Цена ценностей

      На челе её сияла корона — символ власти, выкованный пламенем да закаленный во крови. И под короной той копна волос луной целованная, что юной деве не к лицу вовсе. А у ног на троне восседающей девы самые лютые звери, покой её стерегущие, право властвовать подтверждающие.       Под легкой поступью её дрожала земля, а обреченные выли тенями разбитого прошлого, моля пощадить их души. Но дева глуха была к мольбам и следы босых ног остывали на земле свежими могилами, а цветущая улыбка иссушала сердца чужие дочерна. Её мольбу и крики никто не слушал, так и деве незачем.       Её правление стало началом новой эпохи, что морским цунами прошлась по старым порядкам, сдирая маски лицемерия, перемалывая устои в костяное крошево, очищая мир от лишайников-традиций. И звери радостно скалились новому, из тлена созданному, кровавыми улыбками.       У девы век юный — двадцать вёсен минуло и доброе кладбище за плечами, в опочивальне алтарь с прахом близких: двенадцать вечных ран на очерствевшем сердце да трон на колесах. И возит сей трон скорпион ядовитый, возлюбленным солнцем в чаяниях преданный, а оттого особо солнце предавшее невзлюбивший. Жизнь подарила деве опыт избыточный, что и старцам древним не видывался и предательство ей ведомо лучше прочих. И рада бы дева груз с плеч скинуть и за теми, кто хранил её, последовать, но кровь древняя, в сердце бурлящая, да характер волевой, солнцем закаленный, отмщения требовали, за грань уйти не позволяя.       Но и преданность вечная не покинула деву, серый прах теплоту любви к ней хранит в своих урнах. Взращенные зверьми, взалкавшими с детства кровь людскую, за неё лишь обнажат клыки и когти. И вожак их опорой последней деве стал, давая возможность завтрашний день узреть. — Занзас, — её маленькая узкая ладонь невесомо коснулась обезображенной культи, в которой с трудом можно было узнать его когда-то сильную и красивую руку. Саваде всегда казались красивыми его ладони с длинными прямыми пальцами, больше подходящими пианисту, нежели безжалостному убийце, виртуозно стреляющему из любого калибра, — женись на мне. — Не смей, — он зло отдергивает руку, и сверлит её взглядом, после которого большинство предпочли бы застрелиться самим, во избежание, но Тсунаёши лишь безмятежно продолжает на него смотреть. — Не смей меня жалеть, Савада. Слышишь? Мне не нужна твоя жалость! — У Скайрини непроизвольно дёргается щека, признак сдерживаемой ярости. — Ты не понимаешь, да? — Она смотрит прямо и в глазах её нет ни намека на уничижительную жалость, лишь отголоски немой просьбы, которую Занзас почесть не может. — Это я. Мне нужна жалость. — Дура, — он выдыхает пряный дым сигары прямо в лицо собеседнице, — Десятая может найти кого получше, даже несмотря на это — лёгкий пинок по креслу, в котором она сидит, но Тсунаеши всё же пришлось схватиться за ручку, чтобы не потерять равновесие. — А мы итак повязаны. — Нет на этой земле того, кто был бы лучше тебя. — Голос Савады спокоен, а в грустной улыбке прячется понимание. Она видит его спрятанную боль и усталость. Она слышит его страхи в тяжёлых ударах сердца, ведь они давно разделили их пополам. — Я нуждаюсь в тебе, Занзас, но всё, что могу дать в уплату за свой эгоизм — это проклятое кольцо и себя, — кольцо Вонголы, за которое лилось столько крови и продалось столько душ, что и не перечесть, легко прокручивается на тонком пальце, — больше мне ничего не принадлежит. Я хочу, чтобы у детей после нас было другое будущее, но одна, без тебя, я не справлюсь. — Так и скажи, что хочешь скинуть свою ответственность на чужие плечи. — Тсунаеши улыбается почти легко, почти как когда-то, словно невидимый груз на хрупких девичьих плечах и правда стал меньше. Скайрини лишь крепче сжимает зубы и рвано выдыхает. Он лучше всех знает, что их будущее тоже должно было быть другим. И не он вовсе, а неуклюжий идиот с волосами, что стерня по осени, да татуировками дурацкими должен был бы стоять у алтаря с Савадой. И окружать ее должен не серый прах ошибок, а яркая радуга и тепло близких. Будущего не случилось. Пало под натиском чужого безумия и собственной самоуверенности. И всепрощающая фея оборотилась жестокой огненной ведьмой, подле которой остались лишь чудища, с трудом сохранившие свои людские души. Всё, что они, уродливые изломанные куклы, могут: доиграть пьесу настоящего. — Я в деле.       