1753, окрестности Петербурга
Ночь была тиха и удивительно спокойна. Со стороны реки долетал ритмичный шорох волн, а здание завода на берегу – это старое больное здание с его сквозняками, скрипами, тресками и капелью крыш – оно, наконец, погрузилось в сон, вымученный и крепкий. Никто сегодня не бит и не наказан, сегодня нет оставленных голодать на потеху надзорным – все уже разошлись, окончив работы. Покидая мануфактуру, многие заворачивали намеренно к его домику и, пока охрана не спохватывалась, начиная отгонять криками и тычками, люди бросали полные сочувствия взгляды в окно второго этажа. Взгляды, в каждом из которых читалась поддержка и любовь… То было несколько часов назад, ещё до наступления ночи. А сейчас тихая ночь пришла. И она была его союзницей. Офицеры, хотя не сразу, тоже притихли. Митя смотрел из окна, как исчезают вдали его – ещё совсем недавно его! – рабочие, а после, обратившись в слух, ждал, пока охрана перестанет мерить шагами дом. Громкие голоса, брань, смех, скрип лестницы… Двое самых молодых, он узнал поступь, ушли проверить здание мануфактуры; за стеной, в бывших покоях Гунгера, остался поручик Тархов, а подполковник Хвостов, да, это он, более быть некому, прохаживался внизу в лаборатории… Ещё час или около того, по возвращении подпоручиков, на первом этаже играли в карты, подъедали немудрёный харч и наверняка – пили. Затем был совершён обход дома и, наконец, двое ушли спать, а двое заняли свои посты – внизу и возле его комнаты. Пора. То и дело на дверь косясь, Митя собрал карандаши, стряхнул капли чернил с перьев и убрал всё вместе под листы дневников. Поверх легла тяжёлая книга. Пиалы и ступы заняли полки. Вот так, ни звука. Ни шороха услышать не должны, коли распахнутое окно сквозняк потревожит… Руки, давно привычные к тонкой работе, были аккуратны, а разум опережал действия. Сгрести последние копейки в платок, сунуть в карман. Камзол, старенький, но тёплый, снять придётся – ежели переплывать Неву, он стеснит движения. Митя с тоскою оглядел собранную за годы труда научную библиотеку и стиснул ручки окна. Пусть. Даже если пешком идти останется, потом, когда достигнет другого берега, и самому добиваться аудиенции Черкасова, - пусть. Начало осени погожее, следов на сухой земле не заметят. А он слишком устал просить и ждать, слишком отчаялся верить, что барону будут переданы все его промемории. Нога ступила на подоконник – там, за углом дома, он помнил, нет окон, зато есть близко растущее дерево. По карнизу добраться до него, по ветвям вниз – и вперёд. Он не станет брать чужого, не возьмёт и собственного. Он не в силах один разрешить тяготы мастеров – а потому обязан объясниться с Иваном Антоновичем. Шаг, ещё шаг, другой… Каблуки сапог опасно скользили по узкому выступу. Митя спиной вжимался в стену, продвигаясь вперёд, и в этот миг… послышался шум приближавшейся кареты. «Не теперь, Боже милостивый! Токмо не теперь…» Но напрасно он, замерев и почти не дыша, молился, чтобы экипаж проехал мимо. Цокот копыт делался отчётливее и множился. Ближе, ещё ближе… Карета, кажется, не одна, с нею всадники… Митя вздрогнул, едва не оступившись. А затем ночь, разом перестав быть союзницей, впустила ветер в прикрытое окно – грохот рам переполошил обитателей домика. - Тревога! Убёг, гадёныш!.. - Его высокопревосходительство с охраной пожаловали! - Как – убёг?.. - Да не, вон он есть, нашёлся! - Ну, за такое всем несдобровать… Беготня, крики, стук дверей. Неподалёку уже был различим голос Черкасова – барон действительно приехал, и именно в тот момент, когда хуже придумать оказалось невозможно. Ветер, неожиданно холодный, мазнул по обнажённой шее и рукам – угол дома всё никак не приближался, а позади, Митя оглянулся, передёрнувшись, уже торчала в окне Тархова физиономия. - Вот он, господин барон! Всё, как вы и боялись: удрать надумал, сволочь такая! Поручик попытался выбраться следом на карниз, но вовремя остановился: узкий выступ никак не мог выдержать его мощной конституции. Шаги, между тем, обогнули дом – Иван Антонович Черкасов с двумя надзорными и четвёркой собственных людей предстал во всём блеске: - Добрый вечер, господин Виноградов, я, похоже, вовремя? Что вы изволите там делать? Положение его, стоящего на стене дома, делалось совершенно глупым. А от дружного смеха вслед за вопросом – ещё и унизительным. - Я искал встречи с вами, Ваше высокопревосходительство, - начал Митя взволнованно, - по-видимому, произошла чудовищная ошибка, и мои промемории к вам не передавали… - Отчего же, читал сии доклады, - кивнул Черкасов, поправляя дорожный плащ, - прелестный слог. А вы, стало быть, порядком недовольны, Дмитрий Иванович? Замок пробовали вскрыть, по окнам вот лазаете… Митя в возмущении округлил глаза. - Что же это за порядок, ежели моих людей секут и жалованья лишают, а меня заперли как преступника? Вы давно в отъезде, господин барон, а здесь творится постыдный произвол! За какую провинность биты братья Черновы? А Ванька Богданов? Мальчишка зарисовал печь для обжига – а его батожьём! - Во-первых, люди – не ваши, - спокойно заметил Черкасов и подал кому-то знак – со стороны завода один из надзорных уже тащил высокую лестницу. - Мануфактура подчинена мне и Кабинету, равно как и вы, Дмитрий Иванович. Мастеровые страдают за присущее скотство, а вы – за неусердие. А во-вторых… Лестницу приставили к карнизу. - …надоело глаза поднимать. Спускайтесь – или вас снимут. Довольный Тархов осклабился в окне. Офицеры шагнули ближе, но Митя, сильнее в стену вжавшись, покачал головой – сердце отозвалось болью на это равнодушно брошенное «скотство». - Иван Антонович, как можете вы… - Для вас, бергмейстер, я – господин барон. - …как можете вы дозволять подобное – вы, кого здесь почитают?! Желаете быть слепы – что ж, я добьюсь справедливости у самой Государыни Императрицы! Надзорные опять рассмеялись. Один из них подошёл к Черкасову, держа кулем свёрнутый плащ. - Сие, боюсь, невозможно, господин Виноградов, - тонко улыбнулся Иван Антонович, - некая особа желает вам воспрепятствовать и свести с вами тесную дружбу. Вы ведь не откажете в дружбе даме? Жестом ярмарочного лицедея он развёл складки плаща – в руках офицера поблёскивала тяжёлая железная цепь. - За дело, господа. Теперь мне надоело всерьёз. И вот тогда Митя понял всё. И ещё прежде, чем двое взобрались на лестницу, он прыгнул. Прыгнул, движимый инстинктами, расталкивая опешившую охрану и понимая уже, что обречён – свободы оставалось на несколько мгновений. Отчаяние, обман Черкасова, собственная глупая наивность и мысль о государыне Елизавете Петровне, единственной, на кого он мог ещё надеяться, - всё смешалось внутри и запылало. Его скрутили и потащили в дом. Он отбивался, в какой-то момент вырвавшись, и снова был схвачен. Один против восьмерых, он брыкался, лягался и царапался, едва ли ощущая наносимые удары. Перед глазами плыло. - Нет! Нет! Нет! - Господин Виноградов, будьте благоразумны! Лязгнула перекинутая через потолочную балку цепь. Щёлкнул замок. - За что?! Хлопнула оконная створка. С задетого стола дождём посыпались предметы. - Держите его! - Левую руку! - Нет! - Господин Виноградов, не вынуждайте ломать вам кости. Ваше положение зело усугубится. Звонкая оплеуха обожгла щёку. Другая, третья… На запястье сомкнулся тяжёлый оков. - За что?.. Его швырнули на кровать как котёнка, напоследок ещё пару раз ударив. Барон Черкасов всё это время стоял у двери, невозмутимо следя за происходящим и лишь указания раздавая. - Господа, ввиду имевшей место нерадивости вас ждёт особый разговор, - заметил он запыхавшимся надзорным, - вас же, Дмитрий Иванович, я выслушал, - он с усмешкой поймал Митин взгляд, - и определил оставить новый порядок. Дела вы будете вести токмо со мной, и пускай сие уроком послужит. Сопровождаемый охраной, он вышел из комнаты. Щёлкнул в запираемой двери ключ. Митя с трудом повернул тяжёлую голову, чувствуя, как из носа сочится кровь. Стул был опрокинут, карандаши, перья и измятые листы ворохом покрывали пол. На обложке старинной книги виднелся след от солдатского сапога… Ночь предала его. Подняв левую руку, Митя посмотрел на неё, будто не узнавая. Оков гулял по тонкому запястью, но высвободить ладонь и пальцы было невозможно. Внизу в лаборатории послышались голоса и шаги: Черкасов выговаривал надзорным за их ошибки. Баюкая прижатую к груди руку и морщась от боли, крепнущей по всему телу, Митя обернулся к двери. - За что… - прошептал он с ужасом.* * *
1740, окрестности Фрайберга
Вначале было слово… и, остро хлестнувшее меж лопаток, оно погнало вперёд: - Ну и иди! За словом пришёл гнев. Не на Митяя, он ведь ничего не ведает, зуёк простодушный… Михайло сердился на себя. На берграта Генкеля, присвоившего их деньги. На попусту потраченное время, кое, при ином наставнике, принесло бы куда больше пользы. Он-то сам пользу нести стремился, он рвался за науками, одержимый жаждой новых познаний во благо Отечества, а что дал ему год – целый год – во Фрайберге? Жену, с которой пришлось разлучиться, полунищенское существование и унижение да бессмысленные аптекарские опыты… У ближайшего ручья он наспех умылся, привёл изношенное платье в порядок и привычно уже принюхался к рукам. Бесполезно: вонь химикатов, сколько ни три, осела на пальцах и в носу, пока не собираясь исчезать. Ещё и гордость уязвлённая не могла успокоиться… Нет, домой, токмо туда! Прежде – в Лейпциг, найти русского посланника, а потом уж – в Россию. У него теперь есть Элизабет, есть его семья, наконец, у него дело Петра, кое нужно продолжить – и на это впредь достанет и сил, и умений. На него столькие надеются! А Митька, наивная голова, поймёт или понял уже... Небось, бежит следом и ворчать продолжает. Ничего, дорога до Лейпцига верная, тут не заплутаешь, скоро они остановятся и поговорят. И вот тогда-то Митяю суждено признать, что путь им один, а ограниченное учение горного советника ничего не стоит. Солнце припекало всё сильнее. Фрайберг с его шахтами, рудниками и нелюбовью к российским студентам постепенно исчезал из виду. Исчезала первая, самая острая, волна эмоций. В очередном пролеске Михайло сделал привал, садясь под деревьями и глядя в ту сторону, откуда пришёл. Он ждал, теребя торчащие из рукава нитки, одну за другой. Ждал нетерпеливо – и будто понукая взглядом. Но никто не бежал за ним, никто не ворчал и не окликнул ни разу. Дорога была совершенно пуста. Гнев не исчез. Но вслед за ним пришло удивление…* * *
То же время, Фрайберг
Вначале была злость… и, вызванная безумством друга, она точно сама подстегнула: - Пропадёшь всё равно, сгинешь… За злостью пришла обида. Митя ползал по скале, собирая разорванную тетрадь и перекладывая страницы в верном порядке. Столько трудов, столько усилий, столько попыток прийти к перемирию с Генкелем – и ради чего? Ради нового конфликта, грозящего стать роковым? Чтобы Михайло, перед коим тайны науки едва открываться начали, всё бросил? Вот куда его понесло, мишука Холмогорского? Куда он пошёл?.. У них ведь ни денег, ни документов на руках, а Саксония – не Россия: стены здесь не помогут, а по правде, не всегда и люди захотят. Во Фрайберге нет подобных профессору Вольфу, их доброму наставнику, по-отечески прощавшему загулы и выходки. Во Фрайберге можно полагаться лишь на себя – и на четыре талера в год. Мысль о талерах была не ко времени вовсе – Митя вздохнул, садясь на камень и запуская пальцы в спутанные кудри. Кожа пропиталась вонью учебных растворов, от коих, как ни крепись, подташнивало. А может, и не от растворов, а от голода... Словно в подтверждение догадки, живот жалобно заурчал, и Митя поспешно прижал к нему тетрадь, надеясь, что хоть так ничего не услышит. В окне справа мелькнул чей-то силуэт – почтенная хозяйка, поливавшая цветы, явно стала свидетелем ссоры и сейчас не сводила с него внимательного взгляда. - Извините меня и моего товарища, фрау, - сказал Митя по-немецки, - сожалею, что мы причинили вам беспокойство. Женщина улыбнулась, и, невзирая на тяготы, он улыбнулся в ответ. На занятия возвращаться не хотелось, не возвращаться было никак нельзя. Митя ещё долго сидел на скалистом уступе, надеясь – молясь – что вот сейчас произойдёт чудо, что Михайло придёт обратно и всё будет как прежде. Что их дружбе не настал конец. Но никто не подходил к нему и чуда не случалось. И время шло. И Михайло, где-то там, был всё дальше. Обида не исчезла. Просто вслед за нею пришла тоска…* * *
1752, Москва
