Солнце в твоих глазах

Морозная осень. Утренний деревенский двор. Замысловатые узоры на окне, а за ним — лают собаки, надрывно вопят петухи, просыпается народ. И по новой запускается неизменный цикл тяжелого деревенского быта. На подоконнике притворяется, будто спит, русская голубая. Порой кошка лениво следит зелеными глазами-щелочками за вышагивающим по комнате мужчиной. Туда-сюда, туда-сюда. Мужчина то тянется к дорогому портсигару, то одергивает себя. Яков Петрович волноваться не привык. — Вы как, Николай Васильевич? Не тошнит? — спрашивает он как бы между делом, внимательно оглядывая писаря. Тот, хоть и из последних сил, но держится. Кивает в ответ сдавленно, стараясь вдыхать воздух с сильным запахом гниения пореже. — Вот и чудесно! Еще часик — и пойдем обедать. Николай радости по этому поводу не испытывает, наоборот, давится воображаемым куском еды, прикрывает рот ладонью и, кажется, становится еще бледнее, чем раньше. Жаль, но Яков Петрович этого не видит, он уже разворачивается обратно к трупу девушки, и даже не пытается сдержать самодовольную улыбку. Однако, какое дело здесь разворачивается! За всю свою службу он редко бывал в эпицентре настолько насыщенных событий. Убийства, мистика, загадки. Кто бы мог подумать, что именно Диканька, с виду обычное село, станет началом пути их тайного общества к бессмертию? Все это больше походит на сон, но в отличие от одного знакомого писателя, сам Гуро еще не потерял чувство реальности. Итак, они возятся с трупом около часа. Ищут какие-нибудь необычные отметины, следы, что угодно, что могло бы пролить свет на личность убийцы. Николай с придыханием следит за уверенными движениями, когда Яков вскрывает грудную клетку. Ему хочется надеяться, что кошмары не станут воспроизводить этот образ сегодня ночью, но, честно говоря, верится ему в это с большим трудом. Поэтому он фокусирует все свое внимание на подробных описаниях и уточнениях, что дает ему Гуро. Перо под его дрожащей рукой скрипит необычайно отвратительно и надрывно. Кажется, что проходит целая вечность к тому моменту, когда Яков Петрович наконец откладывает инструменты и тянется к полотенцу, чтобы вытереть руки. — Ну что же, с вами покончено. Вскоре вернетесь туда, откуда, к прискорбию местного батюшки, пришлось достать, — обращается Яков к девушке, но та, ожидаемо, никакого восторга не испытывает. А вот Николай — да. Он весь подбирается, расправляет плечи, наскоро убирает письменные принадлежности. — Тогда мы уходим? — Я и не думал, что вы успели так сильно проголодаться, господин Гоголь. Тот сдавленно кивает. Голоден, конечно. Сейчас он готов пойти на любую вынужденную ложь, лишь бы поскорее отсюда уйти и не чувствовать, что вот еще немного — и снова накроет отвратительным приступом с мелькающими образами мертвецов. Яков распахивает двери и благородно пропускает Николая вперед. На улице завывает холодный ветер. Вода в лужах замерзла — конец осени выглядит совершенно уныло. Яков Петрович идет мерным, уверенным шагом. Кажется, что дикий холод ему совсем ни по чем. Николай же наскоро запахивает пальто, натягивает перчатки, но это не слишком-то помогает спрятаться от ненастной погоды. Вот бы сейчас оказаться дома у добротно растопленного камина! Они располагаются на постоялом дворе, но не снаружи, как обычно, а внутри. Хозяйка не жалея дров топит печь, и вскоре гостям приходится снять верхнюю одежду. Гуро вслух рассуждает о своем расследовании, а Николай слушает его завороженно, нежится в долгожданном тепле и с удивлением замечает, что у него и правда разыгрывается аппетит. Впервые за то время, что он пробыл в Диканьке, Николай съедает всю порцию плотного завтрака за раз. Гуро смотрит на него одобрительно. Он протягивает наполненную рюмку — и Гоголь послушно выпивает. Тут же сдавленно кашляет. Глотать вечерами кислое винцо — это одно дело, а вот суровая русская водка для непривыкшего организма — совсем другое. Николай сдавленно выдыхает. — Кх… Простите за это утро, Яков Петрович. Я плохо переношу подобные… мероприятия. — Полно вам, — отмахивается Гуро, — это вполне естественная реакция организма. Один мой знакомый врач активно практикует вивисекцию. Честно говоря, даже у меня порой вставали волосы дыбом при виде его экспериментов. — Но у вас не было всех этих припадков, — гнет свою линию Гоголь, — кажется, мне стоит обратиться к профессионалу. — Не исключено, что он вам поможет. Но с другой стороны, вы обладаете талантом, которого нет у других людей, — Гуро откладывает столовые приборы, складывает руки в замок, — вы особенный человек. Я убежден, что при должной практике однажды вы сможете управлять своим даром, используя его тогда, когда вам будет это необходимо. И я весьма рад, что он достался не какому-нибудь негодяю или даже убийце, а