Росла дева в доме теплом, пеленой дождя ото всех укрытом, окружённая заботой пребывала дева в неведении о мире другом, что живет за пределами её сказки. Окружённая любовью материнской, что пуховым одеялом укрывала по вечерам и легким поцелуем в лоб утрами будила, не знала дева горестей, но любовь та была страшная. В истовом желании своем оберегать не давали деве ошибок совершать руки родительские, подхватывая еще до падения. И не было у девы опыта жизни вне ласки и мягких стен. Но и пелене дождя невмочь укрывать вечно дом, в коем дева живет, оберегаемая запахом корицы да теплом рук.       И прознал про деву мудрейший, в дом тот солнце послав, дабы вывело оно деву по тропе трудной в мир ей не предначертанный, но вмененный. И последовала дева за светилом, лучами его ослеплённая, да отбрасываемой тени не видящая. На тропе тернистой повстречался деве клад невиданный, цветами радуги переливающийся да жизни самой дороже. И брела она дальше с ним, во веки не расставаясь, но шанса на то не дали ей.       Мудрейший велик был и правил достойно, но и лучшие порокам человеческим поддаваться могут, что к страшному ведут. Задумал он дело славное да невыполнимое — из девы символ создать эпохи новой, эпохи лучшей. Подвергал он её испытаниям, в своем праве уверившись, исподволь направляя к результату желанному. Но из черновика неясного расцвела картина красками дивными, зажила жизнь иной, не прописанной. И как всякий творец, детищем свои недовольный, вознамерился мудрейший символ неверный уничтожить, изведя деву со свету, да не смог.       Берегла свои сокровища дева пуще жизни и они отвечали взаимностью. Восстала радуга юная супротив выси грозовой, седыми облаками недовольства клубящейся, дабы уберечь рассвет свой сияющий, надежду дарующий.       Неравны были силы их, юность горячечная опыту и подготовке проигрывала, и пасть бы деве, свет нового дня в сердце носившей, во след радуге, что под натиском мудрейшего со свитой свой цвет погасила навечно, кабы не конь небесный, её возлюбивший. Последние силы отдал он, но с бойни той живой деву вытащил и звери лютые, на крови и боли мудрейшим вскормленные, коню тому помогали. Хоть и оборотились они чудищами, мира их кошмаром худшим, души свои под ликами жуткими сохранить сумели. — Зачем? — Тсунаёши бездумно глядела в потолок, боковым зрением отмечая копну волос цвета королевской розы. — Спроси у Тимотео, — Голос у Бьянки тихий, надтреснутый и слова выходят со странным бульканьем, словно через преграду. — Зачем вы спасли меня? Зачем всё это, зачем?! — ей бы закричать, скинуть простыню, вскочив с кровати да выбежать в неизвестность, выплескивая свое горе и боль, но силы есть лишь на хрип и льющиеся потоком слёзы. Савада не хотела больше просыпаться в этом мире, полном злобы и лжи, но тело мыслей хозяйки не разделяло и спустя неделю после самого страшного дня в её жизни Савада Тсунаёши вышла из комы. — Ты правда считаешь, что должна это спрашивать? — Бьянки, до этого писавшая что-то за столом в пол-оборота к девушке, развернулась к ней всем корпусом и Тсунаёши не сдержала вскрик. Правая сторона лица у мастера отравленной кулинарии была изуродована до неузнаваемости. Ужасные жгуты свежих шрамов розовыми канатами расчертили тропы от виска до челюсти. Часть нижней губы отсутствовала, обнажая десну и уцелевшие зубы. — Прости, прости меня, прости. Это всё из-за меня. Если бы только меня не было, ничего бы не случилось. Если бы только меня не было… — Савада смогла лишь прижать ладони к лицу и часто-часто дышать, бормоча извинения. — Прекрати! — Бьянки ударила ладонью по столу, но эффекта это не возымело. — Ничего этого не произошло, если бы Тимотео не слетел с катушек, мечтая сначала сделать из тебя копию Примо, а потом убить, за то, что ею не стала. Ничего бы не случилось, предупреди нас Реборн, но он слишком предан старому безумцу! Это они во всем виноваты и они за это ответят! — Бьянки трясла девушку, как тряпичную куклу, выплескивая на неё уже свою боль, хотя, когда она только подошла к кровати всего лишь хотела привести Тсуну в чувство.       