Её Императорское Величество Государыня Елизавета Петровна знала толк в развлечениях и красивых вещах: подобно силе духа и мудрости, по общему уверению, это было унаследовано ею от отца. Война со Швецией уже осталась в прошлом, реформы успешно осуществлялись, недоброжелателей своих, милостью Божьей, она устранила с пути – и дышалось теперь куда свободнее, а торжества и балы устраивались часто и в обеих столицах. По случаю именин императрицы двор в очередной раз перебрался в Москву: Зимний дворец наполнялся музыкой, выдумками и представлениями. Залы были украшены, столы сервированы. Два маскарадных костюма – французского мушкетёра и казацкого гетмана – сшитые по самым точнейшим меркам и в кратчайшие сроки, представили государыне на выбор. Зная, как идёт ей мужское платье и довольная результатом, Елизавета Петровна колебалась не долго. Зачем выбирать, коли за вечер можно переодеться и побыть в обоих обличьях? Решено. Куафёру было поручено такую причёску выстроить, «чтоб на каждую из ролей сгодилась и быстро, но неприметно изменена быть могла». Фрейлины, которым предстояло одевать императрицу, без умолку трещали о деталях костюмов и грядущем фуроре. Возле туалетного столика сидел вполоборота Иван Иванович Шувалов, рассказывавший последние анекдоты: - …и заметьте, Ваше Величество, сей конфуз приключился не единожды, а трижды за вечер, но меня уверяют, что никто ничего не понял. Братья были там – и всё своими глазами видели! Спальню наполнил общий смех. - Я тоже присутствовал и могу слова господина Шувалова засвидетельствовать, - дверь открылась – на пороге, сияя благодушием, стоял барон Черкасов, - здравствуй, матушка, точно так и было. Обменявшись учтивыми приветствиями со свитой, он приблизился к императрице и поцеловал руку. - Что же ты, Иван Антонович, не наряжаешься? – улыбнулась Елизавета Петровна. - Али так и задумано – самим собою предстанешь? - Господь с тобой, государыня, времени не хватает, - деланно вздохнул Черкасов, - за каждым приготовлением уследить, всё упредить да усмотреть – когда тут наряжаться? А между тем, я к тебе не с пустыми руками: ездил в Петербург по «некоторому делу». Глаза императрицы блеснули заинтригованно. - Я позову, ступайте, - отпустила она фрейлин и куафёра, - Иван Иванович, а ты останься, после договорим. Шувалов, поклонившись, перешёл в кресло у окна и раскрыл забытую там книгу. - Всё ли благополучно с мануфактурой, Иван Антонович? – спросила государыня, глядя, как барон достаёт из-за пазухи маленький шёлковый свёрток. - Что-то не делишься ты новостями об «некотором деле», а мне любопытно… - Да какие там новости… - отмахнулся Черкасов. - Глаз да глаз за ними, окаянными. Ведь мужичьё! Но не тревожься, матушка, я не ропщу. Прими-ка вот безделицу к именинам! В отрезе шёлка нашлась белоснежная порцелиновая чаша, обрамлённая тщательно выписанными виноградными гроздьями. Стенки были до того тонки, что даже Елизавета Петровна, к сувенирам с производства привычная, из предосторожности держала чашу одними кончиками пальцев. - Изысканная вещь, весьма изысканная, - она осмотрела подношение и бережно поставила на столик, - благодарю, Иван Антонович, угодил. А скажи-ка… - императрица сделала паузу, а затем взялась за шпильки и стала самостоятельно подкалывать волосы. - Много ли хлопот с этим твоим мужичьём? Что, например, господин Виноградов? О нём давненько не слышно, а я его сама когда-то к делу приставила… Тень пробежала по лицу Черкасова – неуловимая и тут же сокрытая от чужого внимания. Пряча эту тень, он едва ли расслышал, как замерли над страницами книги пальцы притихшего наблюдательного Шувалова. - Так… нет господина Виноградова, матушка, - любезно ответил барон, - запил, собака, по-чёрному, уволить пришлось. А мастера взяты новые, правда, обучаются медленно – уж больно технология деликатная, сама видишь. Вот и вожусь с ними… Елизавета Петровна, оторвавшись от причёсывания, смерила Черкасова пытливым взглядом – тем самым, который она, если верить двору, тоже унаследовала от отца. - Ты уж поосторожней, Иван Антонович, - она предостерегающе звякнула шпилькой о стенку чаши, - второго Гунгера нам не надобно, дело и впрямь деликатное. А коли трудности непосильными будут – не лукавь, говори прямо. Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Барон Черкасов с поклоном удалился: маскарад был всё ближе, но Елизавета Петровна не спешила возвращаться к причёске. Она сидела перед зеркалом, забыв об анекдотах, снова вертя в руках чашу – и чему-то хмурясь. Думы увлекли её – так, что императрица не сразу почувствовала, как Шувалов приблизился, кладя руки ей на плечи. - Что гнетёт вас, Ваше Величество? Чаша была воистину прелестна: маленькая, лёгкая, почти прозрачная. Государыня перевернула подарок: на дне синей краской был надписан год и заглавная буква W – такая же, как на всех других порцелиновых предметах. - Складная история, душа моя, да что-то в ней давно мне не по сердцу, - протянула Елизавета Петровна, глядя на своё и фаворита отражения, - и пока не могу понять, что… Она вернула чашу на столик, поближе к щёткам, пуховкам и шкатулкам. - Зови фрейлин, Иван Иванович, пора собираться.* * *
1744, где-то в Балтийском море
- О-о-о, Деметрий, просто дай мне умереть … Второй такой волны я не выдержу! Маленький пакетбот летел на всех парусах: день был морозным и солнечным, а Финский залив неуловимо – пока ещё неуловимо – приближался. Возвращение уже делало своё дело: Митя находился в приподнятом настроении, чего нельзя было сказать о Густаве Райзере, коего он таскал на себе от каюты до ближайшего борта и обратно. - Боже милостивый, четыре года у Генкеля – ничто, в сравнении с этой мукой! Вид у Райзера, сгруженного в очередной раз на постель, был потрёпанным, а цвет лица напоминал нежнейшие малахитовые прожилки. - Это всего лишь морская болезнь, Густав, - заметил Митя, смачивая полотенце водой и осторожно обтирая лицо и шею приятеля, - согласен, ужасная, в твоём случае. Но отнюдь не смертельная. Да и потом… - он сделал паузу, улыбаясь воспоминаниям. - Я, как тебе известно, выдавал по пути в Германию в точности всё то же самое. Токмо не за борт, а в умывальный таз. Густав жалостливо приоткрыл глаза, покосился на соседа по каюте – и содрогнулся: - Нет уж, я лучше побегаю… Митя снова улыбнулся, пододвигая, на всякий случай, поближе выделенный им надколотый таз и укрывая Райзера тонким одеялом. - Всё будет хорошо, попробуй поспать. Хочешь, я посижу с тобой? - Хм?.. Не-не, я и так у тебя в долгу, Деметрий, - он один звал его Деметрием, на греческий лад, - и прости, что со мною столько хлопот. Митя не стал спорить, что хлопоты ему не в тягость. И что ещё обдумать надобно, кто у кого в большем долгу. Если бы не вмешательство отца Густава, вице-президента Берг-коллегии, двое оставшихся во Фрайберге российских студентов, быть может, умерли бы с голоду. Викентий Степанович стал высылать обоим заказы на переводы и плату за них, что позволило несколько поправить бедственное положение. Он же ускорил затянувшийся процесс возвращения на родину, поскольку ни сама Берг-коллегия, ни Академия Наук долгое время не располагала средствами, чтобы выкупить своих подопечных. После такого меньшее, на что мог рассчитывать Густав сейчас, когда они плыли домой, пусть и в крохотной каюте с одной койкой, - это простое участие. На палубе было свежо и приятно. Митя полюбезничал с редкими пассажирами, получил нагоняй от матросов за то, что на особо сильной волне сам едва не выпал за борт и, наконец, приметил наиболее спокойный угол, где, завернувшись в плащ, стал набрасывать в тетради пушки и грот-мачту. Советник Генкель, уж на что суров был, а высоко оценивал его художественные способности. Мысль о берграте неизменно потянула за собой другие: о доме, о сестре с братом… О друге, бросившем учёбу. Как там Михайло? Всё ли у него благополучно?.. За четыре года с момента разлуки Митя не раз возвращался в памяти к их ссоре, и так и эдак передумывая. С Густавом они были скорее добрыми приятелями, совсем коротко не сходясь, но на чужбине, как известно, любой земляк лучше, чем никакого. Теперь же Германия позади, а до Петербурга осталось немного… Помедлив, Митя вытащил из-под рисунков чистый лист, проверил остроту карандаша – и начал писать: «Любезный мой друг Михайло, Не ведаю, когда прочтёшь ты сие послание, но уповаю, что застанет оно тебя в добром здравии. Как ты? Викентий Степанович Райзер не баловал нас вестями, верю, однако, что в делах учёных ты преуспел. Ещё верю, что девица Цильх давно с тобой – и уже госпожа Ломоносова. Коли так, передавай ей моё почтение. Мы с Густавом возвращаемся домой и скоро будем экзаменоваться в Берг-коллегии – даст Бог, всё пройдёт отлично. Чтобы ты знал, нам выданы высокие характеристики и похвальные аттестаты! Миша, касаемо пережитого расставания – надеюсь, обид меж нами нет. Мы оба – разные, но кое в чём схожесть имеем сильную. Самое главное…» Очередная волна тряхнула пакетбот – и ветер играючи выдрал листок прямо из-под руки, белым голубем пуская в морскую синь. Митя, нахохлившись, проводил его грустным взглядом: хорошее настроение стремительно таяло, и вдруг слова про обиду показались глупыми и неуместными. - Не очень-то и хотелось, - пробормотал он, захлопывая тетрадь.* * *
То же время, Петербург
- Не тюрьма, а проходной двор какой-то, - проворчал караульный, закрывая за Тредиаковским и Сумароковым дверь, - вы бы потише с гостями-то, господин Ломоносов! Ночь на дворе! Михайло лишь улыбнулся, распахивая ставни, чтобы морозный воздух впустить. Пребывание в заключении для него, «строптивого адъюнкта», мало чем отличалось от пребывания на воле, а может, и вовсе проходило плодотворнее, чем когда-либо. Стихи сочинялись красиво, научные работы писались прилежно, почта и визитёры были постоянными, а нынешний вечер так и вовсе прошёл в компании приятной: на столе, спасибо Александру Петровичу, до сих пор находились остатки пирога и цыплёнка, а также штоф с недопитой водкой. Он аккуратно собрал стихотворные черновики, не единожды перечитанные за сегодня, бегло отметил, что где исправить да получше сделать – и спрятал между книг. Надо бы и угощения прибрать, ежели по правде, да настроение просило оставить до утра: свечи почти догорели. Закрыв снова ставни, дабы не потревожить пламя и не выстудить окончательно своё пристанище, Михайло сел за стол. Видит Бог, он ни о чём не жалел – ни о сказанном, ни о сделанном, что бы там ни утверждали в Следственной комиссии или в Академии Наук. Жалел токмо, что Шумахеру, заслужившему каждое слово, сойдут с рук его многолетние бесчинства. Достав несколько чистых листов, Михайло налил в рюмку водки и набросил шубу на плечи. Тени становились длиннее, а весёлость обращалась тихой задумчивостью. За мыслью об Шумахере пришли другие: про Германию, про жену Лизу с доченькой. Как они там? Что-то писем давно не было… А что делается дома? Нашли его отца али нет? При воспоминании о Марбургском сне и прикосновении ладони к плечу – то ли призрачном, то ли явном – пробрала дрожь. Интересно, а как Митяй с его учёбой? Преуспел, поди, одолел науки?.. Взяв перо и повинуясь внезапному порыву, Михайло начал писать – но не дяде Фоме и не Лизе, а школьному товарищу: «Митя, друг любезный, Ты, верно, считаешь, я забыл тебя давно – и порой мне кажется, так оно и есть. Я вернулся домой, но не всё в моих делах и заботах ладится: иные трудности не берёт ни ум учёный, ни характер медвежий. Да что говорить, ты сам всё помнишь. Я скучаю по Элизабет – мы несколько лет женаты и стали родителями. С семьёй соединиться мне в скорости ещё предстоит, они на своей родине, а пока сижу под арестом за выходку предерзкую: Шумахера оскорбил. Думаю, этой вести ты обрадуешься. По тебе тоже скучаю, Митя – слышал, вас двоих с Густавом долго в Петербург не могли переправить. Мне совестно, что ты, с кем хлеб мы преломили когда-то, занимал мою память так редко. Быть может, я никогда и не воздавал тебе должное, а потому…» Неловкий взмах руки – и злополучная рюмка упала прямо на бумагу, щедро заливая свежие ещё чернила. Больше чистых листов у него не было. Михайло с грустью посмотрел на загубленное послание, поплывшее чёрными разводами, скатал в мокрый вонючий ком – и отшвырнул к двери. - Знать, не судьба… - заметил он со вздохом.* * *
1750, окрестности Петербурга
Если бы спросил кто Никиту Воинова, как он счастье понимает, Никита, не задумываясь, ответил бы, что счастье – это работу Дмитрия Ивановича Виноградова наблюдать, а пуще того, пособлять, по необходимости. - …Куда летишь, окаянный! – высокий монах за шиворот ухватил бежавшего сквозь тёмную галерею воспитанника и пригляделся. - Никитка, ты?.. Пошто носишься? - Так на мануфактуру надо, брат Василий! – с поклоном воскликнул Никита и попытался вывернуться, но монах снова придержал: - Стоять! Затем недовольно поправил ему ворот шубы и надетую через плечо сумку. Указал на примеченное в руке яблоко: - В трапезной, вижу, был? - Был. - А благословения на труд испросил? – и прежде, чем в ответ согласно закивали, улыбнулся. - Ладно, ступай, доброе дело творишь. Да не беги!.. И шарфом обвяжись, полоумный! Последние слова настигли припустившего опять Никиту уже далеко в конце галереи. Брат Василий посмотрел вослед воспитаннику – и махнул рукой: - Сам сообразит… В ранний утренний час, хотя ещё не рассвело, Александроневский монастырь уже не спал: каждому дело находилось, и каждый на своём месте пребывал. Морозный воздух покалывал щёки. Никита пересёк широкий двор, встречая спешивших на послушания монахов и таких же как он воспитанников – сирот и подкидышей. Перекреститься на надвратную икону, затянуть плотнее длинный шарф, надкусить медово-сладкое хрусткое яблоко – и вперёд, в сторону Невской порцелиновой мануфактуры. Путём этим он вот уже два года ходил, поутру и вечером, почти в ночь, осваивая тонкости нового ремесла. Некогда настоятель, видя его успехи в резьбе и росписи, в Кабинет отписал, барону Черкасову, Ивану Антоновичу, с тем, чтобы приняли юношу на производство, нуждавшееся в умелых руках. Сам Никита ничего не смыслил в порцелине, разве что наметил, по описаниям, сходство изделий с глиняными – да и шагнул в полную неизвестность. Без конфуза не обошлось, конечно. В первый день, до сих пор свежо в памяти, стоял он, вот с той же сумкой, возле бывшего кирпичного завода, а ныне – мануфактуры, где плечистые мужики разгружали повозку с тюками. На вопрос, где найти Дмитрия Ивановича Виноградова, к коему он, уже от барона, перенаправлен с рекомендательным письмом, рабочие дружно указали в сторону лестницы. - Подымайся в цех, там он, - сказал один. - Да не робей, - добавил другой, - не