it's a crack,
ironically a trap,
where everything falls out of its place
Очередная среда — прохладная такая, но солнечная; очередная вырезка для старушки из соседнего дома — маленькой такой, но боевой; очередная неловкая улыбка и пустые любезности, тонущие в агрессивной дикторской артикуляции последних новостей; и — как там Пак Чондже — тоже очередное — и Джэи просто уже больше не может; и нож застревает в кости, и волосы — совсем отросшие, выбившиеся из пучка — лезут в глаза; а бабуля только смотрит выжидательно и вроде как даже кивает — вроде как ободрительно — мол, ну, что он там? — и Джэи шумно вдыхает и выдыхает — туда и обратно; шатает едва поддающийся нож и растягивает губы ещё шире — ослепительно широко — и говорит: да так; говорит, а как там ваш сын? — но под толстым, опытным лезвием кость хрустит и крошится, и бабуля пресно поджимает губы, подыгрывая — ой, говорит, вы бы только знали; такой лодырь, такой лентяй — мы его в Сеул хотим, а ему будто и не нужно ничего; и Джэи только кивает рассеянно, рассматривая нож — старый, потрёпанный — мамин; Пак Чондже однажды подарил ей целый набор новых, дорогих — японских; выложился на полгода своей зарплаты и принёс однажды, просто так, без повода — большой такой деревянный ящик; глянцевый и тяжёлый; бухнул им так, что загудел стол, и отказался забирать его назад; сказал, Джэи-я, брось, мы друг другу чужие, что ли? — и помог убрать его за стойку до прихода остальных, чтобы не дразнили и не задавали вопросов. Джэи ими, правда, так ни разу и не воспользовалась — не доставала их из ящика даже, кроме как в первый день полюбоваться на безупречно наточенные грани; Чондже хотел, чтобы она начала двигаться вперёд, хоть бы даже едва-едва, хоть бы даже на цыпочках — по одному ножу за раз — но Джэи была не готова — не знала, как и куда; а теперь знает — и тем более не может сдвинуться с места; и тем более по одному ножу за раз; потому что впереди только шёпот камышей и тихий рокот оленьих копыт, и никого из них — никого во всём Маньяне — под страхом смерти не заставишь заглянуть туда даже не мгновенье; и бабушку, придирчиво осматривающую пропитывающийся кровью пергамент на своей вырезке, в том числе. А потому Пак Чондже — Чондже-сси, Чондже-я, Чондже-и — никак; Пак Чондже вроде бы как и есть, но вроде бы как его и нет — вот его любимое место, любимая миска, любимая кружка; запах его одеколона на фартуке, который он иногда надевал перед жаркой; а вот тоскливая тишина и привкус крови на языке, когда всплывает вдруг какая-то из его поговорок — холодная нервная дрожь, когда слышишь тихий скрежет карандаша по писчей бумаге; тяжёлые взгляды и нахмуренные брови и сжатые челюсти и ножи, застрявшие в кости; как там Чондже, срывающийся помочь знакомым даже в свой выходной? — как там сын председателя До, наша последняя надежда донести до неё наши жалобы? — как там офицер Пак, готовый войти в положение и потерять пару-тройку несущественных штрафов? — как там хён, который никогда не откажется пропустить после работы рюмку-другую? — как там неуверенный в себе маменькин сынок, предавший своего лучшего друга? — как там мажорчик, одним глупым решением разрушивший надежды целой деревни? — как там один из самых важных людей в твоей жизни, обрёкший твою мать на смерть? — никак — никак — никак. На банкнотах, которые Джэи отдаёт в сдачу — кровавые отпечатки; старушка из соседнего дома только смотрит на них несколько секунд — а потом хватает вместе с прилипшими к пальцам Джэи крошечными кусочками мяса; спасибо, говорит, что не бросаешь нас — что б мы делали тут без тебя, уедь ты снова в Пусан; не в супермаркеты же нам за мясом ходить? — и Джэи только кивает, улыбаясь — вверх и вниз, вверх и вниз; утирает руки о пахнущий одеколоном фартук и машет ей на прощание — а потом запирает дверь и опускает жалюзи; «учёт», холодно констатирует затёртая вывеска — может, до обеда; может, до вечера; а может, до тех пор, пока мир не перестанет крениться и не вернётся на круги своя — или просто не схлопнется в точку под астрономическим кумулятивным давлением всех личных трагедий