В тот день Ядовитый скорпион потеряла не меньше самой Савады — семью в лице младшего брата, единственного, кого она действительно любила из кровных родственников, и любовь всей своей жизни. Как бы странно это не было, но за фасадом забавного малыша с ящеркой на шляпе, Бьянки действительно видела настоящего мужчину. Хищного, опасного, умелого и преданного. Мужчину, умевшего ценить эти качества в других, в частности в самой Бьянки. Мужчину, всегда оправдывавшего её доверие, доверявшего в ответ.       Если бы только Реборн попросил, если бы только предупредил о готовящемся взрыве, Бьянки смогла бы спасти брата не пустив его на аудиенцию к Девятому. И сама бы не пошла. Если бы только Реборн захотел, Бьянки встала бы на его сторону, продав весь мир за любовь, помогая солнцу Аркобалено уничтожать своих бывших учеников и их друзей. Но он желал иного. Совершая ошибку за ошибкой, в попытках достичь цели. По отношению к Бьянки он совершил целых три: отнял брата, погубил её искреннюю любовь и не проследил за тем, чтобы саму Бьянки тоже убило взрывом. Позволил Ядовитому скорпионы выжить.        Оглушенная, с лицом, залитым кровью, она могла лишь лежать на земле и наблюдать за тем ужасом, что творился вокруг. Бьянки прекрасно видела, как раненный Каваллоне вытаскивал из-под обломков Саваду, как тащил ее переломанное, безвольно обмякшее тело, закрывая от летящих пуль собой.       Многое из того дня видела Бьянки, пока спасительная тьма не окутала оглушенное болью и предательством сознание. Саваде о произошедшем узнать только предстоит.       И Бьянки рассказывала. Емко, хлестко, не щадя и не скрывая. О том, как влюбленный дурачок-Каваллоне вытащил Тсунаеши с поля боя. Бойни, если говорить откровенно. О том, что ни одни из её, Савады, хранителей не выжил: малыш Ламбо погиб мгновенно — тело маленькой грозы хоть и было крепким, но близости взрыва не выдержало, хоронили закрытый гроб с лоскутами пижамки в коровью расцветку; Хаято повезло меньше и Бьянки трясет при воспоминании о том, что случилось с братом. В глазах её стоят слезы, но она упрямо рассказывает: как ему оторвало ноги, но мальчишка, искалеченный и дезориентированный умудряется найти глазами свое небо, как стискивая зубы, крошащиеся от силы сжатия, ползет, цепляясь окровавленными пальцами за землю, сдирая ногти о торчащие камни и подтаскивая то, что осталось от сильного и недавно здорового тела, к своей павшей принцессе. Ползет из последних сил, несмотря на боль и кровопотерю, чтобы найти свой конец так не добравшись до Савады.       Бьянки видела как Висконти, этот надменный старый мудак, наступил на окровавленную руку Хаято, выговаривая что-то юноше, итак приговоренному к смерти. Как с самодовольной улыбкой бывшее облако Девятого дона навел дуло старомодного револьвера на Гокудеру. И как оба они взорвались. Хаято всегда любил порох и взрывы, собственную смерть он обставил с максимальным шумом и пользой — унося за собой в могилу врага своей принцессы. Если бы судьба была более милостивой к Бьянки, она потеряла бы сознание куда как раньше и не видела бы, как умирает единственный брат, как Такеши — здравый смысл и добродушие их команды, с самыми страшными демонами в душе выпускает их наружу, превращаясь в однорукую машину убийства.       Можно было бы сказать, что Ямамото повезло, взрывом оторвало левую руку да пол-лица сожгло огнем. Травмы серьезные, но жить можно и с большими увечьями, если бы Такеши видел ради чего жить — он сгорает в агонии, а вокруг трупы друзей. Ламбо, чье детское тельце даже не найти, Риохей хрипит пробитыми легкими, распятый на вывороченной арматуре, словно древнее божество, малышке Хром повезло больше всех — с оторванной головой долго не живут. Такеши, лучше прочих себя контролировавший, никогда не спускавший демонов с поводка, отпустил себя полностью, до конца отдаваясь самоубийственной битве. И путь меча, что всегда служил защите, стал атакующим. Многие их тех, кто искал легкой славы, пытались убить ослабленного мечника, но тот, кому должно было бы стать хранителем следующего поколения Вонголы, устроил для нынешнего дьявольскую сечу. Лишь Койот сумел остановить мальчишку, отдав за это вторую руку и оба глаза. Об остальном Бьянки узнала уже от других, кровопотеря сделала свое дело, милостиво погрузив сознание женщины в небытие.       