обидит. Здесь никого не обижают. Никита послушался, но цехов наверху было много: вот аккуратно заполняли формы для обжига белоснежной сырой массою, вот приводили в движение огромные тяжёлые жернова, а ещё таскали мимо поднятые с разгрузки тюки, переговаривались о записи каких-то температур и отмучивании, соединяли с водой одни порошки и помешивали длинными крючьями другие, что в печах прожаривались… Это напоминало монастырь, где каждый старательно выполнял наказанное. Хотя некоторые уже глядели на него с любопытством. - Послушай, юноша, - Никита за нарукавник отловил какого-то мальчишку со ступкой, - мне бы господина Виноградова сыскать, да я его в лицо не знаю. Он ведь здесь? - Он здесь, - покосившись на весёлых с чего-то рабочих, паренёк и сам задорно улыбнулся, - а ты кто? - Воинов, из Александроневского монастыря, - представился Никита, показывая письмо, - направлен сюда на работу. Позже, хотя его уверяли, что ничего страшного не произошло, он бесконечно стыдился этого начала. - Дмитрий Иванович! – послышалось издалека. - Вас к живописцам просят, что-то у них там с подглазурными красками! - Сейчас иду! – крикнул его собеседник и на прощание вновь улыбнулся. - Дождитесь меня, Воинов из Александроневского монастыря. Обязательно дождитесь! Он умчался, на бегу растирая что-то в ступе, а Никита готов был сквозь землю провалиться от неловкости. Кто ж мог знать, что так получится? - Не переживай, сынок, - поняв его состояние, заговорил один из рабочих, - Дмитрий Иванович не рассердится. Что руками, что характером – золотой человек. - Посмотришь на него – и вправду дитё, - кивнул второй, - а сколько наук в Европе освоил. Языками владеет. - Всё, что вокруг есть, по его чертежам и формулам изготовлено, - гордо произнёс третий. Остальные, кто был в цеху, поддержали с готовностью – о человеке, под чьим началом трудятся поколениями, здесь говорили самое доброе. И самое искреннее. И за два следующих года Никита узнал, что ни слова из сказанного ложью не было. Дмитрий Иванович, оказавшийся старше его аж на десять лет, с самим Ломоносовым когда-то учился. Производство порцелина, по словам мастеров, основал с нуля, не имея ни советов, ни подсказок, ни помощи – теперь же помогал другим, и в особенности Никите, коего сперва к работам приставил, а позднее в ученики наметил. По каждому цеху проводил, знакомил с оборудованием. Делился записями. Показывал едва готовые тончайшие табакерки и чашки. Хотя получение порцелиновой посуды всё же отличалось от глиняной и уж никак не могло с резьбой по дереву сравниться, но от природы сметливый, привычный к долгому тщательному труду, Никита схватывал быстро, а на что сразу не доставало опыта, восполнял усердием. Однажды поведали ему про некоего Христофора Гунгера, изгнанного с мануфактуры за плутовство: - Был у нас тут мошенник, всех задурил, - возмущались мужики, - почитай года четыре терпели. Спасибо господину Черкасову, что выдворил с позором… Оный барон Черкасов, кстати, при скором личном знакомстве, Никите не понравился, а почему – тот и сам не мог объяснить. Барона трудно было, как упомянутого немца, принять за мошенника, но, видит Бог, что-то таилось в нём – таилось, да пока обнажиться не могло. От обязательной тонкой улыбки Ивана Антоновича холодом веяло, хотя Никита и корил себя, что напраслину возводит, а сие дурно и не по-христиански. - …Ваше высокопревосходительство, ну распорядитесь насчёт прибавки людям! – при каждом визите за отчётами умолял господин Виноградов. - Они семьями голодают, мочи нет терпеть! - Сделаю всё, что в моих силах, Дмитрий Иванович, но обещать не могу, - обыкновенно отвечал Черкасов. После его отъездов Никите неизменно становилось легче. А прибавку они всё-таки получили, пускай и не сразу. И деньгами, и продовольствием. Счастливые рабочие тогда Дмитрия Ивановича на плечи подняли, пока он смеялся, что они совсем с ума спятили. Он вообще много смеялся и улыбался, бегая по мануфактуре и находясь одновременно везде – от него точно благодатное тепло исходило, и Никита, чувствуя это тепло, сам улыбался чаще. Он перенимал знания – а с ними и привычки. Он мчался поутру на производство, где в любую погоду и при любых трудностях было радостно. Он в восхищении смотрел, как работает его наставник, чьи руки с одинаковым изяществом и основательностью могли и камни в пыль растереть, и на посудных стенках нежнейшие розовые бутоны вылепить. Но больше всего Никита любил вечера – почти ночи, когда мастеровые уже расходились, а он, приметив свет в двухэтажном домике у завода, делал крюк и стучал в дверь. Обыкновенно господин Виноградов сидел внизу в лаборатории: либо составлял новые рецепты, либо над чертежами трудился. - Вот, возьмите, - Никита разворачивал остывшие пирожки, припасённые из монастырской трапезной, - с утра небось опять не ели. В первый раз это было ещё более неловко, чем знакомство: к тому, чтобы о нём заботились, Дмитрий Иванович явно не привык. Он круглыми от удивления глазами смотрел то на пирожки, то на ученика. Затем, вспомнив о приличиях, с улыбкой посторонился: - Спасибо, но поделим по справедливости. Молоко или квас? - Что?.. - У меня ни морса, ни пива, уж извини. Могу к дарам твоим предложить токмо холодный квас или горячее молоко. Никита прикрыл за собою дверь и тоже улыбнулся: - На улице зябко. Лучше молоко, благодарю. А потом они, сдвинув бумаги, сидели в уютной лаборатории – и пировали. И Дмитрий Иванович грел в печке молоко, с математической точностью следя, чтоб то не убежало. И почти каждый следующий вечер повторялось подобное: за разговорами о порцелине, за французским, коему господин Виноградов Никиту учить взялся, а иногда – за увлекательными историями. Слушал Никита эти истории – и видел будто наяву и детство Дмитрия Ивановича в Суздале, и годы короткой, но яркой дружбы с господином Ломоносовым… И всё-всё, что было до возникновения мануфактуры.* * *
1733, Москва
- …Орудия к бою готовы? Как не готовы?! Да мы сейчас под обстрелом будем!.. - Ох, боюсь, втроём не выстоять… Нынешняя зима превзошла все ожидания, оказавшись и морозной, и удивительно снежной, а потому каждую минуту отдохновения школяры бежали проводить на воздухе. За минувшие два дня намело особенно много, а затем погода вновь сделалась ясною, чем незамедлительно решено было воспользоваться. Во дворе Спасской школы спешно построили две крепости, меж которыми и разыгрывалась теперь весёлая баталия. Михайло, коего Степан Крашенинников и Митя нашли за книгами, с трудом был от уроков оторван и призван помогать друзьям с обороной. - Ничего, сдюжим! – прячась от очередного снежка, Митя оглянулся, заприметив группу старших ребят. - Яша, Семён, Сашка! Давайте к нам, нас мелкие громят вовсю! Подкрепление, пристроив тетради на расчищенное крыльцо и быстро натягивая шапки, поспешило к своим. Очень скоро бой выровнялся. - ...Правее, правее бери! - Саш, ну ты чего снега-то жалеешь? Вон его сколько!.. - Михайло, не торчи головой! Попадут ведь! Пролетела мимо целая очередь снежков, метко посланных младшими школярами. - Отвык я, братцы, - улыбнулся Михайло, выдыхая пар на промёрзшие рукавицы, - оно даже в селе родном так: всё учение, учение… - Ну, тут дело нехитрое, мишук, - заметил Семён Старков, - быстро наверстаешь. - Мы сызмальства, как снег случается, веселимся, - добавил Яков Несмеянов, - а другие брезгуют: им, видите ли, уже не по возрасту. Со стороны вражеской крепости раздались счастливый гомон и смех. - Ишь хорохорятся, обормоты, - протянул Саша Чадов. - Хорохорятся, говоришь?.. Ну, сейчас им прилетит! – воскликнул Митя и, слепив массивный плотный снежок, бросил наугад. - Берегись! Шальное ядро! Послышался шум, визги, а ещё спустя мгновение всё разом стихло – и под стены крепости старших классов испуганными зайцами рванули младшие. - Чего это они, сдаются? – переглянувшись со своими, Степан первым вылез из укрытия – и присвистнул. - Ну, Митяй, знатно ты попал! - Да что там?.. Остальные, толкаясь и ничего не понимая, тоже высунулись из-за кривоватой стены. Младшие перешёптывались и хихикали, старшие же, разинув рты, глазели на Постникова: стоя посреди поля битвы, преподаватель латыни методично стряхивал снег с длинных волос и камзола. - Тарас Васильевич, ей-богу, случайно! - крикнул Митя и пихнул локтями смеющихся друзей. - Хорошо, что ты в артиллерии не служишь, Виноградов, - надо отдать ему должное, Постников не сердился. Напротив, переложил под мышку библиотечную книгу, наклонился – и голыми руками тоже зачерпнул снег. На это разинули рты уже все школяры. - Тарас Васильевич, вы же не станете?.. - Тарас Васильевич, помилосердствуйте! - Это Митька, токмо он… - А что Митька?! Чуть что, так сразу... Увернувшись от запущенного снежка, Митя посмотрел назад и прыснул – менее юркий Михайло оказался на линии огня и теперь отфыркивался, сбивая с себя ледяные брызги. Пока остальные помогали, под смех и шутки, он с видом укоряющего мудрого старца взирал на Постникова. - Извиняй, Михайло, - Тарас Васильевич улыбнулся, разведя руками, - ядра нынче и вправду шальные…* * *
1748, Петербург
«Митя, друг дорогой, Не ведаю, как начать сие письмо – вон их в шкатулке уже сколько, сколько начал пройдено да перепробовано, а всё одно неясно: куда отправлять прикажешь. Где ты? Что с тобой?.. Ругаю себя, что в думах этих науке мало времени уделяю, а чуть примусь за неё, примусь за опыты – и вновь опасаюсь про тебя забыть. Я отписал в Суздаль, знаешь? В Академии у нас дым коромыслом, посему Яша предпочёл вернуться домой, где и преподаёт. Акилина давно замужем и живёт счастливо недалеко от Богородице-Рождественского собора. Оба заверили, что вестей от тебя несколько лет не получали, а токмо то знают, что экзамен в Берг-коллегии ты сдал успешно и собирался по горному делу работать. Вот оно как выходит, у Генкеля ты превзошёл меня… Оно, может, всё и к лучшему, и сейчас мне должно порадоваться и поздравить тебя – досадую, однако, что не могу сделать этого лично: всё опять бумаге достанется… А между тем, господин советник несколько лет назад умер, тебе известно? В Германию я тоже писал. И в Екатеринбург – наш Густав нынче там заводы строит. И не мыслит, как и прочие, где тебя сыскать. Академия и Берг-коллегия молчат. Георг Рихман посоветовал у Эйлера справиться, но будет ли толк? Объявлялся ли ты вообще в Берлине?.. Сие неведомо. Я скучаю, Митя. Я упрямый дурень и медведь, согласен, и я очень скучаю, особливо – по Марбургским временам. Элизабет, а теперь Елизавета Андреевна, тепло о тебе вспоминает; мы успели схоронить двоих детей, но в скорости Господь ниспошлёт нам третьего. А ещё я потерял отца. Иногда я думаю, Митя, что напрасно гоняюсь за наукой: три года назад меня профессором сделали, но я стольким заплатил за это – людьми, радостями, расположением… Неужели и нашей дружбой тоже? Мне горестно думать, что ты до сих пор в обиде и скрылся на другом конце света, но ещё горестнее представлять, что мы оба можем в Петербурге находиться, что бродим по одним улицам – и не встретимся никак, не объяснимся… Где бы ты ни был, дай о себе знать – это всё, о чём я прошу. Твой друг Михайло Ломоносов»* * *
То же время, окрестности Петербурга
«Дорогой мой Миша, Ещё один лист будет посланием к тебе, а вернее сказать – ещё одна тетрадка. Вот они, лежат рядом с рабочими, никак по виду не отличишь: записи мои шифруются на смеси латинского и итальянского. Помнишь, как Тарас Васильевич нас научал? Что тебе поведать нового? Я не женат, ибо некогда, всё ещё состою при порцелиновой мануфактуре, правда, уже как лицо самостоятельное и решения принимающее. Господин Гунгер, о коем писал прежде, покинул нас – и более нет нужды быть при нём, прости Господи, хвостом собачьим. Теперь ответственность и расчёты на мне, но это ничего. Знаешь, у меня прекрасные рабочие, всей душою радеющие о своём деле. Мы почти целые дни проводим на заводе, однако я чувствую, что истина уже близка! С новыми изменениями в рецептурах, с каждым обжигом посудные изделия обретают всё большее качество, каковое им надлежит иметь! Его высокопревосходительство навещает нас редко: в основном, доверенных людей присылает за почтой или отчётами. Кое-кто из мастеров тихонько ругает Ивана Антоновича за вредность, но ты не думай, на самом деле он человек достойный, просто не всегда умеет распознать, с какими трудностями создание порцелина связано. А мне жаловаться вообще не пристало. Я на своём месте и рад заниматься своим делом! И да, у меня ученик есть, представляешь? Никитка – удивительный малый: чуткий, понятливый… Смотрю на него – и нас с тобой в те же года вспоминаю. Миша, сам-то ты как? Вспоминаешь обо мне, хоть изредка? Спрашиваю потому, что родные, кажется, вовсе позабыли. Я отправлял им столько писем – и ничего… Но тебе отправлять не буду, всё в тетрадках останется, как прежде, уж прости. Я трус, наверное, никогда ничего не боялся, а теперь боюсь. Мне совестно и страшно разыскать тебя и, тем самым, напомнить о былой размолвке. Мне совестно и страшно явиться к тебе, профессору Ломоносову, хотя мы и в одном городе, и понять, что я более не нужен, и ты при встрече меня даже не узнаешь. Лучше и мне не знать. Я буду помнить Марбург. Буду работать и собирать обрывки сведений о тебе. Твой друг Дмитрий Виноградов»* * *
1752, окрестности Петербурга