Маньяна. К вечеру, конечно, лучше не становится; вечера вообще за эти полгода стали невыносимо пустыми — никакого скрипа табуретных ножек по полу, никакого бряцанья вилок и ложек; даже гриль Джэи уже больше не помнит, когда зажигала в последний раз — кальби в передачках Донсику почему-то не пропускают, а все его спорадические капризы можно приготовить и на плите — кроме, разве что, острой курочки из KFC; за ней Джэи в прошлый раз пришлось заезжать в Мунджу. Из тех же, кто остался на свободе — и в живых — у всех развилась хроническая нехватка времени; Досу и Сонё разрываются между работой и Химаном — пусть Сонё и сидит формально в декрете; Кванён наконец-то получил работу в Сеуле — ужасная, ворчит он постоянно, бюрократия; сидишь весь день бумажки перекладываешь за сущие крохи; зато, говорит, хотя бы риск споткнуться у себя во дворе об очередной труп минимальный — ну или, поправляется, хотя бы чуть меньше, если в приличных районах; зато, говорит, я тут местная звезда — чуть заведёшь разговор за Маньян — и тут же кто-нибудь предложит проставиться — особенно, если подыграть чутка да приукрасить подробности; Джэи только равнодушно мычит, прикусив губу, и перекладывает трубку на другое плечо, вспенивая мочалку; спрашивает, мол, а про Чо Гильгу что слышно? — но Кванён только цокает языком и тянет, айгуу; они с женой, говорит, в Мунджу и месяца не продержались — всё прятались по знакомым, носа боялись показать, а потом одним днём просто снялись и уехали к родственникам, в Дэгу; ему, говорит, с его послужным списком путь обратно в полицию заказан — да и проставиться за его версию событий вряд ли кто захочет, если честно — но, может, хотя бы охранником устроиться получится, если хорошенько поползает; и Джэи от беззастенчивого ехидства и презрения в его голосе на секунду даже замирает — кровавая пена капает со стойки ей на кеды, и руку начинает щипать от моющего средства; её методы всегда были немного другими — душащая злоба, соль на губах, скрежет зубов и необдуманные поступки — но сейчас ядовитая обыденная сладость сплетен и безапелляционного порицания ощущается по-своему даже уютной; успокаивающей; как будто бы Хван Кванён, с которым у Джэи за годы общения так и не сложилось доверительных отношения, и который потерял во всей этой истории кратно меньше всех остальных, в эту минуту — единственный на всём белом свете, кто её понимает; как будто бы с ним сейчас не нужны никакие морально-душевные терзания — не нужны никакие «но» или неловкие натянутые улыбки или пустые любезности, тонущие в мелодичных призывах грянуть громогласным тостом — или напускной оптимизм, которым никого не одурачить через толстое бронированное стекло; как будто на самом деле в ответ на всё, что с ними случилось — в ответ на травму, которая никогда больше не вправится, не затянется и не заживёт — совершенно не обязательно стоически заставлять себя оставаться приличным человеком; как будто, возможно, станет даже немного легче, если позволить себе ненадолго стать сукой; и Джэи терять, по большому счёту, больше уже нечего, а потому — почему бы и нет? — и пока она мерзко усмехается и со смаком выплёвывает из себя всё, что думает о Чо Гильгу и его паскуде-жене, энергично оттирая въевшийся в доску жир, Кванён довольно поддакивает ей откуда-то из Сеула и похрустывает чипсами; а потом, когда ей уже больше нечего сказать, и внезапная усталость заставляет её рухнуть на стул — и жить и дышать действительно становится немного более сносно — Кванён на том конце громко шуршит пакетом и обещает приехать в Маньян на поминки шефа Нама — проследи, говорит, чтобы на всех хватило макколли — на всех девятерых — и Джэи давится своим благодарным всхлипом и кивает пустому столу в углу лавки; да, говорит, конечно; не переживай; не оставлю же я вас дураков без бухла. Чаще всех заглядывают только Джихун и Джихва — иногда она притаскивает с собой детектива Квака — запирает его, видимо, с собой в машине, и не останавливается, пока не доезжает до лавки — но он редко остаётся дольше, чем нужно, чтобы вежливо поздороваться; машет Джэи неловко рукой