Тсунаеши уже не трясло в истерике, к концу рассказа Бьянки она просто смотрела в стену, пытаясь осознать свою новую ужасную действительность. Сосущее чувство пустоты в груди подтверждало всё сказанное, да она и сама это знала, даже без чужих слов — когда её завалило стеной из-за взрыва первые несколько минут Савада всё еще была в сознании, чувствовала боль и ужас своих друзей, слышала их крики. Лишь потом темнота объяла девушку и Тсунаеши надеялась, что навечно. — И, Савада, мне жаль, но даже Лусс не смог поставить тебя на ноги. Я скажу остальным, что ты очнулась. — Бьянки поспешно захлопнула дверь в палату к Тсунаеши, лишком не хотелось видеть её пустые глаза — зеркальное отражение собственных.       От чудища чудно́го, лучи свои солнечные яростью питающего, узнала дева многое, что скорпион не поведал. О том, как звери страшные, бич их мира нечестивого, под пятой мудрейшего живущие, безумие его не поддержали. Тот, что ярость чистую нес в груди да на когтях, первым против выступил, в попытке тщетной глотку перегрызть безумцу за маской мудрости живущему. Не побороть ярости вековой лед, однажды уже пленившей её. Пленил бы и на этот раз, кабы не гроза преданная, все силы свои да руки отдавшая, чтобы лед тот не подпустить почитаемой ярости. Вырвав из льдистого гнёта того, кто светочем во тьме был для сына Юпитера.       Узнала дева и о тумане алчном, злато сущее лишь ценящем, однако ж зверей, что семью заменили, защитившем. Нутро свое на жизни чужие променял, для многих и гроша ломаного не стоившие да забрал руки солнца кровавого, любовь и доверие предавшего.        Многие знания в день тот легли на плечи деве могильными плитами да скорбными взглядами, но и во тьме ночной есть место лунному свету; и светом таким для девы стали выжившие чудовища, искореженные да покалеченные, пуще прежнего скалили они клыки в злобе неистовой, годами под сердцем взращиваемой, звери, покой девы оберегавшие, явившие ей иную сторону веры, черпать кою можно и из отчаяния. Им ли, лишенным на многие годы ярости, посаженным на самые тяжелые цепи, не знать о том, из чего куется вера, что переплавляется в уверенность?       Мир Савады рухнул, в одночасье превратившись из прекрасного витража в груду острых стеклянных осколков, что при любом прикосновении ранили не хуже самого страшного оружия. У неё отняли друзей, любовь, веру в людей и способность ходить. Тсуна была бы совсем не против, если бы отняли лишь её жизнь, а всё остальное осталось бы на своих местах, но судьба распорядилась иначе. Тсунаеши до последнего хотела верить, что хотя бы Хибари, шедший далеко позади них, остался жив. Но надежде свойственно разбиваться об острые грани реальности. Судьбу последнего хранителя поведал Скуало, приковылявший в её палату на костылях и без протеза на руке — тот страшный день не пощадил никого. Дождь Варии рассказал, как Кёя остался прикрывать их отход, будучи наименее травмированным к тому времени, и как он обещал догнать их позже, когда загрызет всех врагов. Тело её облака нашли на следующий день, когда те из них, кто мог самостоятельно передвигаться вернулись на место трагедии. Разведка доложила, что дон Тимотео со своими выжившими приспешниками убрались с Сицилии подальше, на одну из самых своих защищенных баз и Вария рискнула вернуться за теми, кто, возможно, еще выжил. Хибари сидел на горе из трупов, словно демон на адском троне, и можно было бы подумать, что он просто устал и отдыхает в ожидании, когда за ним придут. Вот только с дырой в груди не живут.       Гробы друзей Тсунаеши испепелила лично (Луссурия, больше похожий на чудовище Франкенштейна, весь раскроенный свежими шрамами, выкопал их для Тсуны лично, понимая лучше прочих её боль и мотивы) чтобы никто другой не смог их эксгумировать и как-то использовать. Пепел сложили в урны, которые заняли целый шкаф в выделенной Саваде спальне.       