- Дмитрий Иванович, ваш присмотр у плавильных печей надобен. Мастера говорят, почти закончили… Никита старался слишком явно не улыбаться, но сохранять спокойствие было непросто: секрет собирался так долго и охранялся столь тщательно, что последние мгновения с трудом удавалось вытерпеть. Наставника он нашёл у рисовальщиков – едва ли не в самом тихом уголке мануфактуры: господин Виноградов заполнял за письменным столом таблицы по оренбургским и смоленским глинам, присланным буквально на днях. Вообще вся минувшая неделя выдалась на заботы и дела богатою, а испытания новых материалов до того поглотили создателя порцелина, что он попросту не успевал замечать, как мужики втихую меж собой некие приготовления ведут. Вот и сейчас, подняв на ученика взгляд, в коем смешались удивление, усталость и недописанные столбцы данных, Дмитрий Иванович с улыбкой отложил перо. - Мой присмотр, хм?.. Ну что ж, пойдём присмотрим, - он шагнул за Никитой, набрасывая плащ поверх камзола, - что Его высокопревосходительство? Уехал? - Никак нет, пока дожидается. У него к вам тоже дело. Ежели Дмитрий Иванович и удивился сильнее, то виду не подал; плечами лишь повёл зябко: в цехах, несмотря на прогретый многочасовой работой воздух, тепла не было – нынешняя морозная зима сполна ощущалась везде. А у печей, меж тем, столпилось уже целое собрание: отложив инструменты и готовые изделия, рабочие сами ждали – и улыбались. Мальчишки-подмастерья, молодые ученики, их опытные отцы и деды – все, кого успело приютить порцелиновое производство. Барон Черкасов, радушный и, как всегда, при персональной охране, стоял среди мастеров, шумно с ними переговариваясь. - А, вот и господин Виноградов, очень кстати… Я распорядился: для вас и ваших людей в скорости привезут некоторый запас хлеба и сыра. - Хлеба и сыра?.. – Дмитрий Иванович уставился на него с изумлением. - Спасибо, Ваше высокопревосходительство, но… по какому поводу? Улыбки мастеров сделались радостнее, а гомон усилился. Барон подал кому-то знак – из толпы вышел Егор Гаврилов, счастливый, держащий в руках тонкую белую чашу. - Можете моим поощрением считать, - любезно сказал Иван Антонович, - а что касаемо поощрения от ваших молодцов – то они сами разъяснят с охотою. - Поощрения?.. Какого? Что происходит? Решив не мучить больше учителя загадками, Никита подошёл ближе и положил руку ему на плечо. - Дмитрий Иванович, миленький, мы все вам обязаны премного, - начал он со смущением, - не каждый про то сказать умеет, но трудом усердным доказывает непременно. И так было всегда… Он бережно принял из рук Егора чашу. - Сегодня – ровно пять лет, как первое полноценное изделие под вашим началом изготовили. А сколько до того работы и поисков было! Сколько вещиц красивых вами придумано! Сколько ночей бессонных вы бились над рецептурами! Коль скоро грядут именины Её Величества, мы захотели в подарке императрице и ваше имя увековечить. Дрожа и сам, но уже от волнения, Никита передал чашу наставнику. - Самая тщательная пропорция. Два обжига и слой глазури в два листочка – всё, как вы учили. Не хватает лишь красок и вашего клейма… Шум в цеху затих. Дмитрий Иванович, казалось, вовсе забыл, как дышать – огромными глазами он смотрел на подношение, гладя кончиками пальцев мелкий рельеф на стенках. - Моё имя, ты сказал?.. Но ведь это же… - Виноград, - кивнул Никита, - она вся в гроздьях винограда. - Пришлось постараться, чтобы сделать форму, - добавил Егор. - И чтобы вы раньше срока не заметили ничего, - доверительно сообщил Черкасов, - но тут вас глинами вовремя отвлекли, Дмитрий Иванович. - С годовщиной, Дмитрий Иванович! – выкрикнул кто-то в толпе, а затем цех внезапно снова ожил – под потолки взлетело многократное: - С годовщиной! - Ура! С годовщиной! - Ура! И были новые возгласы, счастливый смех, и привезённые хлеб с сыром, остро и вкусно пахнущие с холода. И Дмитрий Иванович, растроганный и благодарный, обнимал своих мастеров, говоря, что заслуга и радость не токмо его, но их общая. И была чаша, коей все любовались, даже барон Черкасов, не особо склонный чувства проявлять: обернувшись в какой-то момент, Никита увидел его, стоящего в дверях цеха. Иван Антонович смотрел на общее веселье и сам довольно улыбался, но значение этой улыбки стало понятно гораздо позже: Невская порцелиновая мануфактура доживала свои последние солнечные деньки…* * *
1753, Петербург
Гибель Георга Рихмана, страшная по своей внезапности, лишь сильнее погрузила Михайло в работу и эксперименты. Он почти не покидал лабораторию, где проводил бесконечные исследования. Он реже видел домашних и едва присматривал за Усть-Рудицким имением – большая часть забот о строительстве легла на плечи помогшего с землями Ивана Шувалова. Всё это было несправедливым, но учёная одержимость, помноженная на горечь потери, ни на что иное сил не оставляла. Михайло мало спал, обычно до глубокой ночи в кабинете засиживаясь. Нынешняя ночь, однако, ещё по-летнему тёплая, но уже дышавшая прохладным осенним ветром, застала его дома в постели. - Миша… Обнимая лежавшую рядом Елизавету Андреевну, он видел во сне то её, то подросшую Елену, что мирно спала у себя в детской, - их образы перемежались вечными рукописями, полными расчётов и теорий. - Миша… Кто-то звал его по имени?.. Хлопнула оконная рама, задетая сквозняком, - тук-тук, тихо и тревожно. Легла на плечо невесомая рука… - Миша… Михайло открыл глаза: облитый лунным светом и похожий на призрака, подле него на кровати сидел Митя. Лицо его истончилось, под глазами, чёрными от природы, залегли глубокие тени. Одна рука теребила изодранный длинный шарф, намотанный на шею, другая, холодная как лёд, лежала на его, Ломоносова, плече. - Митя… Митенька… - пересохшими губами позвал Михайло. - Где ты? Как помочь тебе?.. Тишина была ему ответом. Улыбаясь грустной, полной тоски улыбкой, Митя не сказал ничего – лишь посильнее тряпьё на шее дёрнул и, к своему ужасу, Михайло осознал, что не шарф это вовсе, а связанная из длинных лоскутов удавка. - Где ты… Митя… Ладонь с его плеча исчезла – пальцы обеих рук заскользили по узлам, выше и выше, медленно затягивая петлю на шее. - Не надо… - Михель!.. Выше и выше, судорожно цепляясь за скрученные полосы. - Не надо, Митя… - Михель, проснись!.. Кто-то осторожно тряс его, пытаясь добудиться, а перед глазами стояло беззащитное Митино горло, сжатое тряпичным узлом. - Не надо… Не надо!.. - Михель! Михайло вынырнул из сна как из омута, часто дыша и отчаянно держась за обнимавшую его супругу. В комнате было холодно. Тихонько, раз за разом, постукивала от ветра оконная створка. Над Петербургом занимался рассвет. - Любимый мой, хороший, - зашептала Елизавета Андреевна, переходя с русского на немецкий, - что тебе снилось? Это был Димитрий? Это был не просто он. В памяти, будто вчера случилось, возник образ погибшего отца, вот так же увиденного в Марбурге. И девчонка, сгоревшая когда-то в общине староверов. - Я не знаю, Лизонька. Не знаю, где он… - Михайло вновь откинулся на подушки, сжимая руку жены и глядя в распахнутое окно. - Боюсь, беда может произойти. Или уже происходит…* * *
То же время, окрестности Петербурга
Он поднимался в здание завода как на Голгофу, едва передвигая ноги и стараясь не кривиться от боли. Завьялов и Котов, те, что подпоручики, шли чуть позади. Хвостов и Тархов, с самой ночи бранившиеся, возглавляли процессию. Меж них четверых Митя ощущал себя каторжником: избитый, с рассечённой лиловой скулой и неловко прижатой к груди рукой, на которой висела цепь. За эту цепь, унизительно понукая, его тащили порцелин делать: - Шевелись, собака! Иди, поприветствуй «своих» мастеров! Будто мало унижения, в одном из цехов уже собрали абсолютно всех: десятки и десятки людей, недавно счастливых, а теперь – голодных, исхлёстанных и натерпевшихся. Людей, кои, не ропща, верили ему, и кого он обманул невольно, уповая на милость барона Черкасова. Людей, в чьих глазах плескались ужас и его собственная боль, услышанная и понятая. К этим людям вели его, как дикого зверя, на длинном поводу. Кто-то, завидев процессию, быстро осенял себя крестом. Кто-то плакал. Иные снимали шапки, как перед покойником. - Господь Всемогущий… Дмитрий Иванович, вас-то за что?.. Он так и не разобрал, кто это спросил. Он будто кожей чувствовал ухмылки охраны, в притворном терпении ждавшей его ответа. Подняв голову, Митя встретился взглядом с Никитой – и первым отвернулся, не выдержав стыда. - За порядки прежние, ребята, - тихо сказал он, обнимая закованную руку свободной, - а сейчас… расходитесь по работам.* * *
1737, Марбург
- …Ну, вот разъясни, зачем ты к этому хлыщу полез? - А что мне оставалось?! - Для начала – говорить потише… Скрипнула входная дверь. Крадучись между не менее скрипучими половицами, двое студентов проникли в дом и принялись на ходу стягивать туфли. У Михайло кровила губа, один манжет отсутствовал, а парик, помятый и растрёпанный, съехал куда-то вбок. Митя выглядел не лучше: щурясь подбитым глазом, он отряхивал камзол и держал шпагу с оборванной перевязью под мышкой. При этом оба хихикали и пьяно пошатывались. - Что мне оставалось? – тихо повторил Митя, разведя руками и едва шпагу не выронив. - Ты слышал, как он отзывался о Вольфе? Такую наглость прощать нельзя! Михайло фыркнул, пытаясь сориентироваться в предрассветных сумерках. - Мы заслуги профессора, похоже, чаще отстаиваем, чем девиц, Отечество и собственную репутацию. - Так ведь дело благое, - ухмыльнулся Митя. Подхватив туфли, в пропылённых чулках, оба двинулись в направлении снимаемой комнаты. - Миш, а Миш… а Густаву тоже досталось? Михайло запнулся о собственную шпагу. - Ты разве не упомнишь?.. Райзер всех разнимал, а потом объяснялся с трактирщиком. Ближайшая половица предательски скрипнула. На втором этаже заворочались. - А Пюттер?.. - Этот объяснялся уже с полицией. Митя снова хихикнул, первым пробравшись в спальню и сбрасывая вещи на пол и кровать. Его примеру последовал Михайло. - Драку помню… Что со шпаг на рукопашную перешли – помню… И что после удирали… Всё прочее – в тумане. - Просто кто-то из нас двоих как пить не разумеет, - неровным движением стянув с обоих парики, Михайло бросил их на письменный стол – но те отчего-то в совсем иную сторону улетели. Он озадаченно поморгал на сей конфуз – и махнул рукой. Митя захрюкал от смеха. - Да, Миш, а ты прям вот мастер… На кровати они обрушились одновременно, глядя друг на друга и борясь с головокружением и весёлостью. Михайло пробовал шевелить разбитой губой, радуясь, что хоть зубы целы. Митя, шипя, ощупывал синяк. - Очень болит? - Ерунда, в прошлый раз хуже было… В прошлый раз из чьего-то окошка их ведром помоев окатили: вонь стояла такая, что марбургские красотки с визгом разбежались. Михайло, едва забрызганный, получил нагоняй и приказ вещи к прачкам нести. Митю же, вымокшего до нитки, фрау Цильх, ворча и охая, заставила лезть в ванну. Вспоминая об этом и о затратах на стирку, оба рассмеялись. - Много у нас времени?.. Михайло поднял голову, прислушиваясь. - Хозяйка уже не храпит – значит, скоро подъём… До занятий часа три, думаю. Подобное происходило не в первый раз, и алгоритм действий был точен как математическая задача. Привести себя в порядок, переодеться, выслушать от вдовы пивовара за завтраком и, спешно дожёвывая селёдку, бежать на лекции. Иногда, как более выносливый, Михайло проделывал это один, поскольку из Мити выпитое накануне чаще рвалось обратно. Впрочем, вне зависимости от последствий кутежа, начало всегда было одинаково: - Не смотри на меня так… - Митя… - Я в прошлый раз ходил! - А я два раза перед тем. И сковороду опрокинул. - Отлично. Посему никто не пойдёт. - Нельзя, - вздохнул Михайло, - от нас винищем разит за версту, выгонят же. Ну, Митенька… Посопев обречённо, Митя стянул грязные чулки и пошлёпал босыми ногами обратно в коридор. - Паскудник ты всё-таки, Миш, - заметил он у порога, - вот как за хозяйской дочкой бегать – тут мы первые. А как петрушку в кухне воровать – сразу «Митенька»! - Не ворчи, - улыбнулся Михайло, - ты сейчас очень похож на зуйка: взъерошенный, крохотный и воинственный. - На кого?.. – влетев с размаху в дверной косяк, Митя сердито сверкнул глазами. - И вовсе я не крохотный! Это ты у нас медведь здоровый! Он шатко направился в кухню, продолжая ворчать, а Михайло поднялся отработанным рывком и, сведя глаза к переносице, привычно свёл и две комнаты воедино. Затем отлил воды в умывальный таз, добавил мыльного раствору и принялся пену для бритья взбивать. Маленькое зеркало, перед коим они ежеутренне толкались, отразило изрядно мятую, но бодрую физиономию. На втором этаже досматривали сны Элизабет, её братец и их почтенная матушка – надо бы испросить у фрау Цильх мази для Митькиного синяка, сам он нипочём не станет. А ещё найти в сундуке им обоим свежее платье. И вспомнить, куда парики забросил – без них дурным тоном будет являться. Но сперва, конечно, пожевать петрушку. Много петрушки.* * *
1755, Усть-Рудица