через окно, отбирает у Джихвы ключи, грозно тычет пальцем в её невозмутимое лицо и уезжает обратно в Мунджу; Джихва потом говорит, что ему просто стыдно — и перед всеми ними, и перед коллегами, и перед начальством; что все его служебные прегрешения, пусть и далеко не такие масштабные, как у Донсика, так просто прощать никто не хочет — а потому он денно и нощно в офисе — на допросах — на выездах; носится как одержимый — где угодно, лишь бы подальше от Маньяна; и он не один, думает Джэи — некто Квон Хёк не так давно сообщил ей с телефона Джувона, что инспектор Хан тоже круглосуточно пропадает в канвондонских лесах и горах, лишь изредка добираясь до дома, чтобы моментально отрубиться на диване в прихожей, даже не сняв грязных сапог — и тут же предложил Джэи облегчить Джувону ношу и пригласить его на романтический ужин, в ответ на что она потребовала немедленно удалить всю их переписку и никогда с ней больше не связываться. Джихун тоже частенько уходит рано — и тоже, наверное, смущается, думает Джэи; а может просто следует её совету и пытается найти способ отвлечься — Джихва любит побубнить, что он ночами напролёт сидит в интернет-кафе и играет в компьютерные игры — с другой стороны, говорит, у него наконец-то появились новые друзья — и там даже девушки есть; ему с этим сложно, говорит — ну ты понимаешь — после — и Джэи, конечно же, понимает; у них у всех с этим сложно — после; но, если подумать, задумчиво тянет она как-то раз, открывая вторую бутылку соджу, когда Джихун с извинениями выскакивает из лавки после очередного оповещения на телефоне, у нас не осталось никого, кто бы нам с этим надоедал теперь — а то ведь от шефа Нама с его вопросами про свадьбу иной раз было не отбиться; и Джихва только протягивает ей свою рюмку и молчит; высматривает будто что-то в её лице — с каждым разом всё пристальнее и пристальнее; вот только Джэи уже больше не уверена, что это что-то у неё вообще когда-либо было. Джихве, конечно, приходится сейчас едва ли не тяжелее их всех — Ли Чанджин умудряется поминать её добрым словом в каждый свой визит в зал суда, и после каждого такого перфоманса количество жужжащих вокруг неё журналистов и любителей трукрайма увеличивается по экспоненте; я тебе отвечаю, рычит Джихва, грохая пустой рюмкой о стол, эти придурки размножаются почкованием; выгоняешь из участка одного — так он тут же возвращается со вторым, и пойди их ещё отличи — у всех смартфоны вместо глаз и лохматая ветрозащита вместо рта; Джэи тогда сочувственно поджимает губы и подкладывает ей ещё катуги; непосредственно в сам Маньян эта весёлая братия приезжала за всё время лишь дважды — в первый раз Джихуну и его новому напарнику пришлось буквально выцарапывать их у местных пенсионеров, желавших рассказать миру, как всё было на самом деле, а во второй как минимум двое начинающих документалистов потерялись в зарослях на берегу и по утру, с ног до головы измазанные грязью и с вывихнутыми лодыжками, объявили своим подписчикам из полицейской машины под недоброе хихиканье маньянских патрульных, что, мол, мы в это Богом забытое захолустье больше не сунемся и вам не советуем — и вообще все эти провинциальные разборки чумазых вырожденцев того не стоят, не тратьте своё драгоценное время; тут только шёпот камышей, думает Джэи, и тихий рокот оленьих копытцев; ничто, никак, нигде; жизнь давно прошла мимо и обратно никогда уже не вернётся — зато смерть задержалась на целых двадцать лет, и с насиженного места ей уходить не с руки. Сегодня Джихва тоже приходит, но позже — Джэи, в принципе, так и предполагала; Ли Чанджин под предлогом новых скандальных подробностей о гнусных злодеяних Хан Гихвана выторговал себе эксклюзивное интервью на одном из кабельных каналов и как минимум треть его провёл в ностальгических воспоминаниях о своей, как утверждается, весьма бурной и страстной личной жизни в начале двухтысячных; Джэи, подготавливая завтрашние заказы, изо всех сил старалась не прислушиваться к деталям — борьбу за то, чтобы просто взять пульт и переключить, она проиграла, даже не попытавшись — и всё равно, наверное, услышала