Примириться с новой реальностью помогали всё те же варийцы, обращаться с инвалидной коляской и процедурами гигиены Бьянки, залатать дыру в груди, образовавшуюся на месте души — тяжелый взгляд Занзаса. Он смотрел прямо в эту пустоту не отводя взгляда и на обезображенном новыми шрамами лице его багряные глаза были удивительно живыми, несмотря на всё, через что прошел он сам. Под этим взглядом Савада плавилась, что свечной воск от пламени, обгорала, обнажая самую свою суть — справедливость. И требовала она отмщения.       Тсунаёши научилась использовать свое пламя для передвижения, вместо того, чтобы использовать руки, как раньше, она позволяла своим неподвижным стопам гореть, паря над землей. Занзас научился держать пистолет тремя оставшимися пальцами левой руки и буквально прожигать взглядом. Для Леви создали новые руки, Скуало привыкал к тому, что левая нога теперь весит намного больше — хорошие протезы весьма тяжелы, Бельфегору удалось сохранить хотя бы правый глаз и он истово учился убивать с более ограниченным углом обзора. Мармон поддерживал жизнь благодаря иллюзиям, как когда Мукуро поддерживал жизнь Хром; полностью восстановить развороченную грудину и брюшную полость современная медицина не могла, но такая жизнь была чудом, дарованным не каждому. Пока Девятый дон зализывал раны они тоже не сидели сложа руки. Вария, Бьянки, остатки семьи Каваллоне готовились свершить казнь.       Их свадьба больше походила на похороны, нежели на светлое торжество — мрачные, изломанные люди молча взирали на то, как священными узами скрепляется и без того существующий союз. Никаких улыбок, высокопарных слов и клятв в вечной верности. Их семья выросла на боли потерь, истовой ярости и вере в тех немногих, кто всегда оставался рядом. В словах и клятвах нет смысла, когда вы спаяны друг с другом кровью друзей и мольбами врагов. Подарком молодожёнам стала голова Девятого дона Вонголы, что ровно месяц назад украсила собой ворота варийского особняка. И каждый внес в эту победу свой, порой непосильный вклад, а некоторые, как Мукуро, заплатили и вовсе непомерную цену — жизнь. Тимотео с его хранителями брал опытом и численностью сторонников, Тсунаеши с Занзасом давили силой и злостью, пройдя огненным вихрем по рядам врагов. Работая в паре они стали поистине ужасающим оппонентом, но даже так перевес был не на их стороне и если бы не Рокудо, мстящий мафии в лице Вонголы за всю свою боль и потери, обрушивший на хранителей Девятого лучшую свою иллюзия, питавшуюся жизненными силами создателя, всё могло бы закончится иначе. Солнце Аркобалено, вставшее на сторону Тимотео поддержал дождь, на помощь туману неожиданно пришел ураган и, если в битве сильнейших был паритет, то в остальном перевес был не на стороне Тсунаеши. Именно Мукуро, от которого ничего не ждали и не просили, склонил чашу весов. Альянс дрогнул под натиском адской иллюзии — Крокент потерял на мгновение контроль, но этого мига хватило, чтобы переломить ход битвы и воздать по заслугам.       Голову бывшего дона, человека, который имел наглость называть себя его отцом, Занзас отрывал с особым удовольствием. — Так странно, — Тсунаеши смотрела на закат, отливавший кровавыми всполохами, через витражное стекло церкви, — я знаю, что всё закончилось, но когда закрываю глаза, кажется, я всё еще там, у развалин базы, и моя рука сжимает всё еще живое сердце Тимотео. Знаешь, я не хочу, чтобы наши дети знали, как мы стали такими. — Савада чуть поворачивает голову, чтобы окинуть взглядом Занзаса, стоявшего чуть справа и на полшага сзади, словно ангел за плечом. Он всегда стоял там, когда инвалидное кресло уже не нужно было куда-то везти, поворачиваясь к Тсуне своей не обезображенной стороной, хотя и на правой скуле темнели шрамы. Он долго молчал, прежде чем ответить. Занзас в целом был не самым многословным человеком. — Наши дети, Савада, будут самой большой ценностью этого мира. И они должны знать, какую цену заплатили за то, чтобы их будущее было правильным. — Новоиспеченный дон Вонголы был всё также резок, пах порохом и табаком, а во взгляде пылали костры преисподней. Тсунаеши это успокаивало. Их тела изломаны, души насквозь прогнили, пропитавшись кровью и болью, но пока они вместе, пока корону мафии носит огненная ведьма, а право на ту корону стережет кровавое чудовище, следующие поколения проживут лучшую жизнь, чем они сами.