- Ну, вот, значит, как… Эту строфу мы с этой меняем – видите? Вот здесь «дражайший» переделаем на «любезный», будет слуху приятней. Далее… вот это и это вычёркиваем, а сие заместо их подставляем – и так, сударь мой, у нас получается готовый результат. Иван Иванович Шувалов смущённо улыбнулся, глядя в стихотворение и головой качая: - Боюсь, что у вас, а не «у нас», Михайло Васильевич. Какой из меня пиит? Сколько вы ни бьётесь, а толку не прибывает. Ломоносов рассмеялся. - Будет вам. Я всегда говорю, что нужно, практики ради, больше уроков задавать. Вот вы на верном пути – и посему примите задание к следующему визиту: пять строф ямбом о русской зиме. В любом настроении, какое заблагорассудится. В кабинете, где они сидели, жарко горел камин. Стол утопал в бесчисленных черновиках: новых и старых, отброшенных, смело перечёркнутых или оставленных «до решения окончательного». Рядом располагалось вино и закуски. - Зима – великолепная тема, друг мой, - протянул Шувалов, беря бокал и подходя к окну, - все её достоинства, красоты… Метафоры… Однако, уже вечереет, а мы увлеклись нашими экзерсисами… - Стало быть, самое время об ужине подумать, - заключил Ломоносов, - признаться, хоть я и планировал, а даже рад, что не успел никого более пригласить: вон какая непогода разыгралась. Иван Иванович, вы один составите компанию нашему семейному кругу? Сдвинув тяжёлую занавесь, Шувалов посмотрел на двор. За несколько часов, отданных поэзии, на небе собрались тучи, и поднялась метель. Снега уже было столько, что садовые дорожки совершенно скрылись из виду. - Благодарю, с радостью, - Иван Иванович пригубил вина, скорее угадывая в сумраке очертания лип, места для коих сам некогда выбирал, - а знаете, Михайло Васильевич, я вам даже завидую… Ломоносов изумился. - Вы – мне? Камергер и фаворит Её Величества? Человек, у которого есть так много? - Именно, - кивнул Шувалов, - у меня есть многое, а мне было бы и малого довольно. Своего узкого круга и любимого дела… И если бы не глубокая привязанность, питаемая мною к государыне… Он со вздохом отпустил портьеру и глотнул ещё вина. Обстановка с погодой располагали к откровенности. Ломоносов, подперев рукой щёку, улыбнулся: - Вы просто не дворцовый человек, хоть и провели юность во дворцах. Уж простите за вольность. Иван Иванович обернулся, тоже улыбаясь: - Отчего же вольность? На правду, свет мой, не обижаются, - он окинул кабинет задумчивым взглядом: книжные полки, ворох бумаг, множество гравюр на стенах, глобус, вызывающий особую симпатию, - кстати, вы давеча упоминали о новых образцах бисера и стекла. Можно полюбопытствовать? - Образцах?.. О, конечно, - Ломоносов поднялся, осторожно собирая бумаги и освобождая место, - запамятовал совершенно, а ведь образцы пречудеснейшие. Позвольте-ка вашу руку… Он поставил на стол шкатулку о нескольких отделениях и щедро зачерпнул содержимого: - Какие оттенки, вот, вглядитесь. Этот совсем недавно получили, этот изготовлен про запас – больно быстро кончается. А этот… - Михайло Васильевич! Да-да, он здесь… Михайло Васильевич! Быстро стуча каблучками, к кабинету бежала Елизавета Андреевна. За ней, не отставая, спешил молодой ещё монах, насквозь продрогший и кутавшийся в заметённую снегом шубу. - Михайло Васильевич, господин Шувалов, - супруга Ломоносова, приложив руку к груди, остановилась в дверях, - извините, что прерываю штудии, но дело, кажется, очень срочное! - Вы – господин Ломоносов? – монах бережно протянул в несколько раз сложенную бумагу. - У меня письмо для вас, лично в руки. Шувалов перевёл удивлённый взгляд с вошедших на хозяина дома. Елизавета Андреевна, обмахиваясь ладонью, тоже воззрилась на супруга. Ломоносов же во все глаза глядел на протянутое послание – хмурясь, боясь дышать и не замечая, как стекают с пальцев кроваво-красные сверкающие стёклышки…* * *
Ранее, окрестности Петербурга
Если бы спросил кто Никиту Воинова, когда всё не так пошло и завернуло не туда, Никита, не задумываясь, ответил бы, что в ночь годовщины, когда рабочим привезли сыра да хлеба, а Дмитрий Иванович любовался чашей, кою надлежало расписать. Сейчас, по прошествии трёх лет, он хорошо это понимал, а тогда, Бог свидетель, они все ослепли от радости, ласки и свободы… Взмах плети. Смех надзорных… Крики. Никто не удивлялся поначалу: оно само как-то получилось, что надзорные, молодцеватая и грубоватая четвёрка, задерживаться стали на производстве чуть дольше, а не токмо для того, чтобы отчёты на имя барона получить да за результатами приглядеть. Они дольше задерживались – и больше себе позволяли, действуя именем Черкасова. Последний же, действующий именем Её Императорского Величества, был незыблемым – и всё более редким гостем. Никто не смел усомниться или задуматься, а когда задумались, поздно было: обращение из человеческого сделалось произвольным и изуверским. Взмах плети. Смех надзорных… Крики. Никита хорошо помнил, как в первый раз вывели рабочих во двор, дабы в цеху препятствий и поломок не производить. Как порцелин стал важнее, чем люди, а над Петербургом шёл колючий мелкий дождь. И кабинет-курьер Жолобов, заместо Хвостова тогда бывший, объявлял о наказании за провинность нижеследующих, пофамильно… В испуге и неверии мастера глядели на своих мучителей, и Дмитрий Иванович, благослови его Господь, вышел вперёд, о несоразмерности наказания преступлению говоря, но двое подпоручиков скрутили его, оттаскивая, пока Тархов, поигрывая плетью, уже примерялся к спинам коленопреклонённых мужиков… С того самого дня Невская порцелиновая мануфактура более не слышала смеха. В стенах её поселился страх. Контроль над работами ужесточился; наказания следовали одно за другим: без разбору, без системы, а порой и без всякого основания. Битьё сменяли цепи, за цепями шло отсутствие жалованья. Никто не ведал, чем в следующий раз не угодит Кабинетному надзору. Никто не ведал, когда же в следующий раз приедет барон Черкасов для разъяснений – а Его высокопревосходительство, будто намеренно, так и не спешил с визитами. Теперь Никита знал уже наверняка, не спешил и вправду намеренно – вот, когда самая суть Ивана Антоновича, наконец, жестоко обнажилась. А господин Виноградов писал ему… Все его промемории, наполненные мольбой о справедливости, - сколько их было?.. Сколько надежд и чаяний, просьб об аудиенции, пока за ним самим, озлобившись, не начали следить, а впоследствии – запирать. Никита молился – единственное, что он мог, бессильный и безродный. О помощи просить было некого, да и не пошёл бы родной монастырь никогда против Кабинета, а следовательно – против государыни. Возможно ли, что она одобряла всё это?.. По ночам стали сниться кошмары, однако подлинный кошмар случился позднее – в то утро, когда избитый и закованный в цепь господин Виноградов предстал перед своими людьми… В его потухшем взгляде не было ни света, ни тепла – и с этим взглядом, выжженным в памяти, отныне предстояло работать и Никите. Производство порцелина не прекратилось. Оно просто сделалось адом. Все терпели – и подчинялись. А Дмитрий Иванович снова писал – но уже не промемории: от барона последовал незамедлительный указ о создании рукописи, могущей облегчить изготовление посудных изделий, с подробнейшим изложением этапов. У Никиты сердце сжималось вечерами, когда он, покидая мануфактуру, мимо двухэтажного домика шёл, куда охрана уже не пускала… Впрочем, тут в какой-то момент повезло: раз, обнимая сумку с монастырскими «дарами», как звал их учитель, и наплевав на запреты, Никита открыл дверь и переступил порог – мальчишка-подпоручик, едва старше его, мигом загородил собой лестницу и схватился за шпагу. - Стой! Пускать не велено! - А морить господина голодом велено? – в гневе накинулся на него Никита. - Вы что думаете, он лучше трудиться будет? Сидите здесь, умяли все припасы – на его деньги купленные, между прочим! Пусти по-хорошему, не то прокляну страшно – я умею, нас в монастыре учат! Сколько бед и небесных кар навлёк на себя своей отповедью, Никита старался не думать. Но что-то такое, должно быть, углядел в его глазах подпоручик Котов, испуганно икнувший и посторонившийся. И уже потом, на обратном пути, осторожно придержал за локоть и прошептал: - Эй, а ты вправду проклинать умеешь? Никита смерил мальчишку долгим взглядом – и честно произнёс: - Может, и умею, не знаю… Доселе как-то не пробовал. Котов, пару раз моргнув, неожиданно улыбнулся. - Извини меня, - просто сказал он, - ты не думай, нам кой-чего привозят из города, и его кормят, но мы не пируем. Ни я, ни Завьялов не рады быть здесь, но кто ж приказа ослушается? Извелись уже: всё будто преступника стережём… Хотя какой он преступник… - Спасибо, - Никита достал подпоручику последнее яблоко, мысленно гадая, искренность перед ним или плутовство. Определиться не смог, но в следующий раз, как младшие чины стерегли домик, внутрь пустили уже беспрепятственно. И так, неожиданно и странно, был обретён союзник, упреждавший, когда можно, а когда лучше не соваться. - …Ты гляди нынче в оба, - шепнул он как-то Никите, косясь на бывшую комнату Гунгера, - Завьялова нет, животом мается, а эти в карты играют, но не об них речь. Ваш-то, совсем беспокойный… Ходит и ходит цельный вечер. Я ужин ему относил – перья изломаны, бумаги разбросаны… «Будешь тут беспокойным», - подумал Никита, дождавшись, пока в замке провернётся ключ. Последние два года связь с внешним миром для господина Виноградова неумолимо сходила на нет: производство было налажено, инструкции рабочим передавались, в основном, через надзорных, рукопись, по велению барона, росла, а перемещения от дома к заводу и обратно, его же заботами, случались всё реже. Представшая глазам картина слова Котова подтвердила: беспорядок в комнате наставника был непривычным, не похожим на выработанную годами германской учёбы аккуратность. Он сам, бледный и осунувшийся, не помнящий себя, ходил из угла в угол, перебирая дневники и переставляя пиалы. - Дмитрий Иванович… - Я найду, сейчас… Ещё немного… - Вам помочь?.. - Упаси Боже. В таком деле грешно помогать… - В каком «таком»? – Никита, нахмурившись, поднял один из смятых листков и развернул, за ним другой. - «Обстоятельное описание чистого порцелина»… Дмитрий Иванович, а формула с чего вдруг изменилась? Как бы посуде сие не повредило… - А?.. Это ты, Никита?.. – тетради выпали из дрогнувших рук. Звякнув, разбилась о пол задетая колба – к счастью, пустая. Господин Виноградов перевёл растерянный взгляд с собственных пальцев на осколки, а затем посмотрел на ученика, впервые осознавая его присутствие. - Прости, я подумал… а впрочем, неважно… Он провёл рукой по лицу, будто паутину морока смахивая, и внезапно улыбнулся. - Бедный-бедный, пострадал из-за меня… Все пострадали… Ну ничего, скоро я с этим покончу, - Дмитрий Иванович дёрнул цепь – раз, другой, третий, отчего оков безжалостно сдавил запястье, - не посуде эта формула вредить должна. Совсем не посуде… - А чему?.. – осторожно спросил Никита, от бумаг возвращаясь глазами к учителю и предвидя уже, предчувствуя, что знает ответ. - Господь Всемогущий, вы же не собираетесь… Опустившись на пол, господин Виноградов рассмеялся. И этот смех, отличный от его прежнего, какой помнился Никите, был ужасен: смех отчаянного обречённого человека, давно доведённого до крайности. - Открою тебе тайну: собираюсь – и скоро! – он зашарил руками по полу, подгребая к себе листы вместе со стеклом. - Они всё у меня отняли, всё: шпагу, яды, даже нож для перьев! Я бреюсь раз в неделю при свидетелях! Но знаешь, не так много учёному нужно, дабы лазейку найти!.. Никита в ужасе сглотнул. - Дмитрий Иванович… - Я по-прежнему выполняю работу и куда больше понимаю в том, что хранится в лаборатории… - Дмитрий Иванович… - Можно глазури и красок с водой развести – и так принимать… Или выпить царской водки с золотом – будет мучительнее, зато скорее… - Дмитрий Иванович, опомнитесь! – не в силах и сам подняться, Никита подполз ближе, беря наставника за руки и проверяя, нет ли порезов. - Какое золото, голубчик, вам жить надобно! - А на что мне жизнь? Вот такая… - смех обернулся всхлипами, те перешли в плач. Дрожа всем телом и задыхаясь от слёз, господин Виноградов заплакал. - Я – преданный сын своего Отечества, в чём моя вина?.. В деле, которому посвятил годы? Я любил порцелин всей душою, Никита, но теперь ненавижу! - Тшш, успокойтесь… - Я забыл, как выглядит Петербург. Я отвык от солнечного света… - Тише, идите сюда… Вот так… Он обнял наставника, тихонько укачивая и молясь про себя, чтобы никто не услышал их и не вошёл с новыми криками и побоями. Дмитрий Иванович мёртвой хваткой вцепился в ученика: на предплечьях, где рукава рубашки были закатаны, виднелись подзажившие следы от плети. - Знаю… Знаю, что ему нужно… Ивану Антоновичу… Рукопись будет готова – и надобность во мне иссякнет, - лихорадочно продолжал господин Виноградов, - из кого другого начнёт жилы тянуть – из тебя, к примеру. Мастером сделает… Лучше спутать карты сразу. - Тшш, не говорите так… - Я больше не выйду из этой клетки – но хоть вас уберегу… Никита, у меня никого не осталось, кроме тебя… Помолись обо мне – потом, после… - Нет! – Никита, поражаясь решимости своей, покачал головой и глянул в обезумевшие чёрные глаза. - Нет, я вызволю вас, даю слово. Пока не мыслю, как, но я найду способ, верьте мне. Он действительно не знал поначалу, как исполнить обещанное. Промаявшись в думах и тревогах несколько дней, каждый из коих для Дмитрия Ивановича мог последним обернуться, Никита сел, наконец, писать письмо. Не Её Величеству Елизавете Петровне – сия идея была сколь опасна, столь и ненадёжна. Письмо предназначалось иному человеку. Ничего, что годы разлуки и неведение, рассуждал Никита. Ничего, что ссора приключилась однажды, но ведь когда-то они были друзьями с господином Виноградовым. Когда-то они делили успехи, невзгоды и кусок хлеба на двоих, и именно к нему, к этому человеку, лично которого не знал, но о ком наслышан был премного, Никита собирался обратиться. - …Опять ты, заполошный? – высокий монах придержал воспитанника, едва не влетевшего в угол коридора. - Шагом надо, а не упомнишь никак! Чего у тебя? - Беда у меня, брат Василий, - шёпотом зачастил Никита, оглядывая оба конца прохода, - нельзя никому здесь говорить, выдадут. Один ты помочь можешь. - Господь с тобой, да чем же я… - Вот письмо, - сунув руку за пазуху, Никита вытащил сложенный лист бумаги, - доставить надобно. Я не говорил никогда, но безвинные люди на мануфактуре давно страдают. Учитель мой вовсе жаждет грех над собой свершить. Помоги спасти их! Перекрестившись по наитию, брат Василий взял письмо и нахмурился. После чего тоже оглядел коридор – спокойствия ради. - Помоги, - повторил Никита, - век помнить буду и молиться о тебе. Коли не в те руки попадёт, худо придётся – и мне, и всем… - Да уж сам догадываюсь, не дурак, - тяжело вздохнул брат Василий, потирая лоб, - ладно, сыщу возможность. А ты уверен, что твоё послание Кабинет и управство барона пересилит? Кому доставить-то? - Михаилу Васильевичу Ломоносову. Лично.* * *