больше, чем стоило; Ли Чанджин имён, конечно, не называл — говорил всё больше абстракциями — подмигивал панибратски интервьюеру из-под неизменно завитого локона, мол, ну вы понимаете, мужчина в самом расцвете сил в городке, полном прекрасных дам — трагедия, конечно, что столь многие из них по вине подлого Хан Гихвана покинули нас так рано — но я, по счастью, свою л-ю-б-о-в-ь всё же нашёл; вот только после нескольких месяцев непрекращающегося медийного барража не слишком длинный список важнейших персонажей самой кровавой истории года отпечатался уже у всей нации на подкорках, и понять, о ком идёт речь, не составило ни малейшего труда. А потому, когда ближе к ночи Джихва в полном одиночестве бесшумно появляется на пороге её лавки, засунув руки в карманы, Джэи, в застиранных кедах, спортивных штанах и старом растянутом свитере, к этому абсолютно готова; взгляд у Джихвы, правда, уже скользкий, блестящий в тёплом свете фонаря — и дыхание её уже отдаёт резкостью и кислотой — но это неважно; Джэи всё равно протягивает ей рюкзак, полный всевозможных салфеток и моющих средств, и говорит — пойдём уберёмся у Донсика; и Джихва, помедлив только секунду, пожимает плечами; пойдём. Убирать там, на самом деле, особо нечего — Донсик ещё перед первым своим судом, с блаженной улыбкой оправляя лацканы пиджака, попросил их время от времени навещать все его многочисленные прощальные подарки мертвецов, убийц и прочих нерукопожатных личностей — хотя, конечно, ему не нужно было этого даже упоминать; Джэи и Джихун уже сами как-то негласно решили хотя бы раз в две недели по очереди заглядывать в каждый из домов, а вскоре после вердикта в компании Джихвы и ещё не отчалившего в столицу Кванёна прошерстили их на предмет скоропортящихся продуктов, протечек и потенциальных коротких замыканий; с тех пор Джэи разве что пыль протирает да полы моет, когда есть настроение — в комнатах родителей Донсика, Юён, Минджон и шефа Нама с особой осторожностью — но в основном просто ждёт и отчаянно скучает. В доме его родителей Донсиком пропитано всё — плед, небрежно брошенный на спинку дивана; стопка газет, охватывающая полтора десятилетия, рассыпавшаяся под окном; жилистые и голые, но упрямо цепляющиеся за жизнь цветы на подоконнике в его детской спальне; бритва с побелевшим от мыла и времени лезвием на краю раковины в ванной; Джэи ходит из комнаты в комнату сквозь застывшую в предзакатном солнце пыльную взвесь и наслаждается его незримым присутствием — чашка с крошечным сколом, стоящая вверх дном около раковины; рубашка с едва заметным запахом лавандового кондиционера на вешалке, зацепленной за ручку шкафа; почти полная пачка сигарет, небрежно спрятанная за набором щёток для обуви в прихожей; и дом Донсика, абсолютно безмолвный и холодный в своей пустоте, тем не менее, ощущается совсем не так, как её собственный дом и лавка ощущались на протяжении всех этих лет — не склеп, но музей; не брошенный, но временно оставленный наедине с самим собой; не скорбящий, но ожидающий скорого возвращения своего последнего хозяина; если только, конечно, не думать о подвале — а потому Джэи о нём и не думает; даром что почти сразу, как Донсика этапировали, они с Джихуном развезли остававшуюся там мебель на барахолку в Мунджу, а двери обвесили тяжёлыми замками; и об этом их попросил совсем не Донсик. Но сегодня смысл, конечно совсем не в пыли и не в полах — и даже не в цветах, которые Джэи упрямо поливает, несмотря на увещевания Донсика не заморачиваться лишний раз по пустякам; сегодня смысл в собранном за многие годы одиночества эклектичном мини-баре — Донсик не то, чтобы так-таки давал ей на него карт-бланш, но и запрещать ничего прямым текстом не запрещал — подмигнул только лукаво, почёсывая недельную щетину на подбородке; не спейся, мол, Ю Джэи, свет моих очей, до того, как я откинусь — нам с тобой ещё клумбы в саду высаживать; и Джэи закатила тогда глаза и фыркнула, но полномочий своих до сегодняшнего дня не превышала — разве что пару раз добавляла по чайной ложечке ликёр в утащенный с верхней полки кухонного шкафчика дорогой — японский — кофе и косилась на едва-едва начатую бутылку бурбона в самом дальнем углу — ни на что не надеясь, но задним умом поджидая повода — терпеливо и не зря. Правда, Джихва в доме Донсика себя чувствует одновременно намного комфортнее и куда скованнее, чем Джэи; поглядывает слишком часто на запертые двери и лестницы; цепляется глазами за броские яркие пятна по форме газетных вырезок и фотографий на выцветших обоях; мнётся у кухни, где не раз пила полуночный кофе с Донсиком — с Чондже; Джэи читает это по крепко сжатым в узкую полоску губам и желвакам на челюсти — у Джихвы это теперь синоним для всего двух человек, и только один из них чувствовал себя в обиталище Донсика как дома; только один без колебаний срывался среди ночи по одному её звонку и ехал отгонять навязчивые мысли и кошмары и фантомные боли; Джэи иногда хочет спросить, скучает ли Джихва по нему — подо всей этой злостью и обидой и предательством; хочет спросить, нормально ли, что скучает сама Джэи; хочет спросить, как их примирить между собой, эти две стороны — ту, что носит его фартук и плачет над пыльным деревянным ящиком с ножами, и ту, что не хочет никогда больше слышать его имени или видеть его лица; хочет спросить, кончится ли когда-нибудь эта скорбь, или так и будет приходить снова и снова, круг за кругом — мама, Минджон, шеф Нам, Донсик, Чондже, мама, Минджон, шеф Нам, Донсик, Чондже; Ю Джэи, Ю Джэи, Ю Джэи, Ю Джэи. Но она не спрашивает — потому что Джихва сама не знает ответа; потому что Джихва морщится, допивая свой стакан, и шепчет, откинувшись на спинку дивана — как он тут жил?; шепчет — как он тут выжил?; и Джэи только пододвигается ближе, чтобы Джихва могла сесть поудобнее и положить голову ей на плечо, и шепчет в ответ — не знаю; шепчет — я бы не смогла; шепчет — но это же Донсик; шепчет — я так по нему скучаю; и Джихва только хмыкает и утыкается холодным носом ей в шею. Донсик этого, конечно, не оценил бы — Донсик бы прицокнукл языком, взмахнул шевелюрой и сказал держать выше нос; сказал бы — Ю Джэи, душа моя, хватит себя жалеть; Донсик бы сказал — всё кончилось; Донсик бы сказал — мы наконец-то можем двигаться дальше; Донсик бы сказал — это ведь ты меня этому научила; самая смелая из нас — бросилась в шепчущие камыши в обнимку с одним несчастным старым ножом, лишь бы только не сидеть больше в своём склепе; готова была разменять свою жизнь просто за то, чтобы не пришлось умирать другим; так в чём дело-то, Джэи-я?; чего пригорюнилась? И Джэи в такие моменты хочется сказать, что дело как раз-таки в нём — дело всегда было в нём; в Маньяне только Ли Донсик решает, кому жить, а кому умереть — кому двигаться дальше, а кому быть вычеркнутым из жизни самых близких людей, будто его никогда и не было; жизнь давно прошла мимо и обратно никогда уже не вернётся — но её вакантное место занял Ли Донсик; и сейчас, пока он попивает чаи и кушает острую жареную курочку из KFC в своей тюремной камере, все остальные зависли бесконечном, мучительном лимбе — они запираются в своих лавках и напиваются после работы и ночуют в компьютерных клубах и сидят в одиночестве в своих палатах и носятся как одержимые и отключаются на диванах в прихожих — и ждут, ждут, ждут, когда время отомрёт, и можно будет уже, наконец, попробовать начать жить. Джихва аккуратно утирает ей слёзы и ещё аккуратнее усмехается — ууу, говорит, кому-то больше не наливать; и Джэи только всхлипывает в ответ — улыбается под мягкими пальцами, когда они догоняют остатки её бурбоновой меланхолии до самых кончиков губ. Захмелевшая Джихва — зрелище исключительно неуклюжее; путается в случайно стащенном со спинки пледе и брыкается, чтобы выпутаться — стукается лодыжкой о подлокотник и шипит самый отборный свой следовательский лексикон Джэи на ухо — прикусывает кожу под самой мочкой, когда Джэи в ответ тихо смеётся и отвлекается от её ремня, чтобы ухватить плед за истрепавшуюся бахрому — помогает набросить его сверху, укрывая их с головой; в шерстяном коконе — жарко и темно — ещё темнее, чем было — и пальцы путаются в пуговицах и пряжках и узелках — и в одну неловкую