чувствами? Одного неудачного дня, когда сдадут нервы, будет достаточно. Выстраивать прочную связь, сражаться за неё, преодолевая препятствия, чтобы в единый краткий миг разрушить труд стольких лет? Нет уж, лучше не иметь ничего. И ничего не желать. И самому не привыкать к тому, что собственноручно у себя отнимешь. Неприспособленный, жалкий, обречённый. Кто-то просто рожден для другого. Медленно, ненавязчиво тлеть, пока не останется выжженное место в качестве напоминания, как жить не нужно. В конце концов, как бы бесцельно ты ни прожил свою жизнь, как бы пагубно ни повлиял на судьбу других, ты всегда чей-то урок. Горький, но урок. А знание — это хорошо. Но Хелейна бы отдала всё, если бы имела хоть что-то, в обмен на блаженное неведение. Эйгон понимал это лучше неё, но, точнее сказать, только догадывался. Хелейна тихо пускала слёзы на его коронации; влажные дорожки на бледных щеках едва заметно отсвечивали в неровном освещении. Но ему слишком сложно давалось понимать даже её слова, а тут и вовсе приходилось теряться в догадках. Хотя слёзы его сестра лила только в одном случае: на задворках памяти назойливо роились воспоминания с похорон Лейны и многочисленных других, что им приходилось посещать в качестве жеста учтивости. Но Эйгон запрещал себе размышлять об этом мрачном пророчестве о его судьбе. Впрочем, не то чтобы он верил хоть когда-нибудь, что ему суждено прожить долгую жизнь, а уж тем более плодотворно и мудро править. Лишённая очарования для его глаз она вдруг видится ему просто женщиной. Не сестрой, неприязнь к которой желательно не выказывать на людях, ведь должно производить впечатление образцовой семьи, члены которой друг за друга горой, чтобы враги даже не осмелились помыслить навредить. Но если хоть кто-нибудь попытался выстроить эту связь в действительности, возможно, врагов бы у такого крепко сплоченнного семейства и вовсе не появилось. Не женой, которую надобно лелеять и боготворить как носительницу его наследия. Ему это наследие позволили увидеть лишь мгновение прежде, чем отнять и у Хелейны сразу после нелёгких родов. Эйгону приближаться к детям запрещалось, но не открыто и не официально; то было негласное заявление, озвученное одними только презрительными взглядами и непроизвольными жестами, чей язык он познал лучше прочих и раньше, чем освоил речь. К сожалению, Эйгон так и не сумел выучить иные слова в этом примитивном наречии кроме тех, что горячим хлыстом пульсировали на щеках и на затылке. Носком чужого сапога впивались в поясницу. Небрежным раскачиванием материнских рук холодили нежную кожу. В конце концов, не было никаких оснований, чтобы не верить тем, кто опасался доверять ему новорожденных... окрепших младенцев, гиперактивных двухлеток. Не существовало подходящего времени. Эйгон был неподходящим. Хелейна точно так же не соответствовала образу женщины, чьи мысли круглосуточно были занятыми теми, кого она произвела на свет. Всё-таки дороже и милее букашек её сердцу, кажется, никогда никого не будет. Они просты в обращении и не умеют привязываться. И несмотря на то, что Хелейна сама все же привязывалась к этим равнодушным созданиям, Эйгон видел нечто общее в их с сестрой предпочтениях. Мельком, в щелях дверных проемов он замечал, как дети растут, но Хелейна оставалась такой же. Слишком увлеченной своими мыслями, безучастной и будто хронически уставшей. Редко можно было увидеть и ее в близком контакте с близнецами, пусть она и всегда находилась рядом. Сестра никогда не была яростной защитницей интересов детей и такой же яростной мстительницей, которая неосознанно вымещала обиду за свою несчастную юность на детях, как Алисент. И даже сейчас, войдя в комнату и увидя его рядом с детьми на опасном для них расстоянии по меркам даже самого лояльного к Эйгону слуге, Хелейна только слегка напрягла плечи. Наверное, не сумев иначе выразить свое удивление от такой непривычной глазу картины, сюрреалистичность которой и сам Эйгон понимал. Ему казалось, что привычная реальность, в которой он все ещё живущий в свое удовольствие принц, исполняющий абсолютный минимум обязанностей — и то спустя рукава и чаще из-под палки, надтреснула, и сейчас вся эта хрупкая конструкция осыпется на его голову. Так что Эйгон не смел оставаться на полу около играющих с цветными ленточками детьми дольше. Хелейна ни единым полудвижением не стала угрожать ему или строить в голове стратегии атаки, красочно выражая их во взгляде, что хорошо умела их мать. Просто позволила Эйгону ещё самую малость постоять рядом с детьми. Может, ему и следовало поразмыслить о том, безразличие к ним