Позднее, Усть-Рудица
- …От кого сие письмо? - От Воинова Никиты, воспитанника Александроневского монастыря. - Но я не знаком ни с каким господином Воиновым… - Прочтите, Михаил Васильевич. Меня уверили, что вам всё станет ясно и что дело не терпит промедления. Михайло, сопровождаемый тремя взглядами, взял бумагу и развернул. И страшное ощущение того, что он знает, о чём прочтёт сейчас, что так уже было, и когда-то он стоял вот так же посреди гостиной, с похожим письмом, извещавшим о смерти отца, виденного прежде во сне, - ощущение это, оглушающее и тяжкое, навалилось на него всей мощью. «Милостивый государь Михаил Васильевич, Моё имя вам ничего не скажет, но промеж нами есть человек, о чьём благе я пекусь, и который считает вас другом. Речь о Дмитрии Ивановиче Виноградове – он в большой беде. Сказать по правде, всем нам, людям, стоящим под его началом на Невской порцелиновой мануфактуре, несладко теперь приходится, но Дмитрию Ивановичу – хуже прочих. Его высокопревосходительство барон Черкасов Иван Антонович, делами у нас заправляющий, показал себя за последние несколько лет с худшей стороны, чего прежде не случалось и к чему не давали поводов. Господин Черкасов жестокосердствует как над детьми, так и над стариками, а ведь ни одна провинность, смею уверить вас, не была достаточной или свершённой мастерами по злому умыслу. Что до Дмитрия Ивановича – положение его равно таковому преступника или опасного зверя. Вот уже два года он, будучи в здравом уме, на цепи сидит, без жалованья, запертый от мира и общества, коему подарил весь порцелин, произведённый в России. Все статуэтки, вазы, подсвечники, сервизы, поставляемые ко двору, - все эти предметы, которые, несомненно, вы могли видеть, не зная их авторства. Я подозреваю, что и никто сего не знает, Михаил Васильевич, - барону Черкасову подобное выгодно, а времена, когда мне совестно было возводить на него напраслину, давно миновали. Припадаю к ногам вашим и молю о заступничестве перед государыней Елизаветой Петровной – вы имеете влияние и лишь вам под силу переменить ситуацию. Но заклинаю вас, поспешите: Дмитрий Иванович на грани и всерьёз помышляет себя жизни лишить. У него нет никого в Петербурге, вы – наша единственная надежда. Н.В.» - Михайло Васильевич?.. На вас лица нет, что случилось? – Шувалов шагнул вперёд, но Елизавета Андреевна опередила его, обеспокоенно глядя на супруга: - Что, Михель? Дурные вести?.. - Митя нашёлся, Лизонька. Наш Митя… - произнёс Михайло, пытаясь совладать с дыханием, а равно и с мыслями. - Я должен ехать в Петербург, просить аудиенции императрицы. - Прямо сейчас? - Это вопрос жизни и смерти, Лиза, - он обернулся на молодого монаха, по-прежнему стоящего в дверях, - как ваше имя? - Иероним, - представился тот. - Я прошу вас быть нашим гостем на время непогоды, брат Иероним, - предложил Михайло и посмотрел уже на Шувалова, - Иван Иванович, вы тоже оставайтесь и примите мои извинения. Скоро подадут ужин и… - …и я не отпущу вас одного, полноте, - Шувалов подошёл ещё ближе и осторожно положил руку ему на плечо, - со мной, что бы там ни было, аудиенция выйдет быстрее. К тому же, у вас карета, а я на санях. Посему, если позволите, пойду распоряжусь об их готовности. Любезно раскланявшись с Елизаветой Андреевной и кивнув брату Иерониму, он вновь посмотрел на друга. - Выезжаем сразу по вашему распоряжению.* * *
Окрестности Петербурга
Свеча неумолимо догорала, давая всё более дрожащее пламя, от чего строки перед глазами начинали расплываться. А может, и не токмо по этой причине… Митя устало потёр переносицу, понимая, что смысл написанного ускользает. С самого утра в теле поселились ломота и слабость, а простые задачи были едва посильными. На подоконнике стоял недоеденный обед, он же ужин: кусок подсохшего хлеба да несколько ложек каши. За самим окном вовсю бушевала метель, и холодное зимнее небо, перекрытое снежной пеленою, уже стало неразличимым. Надо бы заменить свечу и продолжить работать… Надо заново протопить комнату, ибо холод собачий, кажется, вот-вот просочится вовнутрь. Митя поднялся из-за стола, но слабость, обернувшаяся внезапной дурнотою, закружила стены в пляске, вынуждая опуститься обратно. Время… Лишь немного времени, чтобы переждать приступ. До чего же некстати… Он положил голову на руки, тяжело дыша и глядя на пламя догорающей свечи, а когда в следующий раз открыл глаза, та уже погасла, и сумерки сменились густой темнотою. И ещё было очень холодно, но не в комнате, а как будто внутри самого тела. Погода за окном, казалось, ещё более свирепствовала: кроме завывания ветра никаких других звуков не слышалось. Домик словно вымер, хотя охрана не могла далеко подеваться. Интересно, кто сегодня на посту у его покоев?.. А кто завтрак приносил? Который теперь час? Рабочие отпущены? Господи, им ведь как-то нужно добираться… Лишь бы не секли никого сегодня, люди и без того измучены сверх меры… - Никита… Кто-нибудь… - Митя позвал наугад, морщась от собственного голоса. В горло точно песку или угольев насыпали. Он снова поднялся на ноги, дрожа и едва о цепь не запинаясь. Вспомнить бы, где свечи хранятся… Но прежде – отдохнуть, совсем немного времени… Держась за стену, Митя добрёл до кровати и опустился на подушку, накрываясь тонким одеялом. Где же Никита, его нет уже несколько дней… Дурнота усиливалась, мешая думать и сопротивляться. Нестерпимо захотелось пить, но кадка с водой, как назло, у дальней стены стояла – дойти сейчас до неё он бы ни за что не решился. - Кто-нибудь… Сюда… - выдохнул Митя, прикрывая глаза и подтягивая колени к груди. Никогда прежде, ни в школярские годы, ни в студенческие, не было настолько плохо. Может, прав его ученик, и всё само собой выйдет, не понадобится даже царской водки намешивать… Сколько так пролежал, маясь между бредом и явью, он не ведал. Отчего-то вспоминался родной Суздаль, переплетаясь со Спасскими школами: то батюшка и матушка журят его и Яшу с Акилиной за беготню по собору, то Феофан Прокопович принимает экзамен по латыни… Архиепископ осторожно и как-то крадучись подходит к Мите, замечания делая: - …Вот надо тебе туда лезть? Нас накажут… Или не Феофан это?.. - Не причитай, не накажут. Метель стихла: пока завод обойти, пока вернуться… А вот Марбург лоскутным одеялом пестреет… Шаги незнакомые совсем рядом… Солнце в кудрях Элизабет… Михайло, ворча, безжалостно правит очередные любовные вирши… - Уснул, что ли?.. Странно, даже к еде не притронулся. А мне казалось, я что-то слышал… - Я не слышал ничего. Оставь, идём отсюда… Чьи это голоса?.. Мимо проплывают мутные пятна света… Опять шаги… Профессор Вольф подписывает ему с Мишей книги и обнимает на прощание… - Тебе его совсем не жаль? - Мне за жалость, как тебе, не доплачивают монастырскими яблоками… Советник Генкель в очередной раз отчитывает за глупость и нерадивость… Одно из пятен замирает с тяжёлым вздохом: - Дурак ты, Завьялов. Злющий дурак. Потому-то и живот у тебя всё время… Слушай, мне это уже не нравится, иди сюда… - Ну, что там?.. Скрип половиц возле самой кровати… Свет наклоняется так, что глазам больно, и вновь уходит куда-то вниз. - Наша болтовня бы уже любого перебудила, а тут… На лоб опускается благодатно прохладная рука. - Господин Виноградов, вы меня слышите?.. По-моему, у него жар, надо посылать за Черкасовым… - Пить… - прошептал Митя из последних сил, тщетно пытаясь разглядеть обладателей голосов. Как ему приподняли голову, поднося к губам кружку, он уже не чувствовал, проваливаясь в забытьё…* * *
По пути к Петербургу
- …Пятнадцать лет, Иван Иванович, подумайте… Пятнадцать лет – и десять из них мы в одном городе были… - Не казнитесь, Михайло Васильевич. Коли и винить кому себя, так уж мне. - Вам-то за что?.. Дорога на Петербург была ужасающе бесконечной. Метель то сотрясала сани, скользя по крыше и стучась в узкие окна, то стеной вставала перед лошадьми, испуганно пригибавшими головы. Метель подхлёстывала в спину Ломоносовского кучера, взятого взамен того, что Шувалова привёз. Подняв к лицу ворот шубы, возница мчал сквозь ветер и целые пригоршни снега, беспрестанно твердя молитву. Молились и сидевшие в карете друзья, напутственно перекрещённые Елизаветой Андреевной. Каждый думал о своём и, в то же время, об одном и том же: впереди почти восемьдесят вёрст и всего четыре станции для короткого передыху. И, даст Бог, при нынешней погоде, часов двенадцать езды. - …За что? А за то, что был в двух шагах от правды, но позволил не токмо себя, но и государыню за нос водить, - нахмурился Шувалов, успевший несколько раз перечитать письмо и подробно узнать о человеке, ради коего они ехали в Северную столицу, - Бог мой, я как вчерашний день помню рассказы брата о комиссии на мануфактуре. И те именины, и чашу с латинской W на дне – такой, как на прочих изделиях… Черкасов лгал Её Величеству, хотя она неоднократно справлялась о делах. Смотрел в глаза, всё уже заранее решив, - и лгал… - Вы не могли знать, - сказал Ломоносов тихо, - и никто не мог. Но я в самом деле не понимаю: почему, Иван Иванович… Откуда эта жестокость, о которой пишет Никита Воинов? Неужто весь порцелин того стоит? Шувалов отвернулся к окну, воскрешая в памяти события минувших лет и тщательно подбирая дальнейшие слова. - Никогда не думали, отчего порцелин «белым золотом» прозвали? – наконец, начал он. - Искусство пополам с наукой, почти философский камень, Михайло Васильевич. Исстари было своё производство на Востоке; в Европе, с некоторых пор, своё, а чем Россия хуже?.. Попробуйте обо всех сервизах, чашах, пакетовых табакерках – помните моду на них? – обо всём этом попробуйте помыслить как о едином источнике собственной власти и казённых денег. А затем прибавьте к оному опалу в связи с возвышением Меншикова да ссылку в Астрахань – вот вам и ответ. Барону есть, что терять и чего опасаться: боюсь, для него ум и таланты господина Виноградова – слишком лакомый кусок… Ломоносов слушал в смятении, глядя то на друга, то на письмо, крепко зажатое в руках. Ответить было нечего. Представить описанное, Иван Иванович хорошо понимал, - страшно. - Я жалею, что ушёл тогда из Фрайберга, - признался Михайло Васильевич немного погодя, - прежде ни разу не жалел, а ныне – жалею. Несколько лет назад мне приснилось, что… Я не рассказывал, у меня уже бывали вещие сны, и теперь… Что, ежели б наши пути не разошлись?.. Мне на свою жизнь грешно сетовать, но вдруг Митькина сложилась бы иначе? Вдруг он был бы вне опасности?.. Такого Ломоносова Шувалов не знал – и точно впервые видел. Привыкший разбираться в людях и тонко их чувствовать, он с хладнокровием усмирил собственную тревогу, тяжёлую, но неуместную и недопустимую сейчас. - Мы успеем, - ответил он ровно, - и всё у Дмитрия Ивановича ещё сложится. Обязательно. Вечер снаружи давно сменился глубокой ночью, та будто нарочно с каждой минутой делалась мрачнее и ненастнее. Часть пути друзья провели в молчании, погружённые в думы о том, как встретит Петербург и Государыня Императрица. Часть пути пытались дремать, однако сон не шёл, то и дело прерываемый беспокойным воображением. Не было и аппетита: на очередной станции, оплатив три порции ужина и к своей толком не притронувшись, Иван Иванович долго стоял на крыльце, ожидая смены лошадей и конца трапезы. Чернильное небо нависало над трактом, всё более заметаемым сухой снежной крупой. Впереди был самый длинный отрезок пути. - Прохор, как закончишь здесь, полезай к барину в сани, - возвращаясь в общую залу, сейчас почти безлюдную, распорядился Шувалов, - до следующей станции нас повезёт местный возница. Кучер Ломоносова аж глаза округлил, выронив ложку. - Да… да разве ж можно, Ваше Сиятельство? Я не устал! И не замёрз ничуть! Михайло Васильевич, ну вступитесь!.. Ломоносов, сам сидевший за соседним столом над полной тарелкой, покачал головой. - Его Сиятельство дело говорит, Прошка. Ступай, нагеройствуешься после. После нанятый мужик, лихо взнуздывая, пустил коней вперёд что есть мочи. После вёрсты замелькали за каретными окнами ещё проворнее, ещё неистовее… После была одна, последняя, остановка, и Прошка, единственный успевший отдохнуть и посвежеть, повёз их вновь самолично – туда, где из холодного марева уже выступали очертания Петербурга. Волнение делалось нестерпимым. Иван Иванович посмотрел на часы – было около семи утра. Едва сани, плотно запорошенные белым, подъехали к Зимнему дворцу, дверь распахнулась, и друзья быстро направились внутрь. - Жди здесь! – на ходу оглянувшись, приказал Михайло Васильевич кучеру. Тот, стряхивая с себя снежные хлопья, с готовностью кивнул. Светало. Во дворце уже было людно. Сопровождаемые взглядами придворных и отзвуками собственной поступи, сквозь бесконечные холодные залы и коридоры Шувалов и Ломоносов спешили к государыне. - Её Величество у себя? - осведомился Иван Иванович, вверяя шубы и треуголки лакею. Тот учтиво поклонился. - У себя, Ваша Светлость, Елизавета Петровна встали и сейчас в кабинете. Доложить? - Мы сами, не нужно. Императрица обнаружилась именно там, где указано: в длинном пеньюаре, с распущенными по плечам волосами она занималась бумагами и выглядела совершенно по-домашнему. Увидев фаворита, государыня отложила перо и удивлённо приподняла бровь. - Иван Иванович?.. Свет мой, отчего не в отъезде, у господина Ломоносова? Я не ожидала так скоро… - Ваше Величество, - Шувалов, бледный и взволнованный после бессонной ночи, поклонился, - я к вам аккурат с Михайло Васильевичем, он ждёт. Молю, примите и помогите, его друг в опасности большой…* * *