секунду сумятицы Джэи кажется, что это всё как-то немножечко странно — самую толику — как будто они делают что-то очень неприличное на больничной койке — или — ещё хуже — на кровати родителей; как будто кто-то смотрит на них сквозь решётки на окнах и энергично осуждает; но Джихва развязывает, наконец, шнурок её джоггеров и шепчет — не волнуйся; шепчет — ничего с этим диваном не было; шепчет — эти два бревна после выхода Донсика ещё два года будут стесняться за руки подержаться; и тем более, говорит, пока Джэи помогает ей стянуть водолазку, случись что — вряд ли бы они ушли дальше своего любимого подвала — и Джэи не успевает в ответ даже кивнуть; Джихва прижимает её ладонь к своей лихорадочно горячей груди, и думать о чём-то ещё пропадает всякое желание. Джихун звонит около шести утра — Джихва бурчит что-то себе под нос и пытается перевернуться на другой бок — лицом к Джэи — но вибрация начинается заново, и Джэи инстинктивно зажмуривается; старые пружины стонут немного, проседают — натяжение пледа ослабевает, и резко становится холодно; Джэи кутается поглубже и приоткрывает один глаз — Джихва сквозь зевоту мычит в телефон какое-то подобие приветствия, а потом совершенно бодрым командирским шёпотом говорит — забери нас из дома Донсика; говорит, из первого — ну — который — его; говорит, нас — меня и Джэи; и на секунду Джэи невольно забывает выдохнуть — но Джихун только чирикает на том конце что-то солнечное и кладёт трубку. Джэи думает, что сейчас Джихва впервые на её памяти, наверное, выглядит уставшей — слабые, серые предрассветные сумерки делают кожу совершенно белой, а мешки под глазами — совершенно чёрными; тусклый свет непогашенной ночью настольной лампы пунктиром подчёркивает мурашки и отпечатавшийся на её плече узор обивки — и ниже, у груди — широкую складку от пледа; путается в растрёпанных волосах и хрупкими бликами отражается в заспанных растерянных глазах; телефон в её руках уже давно погас, но она так и сидит — озирается снова по сторонам, цепляется глазами за некогда наполненное негативное пространство; Джэи вдруг думает, что она уже не раз просыпалась на этом диване — только, скорее всего, одна; только, скорее всего, не в абсолютной пустой тишине; только, скорее всего, не от навязчивой оглушительной вибрации телефона, а от тихого — эй, кофе стынет; или от поддразнивающего — антипохмелин заказывали?; или от вымотанного — он наконец-то уснул; а потому выпутывает из пледа руку и касается дрожащими пальцами холодного колена — добавляет бессмысленные узоры и хриплое, бесхитростное — как спалось? — и Джихва медлит мгновение, глядя куда-то мимо неё, а потом смаргивает и ухмыляется — медленно и лениво; бросает телефон на смятые джинсы, берёт её руку в свои — ледяные — и аккуратно вытягивается на своё прежнее место; эй, говорит, не будь жадиной; отдай, говорит, плед; у нас, говорит, есть ещё полчаса; и Джэи даже не думает спорить. И уже потом, когда у них остаётся рискованно мало времени на то, чтобы привести себя в порядок и не травмировать бедного Джихуна, Джихва утыкается носом ей в макушку и говорит — у меня завтра выходной; и Джэи, помедлив секунду, отвечает — тогда и у меня тоже; и Джихва на это только улыбается ехидненько и спрашивает, мол, чем тогда займёмся? — и у Джэи, на самом деле, даже без раздумий есть целая куча вариантов — хочу выпить макколли, хочу пожарить мяса; хочу съездить на цветочный рынок в Мунджу и начать заниматься садом Донсика; хочу сложить все мамины вещи в один большой ящик и обвесить его тяжёлыми замками, чтобы больше не вспоминать; хочу послушать, о чём же всё-таки шепчется камышовое поле; хочу сделать вид, что жизнь идёт своим чередом; вот только всё это слишком рано — пока; для всего этого время ещё будет — обязательно — но потом; путь во сколько-то там ли начинается с одного шага — на цыпочках — по одному ножу за раз — и рано или поздно им всем придётся его сделать; а потому она целует Джихву в грудь — прислушивается к уверенному, безмятежному рокоту — и говорит — съездим к Чондже? — и Джихва, помедлив пару секунд, пожимает плечами; съездим.