или к нему в этой ситуации повлияло на поведение Хелейны... Но на сегодня ему было достаточно этих странных, горячих ощущений под отмершими и отпадающими один за одним слоями. Он бы называл её «мой светлячок». В той реальности, что, не спросив его, где-то на самых крайних, холодных вершинах космоса пылала ярче любой звезды. Её боязливые касания и чуткие взгляды превратились бы в нежность рук, обрамляющих заплаканное лицо. В заботу о его неприспособленном, жалком существе, обречённом слезливо вымаливать у матери любви. Его полный отвращения взгляд на восьмилапых стрекочущих тварей со временем бы трансформировался в понимающий, в пытающийся понять по крайней мере... И влюбленный в эту странную красоту. Но здесь, в этой реальности, пока на его лице горит след от прикосновения рук разъяренной матери, Хелейна только вздрагивает, отводя взгляд. И остаётся безучастной к тому, что не в силах изменить. Ровно так же ей с завидной отрешённостью удается относиться к своему браку. Только почему-то после церемонии она уже никогда не смотрит Эйгону в глаза, вообще в его сторону не смотрит. И ему самому также легко далось принять необходимую роль, не считая себя обязанным разделять тревоги взрослых, так пекущихся о наследниках. Но только сейчас, когда сестра вдруг взглянула на него спустя столько времени, явственно ощутилась острая нехватка того, чего он не замечал его лишили. Сквозь будто вечно затуманенный взор просачивалось лёгкое беспокойство. Не молвя ни слова, Хелейна вдруг спросила его одним лишь взглядом, все ли в порядке. Все было как обычно, пока Эйгон не вошел в комнату, привлеченный бессмысленным лепетом близнецов. Все станет снова как прежде, когда он выйдет. Так что без надобности спрашивать из вежливости, лишая себя даже в этом свободы. Эйгон небрежно вглядывался в глаза сестры до тех пор, пока не убедился, что для него там ничего нет. Таргариен в мрачной самонасмешке нервно дёрнул уголком губ и протянул свисающую с пальца атласную ленту. Хелейна опустила взгляд только следом за его, до этого даже не чувствуя протянутую внизу руку. Сжав губы, девушка одними только кончиками пальцев ухватилась за свисающий край ленточки, оставила все на волю судьбе. И Эйгон сам убрал руку. На мгновение лента повисла в воздухе, а потом беззвучно сорвалась вниз. Напоследок его взгляд упал на вышивку очередного восьминогого создания с сомнительной на его вкус красотой. Хелейна тут же, сделав шаг в бок, закрыла собой обзор на скамью, где лежало её творение. В этом жесте было намного больше переживаний и по-матерински глубоких тревог, чем она имела для близнецов. Незамеченная прежде за тем, чтобы беспокоиться о том, что о ней думают, она вдруг совершила попытку защитить дорогое сердцу от порочного, высмеивающего взгляда брата. В вышивке была её отдушина: стежок за стежком — и никогда не знаешь, что будет дальше. При неудаче можно вернуться назад, расплести, разрезать. Свое творчество Хелейна защищала яростнее собственных детей. Хотелось бы ему не почувствовать того укола обиды... По её мнению, доверить ему близнецов грозило меньшими последствиями, чем позволить ему созерцать вышитый образ любимой твари. Замерев в дверях, когда уже ступил одной ногой на пыльную плитку коридора, Эйгон оглянулся. Вновь увлеченная любимым занятием, девушка сидела почти неподвижно, устремив взгляд к кончику иголки, скользящему между волокнами. Хелейна в безразличии своем и сдержанном в цветах наряде почти сливалась с интерьером комнаты. Близнецы в углу продолжали что-то обсуждать на своем неразборчивом, но крайне эмоциональном языке. Унылым взглядом из-под опущенных век он прошёлся от лица Хелейны по её стану, коленям, сведенным вместе ногам, по коврам, прямо к носкам своих сапог. Потупил взгляд, сглатывая странное подкатывающее ощущение. То, что разжег... что мог разжечь этот внезапный визит в покои жены. Даром Хелейны он обладал лишь только отчасти. Пользуясь своим положением коллективно игнорируемого всеми принца, разменной монеты на торговом рынке титулов и политических интриг, он развил в себе проницательность и наблюдательность. Но и без дара предвидения ему открылся образ неминуемой мучительной смерти, если он даже помыслит полететь на этот огонек. Нужно было скорее бежать. Но даже после этих тревожных мыслей, Эйгон все равно вернулся взглядом к её лицу. Хелейна больше не реагировала на его присутствие. Все снова встало на свои места, надежды место заняла реальность. И Эйгон закрыл за собой дверь. Он бы называл её «мой мотылек». Но она не была его. И светить в ночи никогда не умела, сливаясь с луной.