Окрестности Петербурга
…Митя пришёл в себя, найдя на лбу сложенную в несколько раз тряпицу. Та была ещё влажной, но он не помнил, чтобы сам озаботился компрессом. Как не помнил и воду, ближе к кровати переставленную. И ещё чего-то важного… Борясь с головокружением, он приподнялся на локтях, отчего комната вновь заплясала. Как же душно… Когда истопили печь? Он сам сие проделал или кто помог?.. Нет, всё не то, упущено другое… Пошатываясь, Митя встал на ноги – и едва не упал от нового приступа слабости. Рука под оковом болела, точно обожжённая, тело не подчинялось. В мыслях глухой стеною плыл туман, похожий на переваренный кисель. Держась за цепь как за нить путеводную, Митя медленно дошёл до двери и подёргал ручку. Заперто. Без сомнения, заперто, как и было… Он привалился к стене, озадаченно хмурясь – и в этот миг недостающие звенья воспоминаний заняли свои места: ночной озноб, визит подпоручиков, их разговор и мучившая жажда… А промеж всего – то, от чего в страхе сжалось сердце: …По-моему, у него жар, надо посылать за Черкасовым…* * *
Петербург
В кабинете стояла напряжённая, почти осязаемая тишина, кою нарушали разве что стрелки часов, огонь в камине да стук каблуков на царицыных домашних туфлях. Елизавета Петровна не любила демонстрировать чувства, обуревавшие в иные моменты, - положение обязывало, а судьба сию науку преподавала хорошо и не раз. Но более прочего не любила государыня, когда подозрения, из мелочей рождённые, оказывались верными. - Что же теперь, Ваше Величество?.. – не сводя глаз с императрицы, осведомился Ломоносов. И он, и Шувалов стояли поблизости, замершие в ожидании. Елизавета Петровна отвернулась от окна, медленно складывая письмо по линиям сгиба. Она превосходно владела собой, и лишь руки, пальцы, сжатые до побелевших ногтей, выдавали её. - Будь покоен, Михайло Васильевич, дела сего я не оставлю, - твёрдо сказала государыня, - а наперёд мне урок: заслугами отцовых сподвижников не обольщаться. В эту минуту дверь открылась, и вошёл один из лакеев. - Нашли? – посмотрела на него Елизавета Петровна. Лакей, поклонившись, качнул головой. - Нигде во дворце Его высокопревосходительства нет, Ваше Величество. Слуги доложили, что барона по срочному делу на порцелиновый завод вызвали. Шувалов и Ломоносов беспокойно переглянулись. - Давно он отбыл? – спросил Иван Иванович. Следом за первым в кабинет вбежал другой лакей, запыхавшийся и взволнованный. - Со всех ног спешил, извиняйте, матушка государыня! – поклонился он, часто дыша. - Барон Черкасов уехал сам не свой, как бешеный. С ним ещё офицерик молодой был, я обоих сам провожал к карете. Отбыли в скорости после того, как Его Сиятельство и господин Ломоносов пожаловали. На словах о бешенстве Ломоносов побледнел, судорожно вздохнув. Елизавета Петровна посмотрела на часы и, отпустив слуг, вернулась за стол, на котором уже была заготовлена чистая бумага. - Медлить ни к чему, время и так упущено… Иван Иванович, - не прерывая письма, обратилась она к фавориту, - возьми денег, людей из преображенцев, сколько нужным сочтёшь. Будь готов решать по обстоятельствам. Огонь потрескивал до странности громко. Часы вторили ему. Перо поскрипывало о лист, выводя под заключительными строками подпись. - Но Ваше Императорское Величество, как же… - Ломоносов шагнул вперёд, явно опасаясь, что в его участии более нет надобности. Елизавета Петровна смерила учёного внимательным взором и, едва чернила подсохли, вновь поднялась на ноги. - Михайло Васильевич, сие большой риск, но удерживать в такую минуту, хотя могла бы, считаю себя не в праве, - она протянула друзьям оба документа – письмо и охранную грамоту. - Ступайте. И да поможет вам Бог. Позже, когда, преисполненные благодарности, Шувалов и Ломоносов ушли, императрица долго стояла возле окна, провожая глазами исчезавшие в метели сани и шестёрку всадников. Тревога, тщательно скрываемая от близких, рвалась наружу. В руках, подобно хрупкому оберегу, покоилась увитая виноградом чаша…* * *
Окрестности Петербурга
…Митя заметался по комнате, натыкаясь на предметы и чувствуя, как страх глубоко внутри тошнотворным ужасом обращается. Много ли времени прошло, пока он лежал в беспамятстве?.. Компресс ещё не высох, но небо явно посветлело, предвещая скорое утро. Токмо не Черкасов, Боже милостивый. Токмо не теперь, когда такое состояние… Увидит – со свету сживёт, припоминая и производство медленное, и рукопись, что с места не движется, и прочие огрехи… А там и на мастеров перекинется, вымещая злобу и гнев, и уже не будет исхода. Нет, лучшему самому… самому со всем покончить. Снова к стене привалившись, Митя замер, поражённый простотой и ясностью этой мысли. А ведь недавно, кажется, вот так уже было. Недавно Никита, славный добрый Никита, успокаивал его, даря несколько дней надежды на то, что дурное переменится и пройдёт… Но оно не пройдёт – убирая с лица мокрые от пота волосы, Митя знал сейчас наверняка. Сколько ему, тридцать пять всего?.. Почему-то отчаянно хотелось жить, - чтобы как в Марбурге и чтобы Carpe diem. И чтобы вернулось то, что у него отняли и на что более нет сил… И как же душно, Господи… Почему в комнате разом и холодно и душно?.. Митя подошёл к окну, борясь с задвижками и широко распахивая створки. Ледяной ветер моментально хлынул внутрь, остужая воздух, гуляя по разгорячённой коже, но не принося облегчения. Изо рта вырвалось облако пара… Ниже под подоконником, уже заметённый, начинался карниз – Митя с горечью вспомнил, как пытался два года назад бежать по нему. Как наивно верил. Как прощался прежде со своей библиотекой – той малой радостью, что от прошлого осталась… Кому всё это перейдёт после? Кто её изымать будет? Вон наверху тома, Вольфом подписанные, эти – ещё школьные, подарок Постникова, эти из Фрайберга увезены, а прочее куплено уже потом, на собственные деньги… Но довольно. Взяв одной рукой перья со стола, другой Митя прихватил стул за спинку и неловко побрёл к двери. Цепь змеилась и лезла под ноги, комната опять вертелась, обещая скорое возвращение дурноты, но он точно знал, что сделает это. Сможет сделать… Острия, покружив у замочной скважины, пролезли внутрь. Митя осторожно прислушался: на втором этаже было тихо, лишь с первого доносились шаги и неясное многоголосье. А может, просто в ушах начинало шуметь?.. Резко потянув за стержни, отчего перья с сухим щелчком переломились, он поглубже затолкал концы в замок и подпёр дверь стулом. Вот так… Выход из комнаты теперь воистину оставался лишь один. Ветер, почуяв свободу, начал пригоршнями забрасывать снег в окно. Суставы болью отзывались на каждое движение. Митя сморгнул стаю чёрных мушек, закруживших перед глазами, и съехал по стене вниз. Не спать, токмо не спать… Сколь бы мало до приезда Черкасова ни было, а ни труда, ни жизни своей он барону не подарит. Без последней главы в рукописи нет самого главного, а дописать её он уже не сможет. Ползком к кровати вернувшись, Митя перевёл дыхание. Огонь в печи едва теплился, половицы равнялись цветом с напудренными париками. За дверью было тихо. Дрожащие руки высвободили простыню из-под одеяла и, примерившись половчее, он стал рвать её на полосы…* * *
Позднее
Никита полночи без сна провёл, то с боку на бок ворочаясь, то перелистывая молитвенник и бездумно глядя в окно. Монах, с которым он келью делил, крепко спал, не встревоженный горящей свечой, снаружи снегом заметало город, а сердце ныло в странном необъяснимом предчувствии. Что станет с письмом, когда его доставят? Всё ли гладко пройдёт? И когда вообще сие случится?.. Брат Василий хранил молчание, и единственное, что оставалось Никите – ждать, мучительно медленно и смиренно. Поутру, думал он, будет легче – но легче не делалось. Наоборот, смутное предчувствие крепло, обращаясь полновесной тревогой. Она, эта тревога, стучала в груди и зудела на кончиках пальцев. Она же помешала зайти в трапезную и позавтракать – при одной мысли о еде подкатывала тошнота, и братья монахи удивлённо посмотрели вослед воспитаннику, ушедшему с пустой сумкой и каким-то чужим выражением лица. Никита сам не знал, что именно толкало вперёд, просто чувствовал: надобно спешить. Он уже несколько дней не видел Дмитрия Ивановича, - свет в домике на берегу неизменно горел, но Хвостов и Тархов отгоняли всякий раз прочь, и мысли в голову лезли теперь исключительно дурные… Погружённый в них, он даже не заметил, как растянулся на ровном месте. За ночь Петербург изрядно подморозило и кое-где протоптанные улицы уже посверкивали льдом. Шипя от боли, Никита поднялся и оглядел потери: чулок на колене был сильно изодран, ладони ссажены. Пусть, не до того сейчас. Не до того совершенно… Отряхнувшись и кровь снегом оттерев, он побрёл дальше. Рассвет приближался, но дорога казалась вдвое длиннее привычного. Холод забирался под шубу, в лицо бил ветер, слепя и жаля, свистом отдаваясь в ушах. Ветер же сперва помешал разобрать, о чём говорили возле мануфактуры: вблизи от здания находились незнакомые сани, карета Черкасова и несколько вооружённых всадников в форме. Против гостей, входу явно препятствуя, стояли сам барон и его надзорные. У последних в руках были пистолеты. Ничем себя не обнаруживая, Никита прокрался ближе и напряг слух: - …Я не отопру. - Не безумствуйте, Иван Антонович. Мы попадём внутрь, с вашего ведома или без. - Вот как?.. Любопытно, господин Шувалов, что могут шесть шпаг – против четырёх выстрелов. На вашем месте… - На вашем, сударь, я бы думал прежде, чем угрожать камергеру Её Величества. К слову, при мне седьмая шпага. - Иван Иванович, довольно с него церемоний… - Погодите, Михайло Васильевич… Токмо теперь он, щурясь от налетавшего в глаза снега, смог разглядеть ещё двоих, стоящих между санями и бароном. Один, молодой и статный, в подбитом мехом длинном плаще, другой же… Сердце пустилось галопом, и Никита беззвучно ахнул. Он узнал и исполинский рост, и ширину плеч, ныне шубой обременённых, и взгляд – всё, как Дмитрий Иванович рассказывал некогда. Ломоносов! Тот, кого назвали Шуваловым, успел, между тем, извлечь из-под плаща бумагу и развернул её перед лицом Черкасова. - Отпирайте, барон. Согласно этому документу, всяк обязан содействовать мне, Михайло Васильевичу и сопровождающим в интересах государыни. А Её Величество весьма интересует произвол, царящий у вас на мануфактуре, да судьба самого создателя порцелина – Димитрия Виноградова. Надзорные, замешкавшись, неуверенно переглянулись – и тут Черкасов начал смеяться. Открыто и добродушно, утирая выступившие на глазах слёзы умиления. От слёз этих Никиту мороз пробрал уже до самого нутра. - Помилуйте, Иван Иванович, какой произвол? – задыхаясь от безудержного веселья, спросил барон. - Всякое случается, но люди работают и жалованье имеют. А что касаемо господина Виноградова… - Нам доподлинно известно… - …боюсь разочаровать вас. Никакого господина Виноградова здесь нет – по причине буйного пьянства оный давно уволен и… - Неправда! Два голоса слились в один. Стуча зубами от холода и благодаря Всевышнего за задержку с разбитым коленом, Никита выбрался из-за угла и поймал обрадованный взгляд Котова. - Неправда, вы заперли рабочих, дабы они вашу ложь не оспорили! – крикнул Никита, глядя на барона, а затем повернулся к прибывшим. - Господа, я клянусь вам, что сказанное Иваном Антоновичем – гнусная клевета! Прикажите открыть здание, а я провожу вас к Дмитрию Ивановичу, он заперт вон в том домике! Путаясь в подоле намокшей от снега шубы, он быстро направился к Ломоносову и Шувалову. Ноги по щиколотку увязали в сугробах, ладони терзало острой морозной болью, а глаза, не отдавая мыслям указаний, примечали окружающее: вот лица Михайло Васильевича и камергера странно вытягиваются, вот всадники, обнажая шпаги, спрыгивают с коней… Отчего бегут к нему? И отчего это звуки разом стихли?.. - Сучонок мелкий! Всё ты подстроил!.. Никита чувствует, что происходит страшное, что он сам, почти бегущий, не успевает важного. Он глядит вправо, но ещё прежде, чем раздаётся оглушающий выстрел, между ним и обозлённым Хвостовым вырастает Котов. Запыхавшийся. Встрёпанный. С багровым пятном на груди. - Нет!.. - Гвардейцы! Лошадей к саням, барона и его людей – под стражу! Дом проверить. И отоприте завод, наконец! – Шувалов вместе с Ломоносовым опустился в снег возле упавшего подпоручика, но смотрел на Никиту, пронзительно и тревожно. - Господин Воинов, не так ли? Вы целы? - Никита, вы не пострадали? – окликнул уже Михайло Васильевич. Вокруг что-то происходило: слышались крики, отповедь Хвостова и всхлипы Завьялова, мелькала зелёно-красная униформа офицеров, по-военному быстро исполнявших приказы. Никита запоздало качнул головой, даже не глядя на себя и тоже опускаясь подле Котова – тот морщился и кашлял, на снегу под ним уже расплывалось большое кровавое пятно. - Простите меня, - прошептал подпоручик, - я не мог… не мог иначе. Не мог помочь ему… Дмитрию Ивановичу… Помогите… вы, у вас… получится, - он закашлялся вновь и, обмякая, с улыбкой посмотрел на Никиту, - спасибо тебе… Спасибо… То были последние слова. Ломоносов нахмурился, зубами стянув рукавицу и проверяя пульс раненого, но всё уже и так стало ясно… Вдвоём с Шуваловым они перекрестились, перекрестился и Никита – обернувшись, он увидел, что здание мануфактуры открыли, и во дворе, охая и причитая, собираются перепуганные мастера. - Этот человек спас мне жизнь, а я даже имени его не знаю… Всё Котов, Котов… - пробормотал Никита, осторожно закрывая глаза подпоручику. - Мы возьмём тело с собой, - пообещал Иван Иванович и подозвал кого-то из офицеров, - капитан, позаботьтесь о нём. Рабочих опросить, переписать, кто, откуда, выдать жалованье двухдневное. Скажите, что производство приостановлено до выяснения… - Ваше Сиятельство! Ваше Сиятельство! – со стороны домика бежал ещё один зелёно-красный офицер, и от его полного страха взгляда у Никиты перехватило дыхание. - Там внизу никого, а наверху окно распахнуто – и дверь на замке. Я стучал, звал, сносить пробовал, но уж больно крепко изнутри подпёрли. И не отвечает никто…* * *
Митя балансировал на самом краю деревянного изголовья, держась обеими руками за потолочную балку. Всё более и более выстужалась комната, напоминая не то погреб, не то склеп. Ветер заносил снежинки на стол, портя бумагу, загонял на полки и на постель. Ветер бросал их на волосы и ресницы, на цепь и на обвитую вокруг шеи самодельную удавку. Вот и всё… Окончательность замерла в одном-единственном шаге, но сделать этот шаг Мите было до невероятного трудно. Жить всё ещё безумно хотелось… И безумно далёким выглядел пол – казалось, будто не из досок он, снегом занесённых, а из тумана, поверх коего перекинута золотая с незабудками сеть. Губы помимо воли растянулись в улыбке. Из всего, о чём перед смертью помнить должно, из любых картин, событий и достижений явилась именно она – сетка с царицыного сервиза, мелкими цветами усеянная. Несколько ночей ушло когда-то на придумку, чтобы позднее мастера, сами идеей восторгаясь, кропотливо её на посуду переносили… Теперь сетка вращалась перед внутренним взором, она манила и звала, обещая покой. Звала туда, где не станет ни боли, ни холода, ни шума в ушах, на равномерные удары похожего… Или это ломились в дверь?.. Митя зажмурился, не оступившись едва. За окном почти рассвело. Сквозь шум пробивались крики… Черкасов не мог приехать столь быстро, ведь не мог же, Господи?.. Вновь наполняла тело обморочная слабость. Одна рука скользнула за ворот рубашки, где прятался старый фамильный крест. Надо было снять его прежде, ибо теперь он не был уверен, что сумеет спуститься и повторить свой подъём. Надо было молить о спасении души, ибо теперь он, сын священнослужителя, собирался грех страшный взять на неё… Надо было решиться – и сделать, хоть что-нибудь… Но туман поднимался выше и выше, удары и шум сильнее делались, а золотая сетка продолжала вращаться… А потом неожиданно с сухим треском слетела с петель дверь, впуская сразу множество людей – расплывчатых и непонятных … И в пестроте этой на него отчётливо устремился взгляд – пронзительный, яростный, отчаянный. До боли родной и ещё не позабытый. - Мишук… - одними губами произнёс Митя. Ноги подогнулись – и он полетел во тьму, чувствуя, как затягивается на шее удавка…* * *
…но затянуться ей не дали. С быстротой, какую не помнил у себя много лет, Михайло в два прыжка пересёк комнату, подхватывая безвольное тело. Шувалов и Никита бросились следом, помогая с петлёй. - Вот так, осторожнее. - Я сниму… - Кладите на кровать. - Окно, окно прикройте. - Он цел?.. - Целёхонек, дышит. Но лихорадит его изрядно… Митя и правда горел, дрожа в ознобе. Он казался ещё меньше – и легче – нежели Михайло помнил: бледный, измождённый до прозрачности, ровно такой, каким явился однажды в предрассветном кошмаре. Кожа была влажной от пота и снега, руки – ледяными. Никита начал бережно обтирать ему лицо и шею, а Михайло взял обе Митины ладони в свои – и тут лишь приметил цепь. Он знал о ней, он был извещён письмом и целую ночь готовил себя, он не питал прежде к барону ни любви, не неприязни, изредка пересекаясь по дворцовым оказиям, но ярость, овладевшая теперь всем нутром, была подобна пороховому взрыву. - Обещаю, вы ответите за это, - он повернулся к Ивану Антоновичу, едва сдерживаясь, - не предо мною даже, но пред Богом и Её Величеством… На Черкасова, стоящего в дверях в сопровождении капитана, было страшно смотреть. Лицо его, утратив извечный фасад любезности, исказилось в бессильной злобе, руки сжались в кулаки, плечи напряглись – он будто враз лет на десять постарел. Но куда страшнее было смотреть на Шувалова – Иван Иванович приблизился к барону, вымораживая с ног до головы абсолютно ледяным взглядом: - Ключ. - Вы… вы не увезёте его отсюда, - трясясь от гнева, прошипел Черкасов, - я не позволю, я… - Вам было поручено за производством следить, но вам никто не отдавал на поругание этого человека, - прервал его Шувалов, - отныне он под защитой государыни. Я повторяю: ключ. Три взгляда, полных презрения, устремились на барона. Капитан, стоящий позади оного, тихо кашлянул в усы, напоминая Ивану Антоновичу о себе. Сражение было проиграно, а с ним – и война. Рука опустилась во внутренний карман, извлекая на свет небольшой ключ. - Уведите, - выдохнул Шувалов, забирая требуемое, - глаз ни с кого не спускать. И капитан, скажите внизу, чтоб из саней шкур принесли, какие помягче. Михайло слышал и видел происходящее – но оно будто по краю сознания двигалось, не занимая разум. Все мысли и тревоги были сосредоточены сейчас лишь на Мите: когда взялись за обвитую цепью руку, он дёрнулся, всхлипнув, но в себя так и не пришёл. По сердцу полоснуло отчаянием и болью. - Что же они с тобой делали, Митька… - на коже под оковом остался широкий перетёртый след. Михайло обмывал и перевязывал запястье платком, со скорбью думая, что шрамы от кандалов обычно не сходят. Никогда. - Он был для Черкасова курицей, несущей золотые яйца, - тихо сказал Никита, помогая, - простите, что не написал раньше, Михайло Васильевич. Я боялся и… Господин Виноградов, он… он мог этого не одобрить, а я не ведал, вдруг вы… - …вдруг бы я взял и не приехал?.. – так же тихо закончил за него Михайло. - Я довольно в жизни потерял родных и друзей, Никита, чтобы спасти хоть одного близкого человека. Я бы приехал, обязательно. Шувалов долго посмотрел на него и улыбнулся. А затем попросил Никиту: - Юноша, возьмите любую скатерть, какую отыщете, и соберите в неё все дневники, все тетради и записи господина Виноградова, - всё, что есть в доме. Коли в здании завода ещё осталось, позовите с собой кого из офицеров – быстрее управитесь. Никита горячо закивал и умчался столь стремительно, будто ждал одного момента себя проявить и пользу принести. - Ваше Сиятельство, - в комнату заглянул гвардеец – не капитан, другой, виновато протягивая сложенные шкуры, - там… рабочие, господин Шувалов. Они не уходят. Михайло с Иваном Ивановичем удивлённо воззрились друг на друга. - Не уходят?.. – переспросил Шувалов. - Но почему? Вы всё в точности исполнили? - Как было велено, - подтвердил офицер, - переписали, денег выдали, объявили, что производство приостанавливается, но они не уходят. Говорят, пока не будут знать, что господин их, Дмитрий Иванович, в безопасности, не двинутся с места. Ни один не ушёл… Позже, когда бумаги собрали, а делать на мануфактуре более было нечего, когда заснеженный мрачный домик остался за спиной, Михайло сам увидел, о чём речь, и понял, что дивиться нечему. Преданность – вот, как это называлось. Преданность и безграничная любовь. Порцелиновые мастера, от мала до велика, невзирая на мороз и ветер, стояли по обеим сторонам пути и взглядами провожали процессию. Шувалов шёл впереди – полы его плаща рассекали наметённые под ногами снежные взгорья. Никита, вцепившись в полотняный узел с бумагами, следовал по пятам. За ними направлялся Михайло, неся на руках Митю, укутанного в мех как ребёнка. В толпе кто-то тихонько всхлипывал, кто-то крестился, иные их самих крестом осеняли и перешёптывались. - Батюшка, Дмитрий Иванович… Да как же это?.. - Живой он, мужички, - отвечал Михайло, крепко прижимая свою ношу к груди, - живой – и это самое главное. Живой… Осознание приходило медленно и всё не могло в полную силу вступить. Над Петербургом начинался новый день, преображенцы, оружие собрав и повязав по рукам надзорных, уже сидели с ними верхом. Через седло ближайшего всадника было перекинуто тело Котова, завёрнутое в мешковину. Бдительно охраняемый Черкасов ждал в своей карете – Михайло возблагодарил Бога, что не пришлось лицом к лицу с ним сызнова встречаться. После, всё – после, токмо не сейчас… Прошка, охая и ахая, помог господам в сани залезть, и ещё позже, когда они в путь тронулись, а мастера стали расходиться, осознание по каплям начало просачиваться, питая разум и душу: Спас. Нашёл. Успел… «Успел…» - вторило мысленно гулкое эхо. Митя по-прежнему не шевелился, пребывая в обмороке. Иван Иванович, тем временем, от раздумий отвлекая, быстро и внимательно оглядел Никиту: - Вы уверены, что не пострадали? На этой скатерти кровь… - он достал из-под манжеты собственный платок и придвинулся ближе. - Позвольте-ка сюда ваши руки… Да-да, обе сразу. - А?.. Я и забыл уже про это… - Никита смутился, позволяя промокнуть растревоженные ссадины и почти не ощущая боли. - Право, не стоило, упал сегодня на льду… Со мною бывало и хуже. - Сии слова относятся, полагаю, и к вашему шраму?.. – спросил, нахмурившись, Михайло. - Простите, ежели тема неприятна вам, однако он весьма свеж на вид… Никита кончиками пальцев рассеянно очертил полосу, пересекавшую с недавних пор лоб и часть щеки. - Влез меж Дмитрием Ивановичем и плетью, - наконец, признался он и, упреждая вопросы, покачал головой, - нет, ни его, ни меня бить изначально не собирались. Тархов напился нынешней зимой, велел детей высечь за какие-то огрехи… Но Черкасову, он был в тот день, показалось мало: барон предпочёл, чтоб господин Виноградов сам, своею рукой мелких… Он умолк ненадолго, ёжась от воспоминаний. - Митя, без сомнения, отказался… - докончил за него Михайло – и получил кивок: - Без сомнения, да токмо сам был порот за каждого из мальчишек, оставленных там же, наблюдать, а я… - дрожа уже всерьёз и комкая платок, Никита отвернулся. - Простите, я слишком долго ни с кем об этом не говорил. К Его высокопревосходительству в монастыре всегда относились почтительно… В санях повисла звенящая тишина. Михайло смотрел на Никиту с восхищением и сочувствием. Шувалов, он знал наверняка, испытывал те же эмоции: Иван Иванович развернул ещё одну шкуру и мягко укрыл их союзника, прямо поверх шубы. - У вас изрядно храбрости, юноша. Могли остаться без глаза… - Некогда было думать, - Никита пожал плечами и вдруг спросил, - господа, что с нами далее станет? Что будет с Дмитрием Ивановичем? Я боюсь за его рассудок: ежели прикажут вернуться в сие Богом проклятое место, он… - Вам не прикажут, - уверил Михайло, - теперь всё должно быть иначе. Это испытание закончилось, господин Воинов, и ничья воля не вернёт вас на мануфактуру, коли вы сами того не пожелаете. А что до Мити… - он помолчал немного, с мыслями собираясь. - Елизавета Петровна извещена и будет заниматься этим делом. И позднее, когда выходим непременно, господин Виноградов сможет потребовать себе любой должности… И наконец-то купит дом, как ему давно хотелось… - М-м-м… Про жену забыл… с приданым… Все трое вздрогнули, услышав тихий внезапный голос. Митя завозился и в следующую секунду открыл глаза, мутные от жара. Какое-то время он просто смотрел на Михайло, не говоря ни слова, смотрел с сомнением и отчаянной надеждой – затем высвободил из-под меха руку. - Миша… Ты мне снишься?.. - Не снюсь, - улыбнулся Михайло, поймав его пальцы и укладывая себе на воротник шубы, - вот, проверить можешь… Под ладонью был ворс: мягкий, мокрый от снега – Митя погрузился в него всей пятернёй и длинно выдохнул: - Тепло… А куда… куда мы сейчас?.. - В Зимний дворец едем, - сказал Михайло, - отныне ты в безопасности, а всё благодаря твоему подопечному и заступничеству господина Шувалова. - Никита здесь?.. – Митя, насколько мог, повернул голову и встретил два исполненных участия взгляда. Иван Иванович приветственно кивнул, Никита приподнял с колен, показывая, собранные бумаги. Оба улыбались – улыбнулся и сам Митя: едва уловимо, осторожно, как человек, давно отвыкший это делать. - Спасибо… - прошептал он, переводя взгляд со своего ученика на царицыного камергера. - Спасибо, хоть мы и не знакомы… - На это ещё будет время, не волнуйтесь, - пообещал Шувалов, - а пока вам уснуть бы, Дмитрий Иванович… Михайло всецело поддержал его: короткий разговор лишал последних сил, и видно было, что находиться в сознании Мите всё труднее. Закрыв глаза, он вновь прижался щекою к Ломоносовской груди и позволил устроить себя поудобнее. - Миш… ты токмо не исчезай опять, хорошо?.. – перевязанная рука слабо сжалась на отвороте шубы. - Не исчезай… Михайло обнял его, жмурясь и зарываясь носом в кудрявую с проседью макушку. - Не исчезну, Митька, обещаю. Спи. Ты проснёшься – и мы будем далеко-далеко отсюда… И станет легче… И всё у тебя непременно сложится. Митя его уже не слышал, почти мгновенно засыпая. Шувалов и Никита обменялись новыми улыбками – усталыми, но полными облегчения. Ветер снаружи понемногу стихал: теперь, на обратном пути к Её Величеству стало понятно, что непогода уходит. Каждый из троих подумал, что это добрый знак. И что именно теперь всё в самом деле сложится…КОНЕЦ 24.04.2023