именно вам, Николай. Помимо прочего, неужели вам самому не хочется узнать, что будет дальше? Николай заинтересованно смотрит на Якова. Плечи писателя расслабляются, рука перестает сжимать ложку, он больше не стискивает зубы. В глазах читается немая благодарность и что-то еще, неуловимое, но определенно важное. А Гуро так и не замечает, что впервые за время командировки обратился к писарю просто по имени. Николай хмурится от ярких лучей полуденного солнца, тянущихся сквозь красно-синие витражи и бьющих ему прямо по глазам. Якову почти жаль его — еще бы, проснуться от подобного неудобства как раз после того, как тебя сбила несущаяся полным ходом бричка. К счастью, на Гоголе нет ни единой царапины, только, видно, левый бок задело, раз он к нему прижимает, морщась, руку. Графиня Данишевская, суетящаяся рядом с блюдцем воды и лоскутом ткани для компресса, желает что-то сказать, но Гуро ее опережает, загораживая собой и всем корпусом наклоняясь к очнувшемуся: — Вы как, Николай? Графиня скалится на него, пусть и мысленно, но он ощущает ее неприязнь спиной. Такого врага не хочется заводить, но Яков Петрович решает рискнуть, тем более, что они оба борются за Николая, каждый на свой лад. А вот граф Данишевский несказанно рад: вряд ли ему грело душу излишнее внимание своей супруги к какому-то незнакомому мужчине. — Вы? — хрипит Николай, сжимая руку мужчины так сильно, будто это единственное удерживает его в реальности и дарит ощущение безопасности. — Нет, вы, — улыбается Яков, даже не думая отстраняться, — кажется, головой сильно ударились. — Мы вас сбили, — произносит Данишевский, слегка прищурившись. Графиня выплывает из-за спины Гуро и грациозно присаживается на краешек обитого шелком кресла. — Извините. Николай растерянно смотрит то на нее, то на Якова Петровича и обращается к последнему: — Где это мы? Гуро охотно рассказывает ему обо всем, что случилось: о том, как они разошлись после обеда, о том, как Николаю стало не по себе и несущаяся полным ходом бричка сбила его, и Яков, не отошедший слишком далеко заметил это и поспешил на помощь, о том, что Данишевские в качестве извинения привезли их к себе — убедиться, что с ним все в порядке. Умолчивает он только об одном — о том, что давно хотел у Данишевских побывать, и это маленькое происшествие, хоть и вызвало в душе Якова непривычное волнение за жизнь другого человека, но в то же время стало отличным предлогом, чтобы навестить местных жителей «голубых кровей». Николай довольно быстро приходит в себя, осваивается, знакомится с графом и графиней. Яков замечает, как странно та смотрит на писаря, и отчего-то боится увидеть у него такой же взгляд, но тот смотрит только на Якова и притом как-то вымученно-виновато, будто прося прощения. Но возможно, что Якову последнее только кажется. Гостеприимные хозяева приглашают их на обед, и гости, несмотря на то, что не были голодны, единогласно соглашаются. За столом Яков признается, кто он и с какой целью приехал в Диканьку. Он старается выудить у дворян сведения об обстоятельствах совершения всех этих преступлений, да и любую хоть сколько-нибудь ценную информацию, способную помочь расследованию. Однако Данишевские скупы на ответы, что пусть и немного подозрительно, но еще ни о чем толком не говорит. Когда Елизавета Андреевна забирает у мужа лекарство и поднимается наверх видно, что Николай ей искренне сочувствует. Это снова задевает что-то в Якове, словно бросает камень в озеро, отчего по водной глади начинают во все стороны расходиться круги, и рушится былое умиротворение. Ему хочется одернуть Николая, образумить: «Все не так просто, смотрите же! Пусть Данишевский и ведет беседу, но его жена так или иначе контролирует все, что он говорит. У вас, Николай, просто еще мало опыта, чтобы это сразу увидеть и понять». Именно это Гуро и произносит, когда они, распрощавшись с хозяевами, покидают усадьбу. Уже смеркается, по земле начинает ползти туман. Они смотрят себе под ноги, чтобы не поскользнуться на влажных ступеньках. Дослушав его речь, Николай вдруг останавливается и произносит несколько обиженно: — Почему вам так не нравится Лизавета Андреевна? Яков, уже ступив на сырую темную землю, тоже останавливается и оборачивается к писарю. — Вовсе нет. «Нравится» или «не нравится» тут не при чем. Вы уже должны были заметить, что я никогда не вмешиваю чувства в работу, предпочитая им рационализм и логику. Николай поджимает губы и спускается на пару ступенек вниз. В этот раз его голос звучит намного тверже: — Знаете, я ведь не самая удачная кандидатура вам в помощники. Зачем вы на самом деле выбрали меня? Яков открывает было рот, но тут же одергивает себя. Что ему ответить, чтобы не раскрыть секрет ни свой, ни касающийся кампании, к которой он причастен, и при том, чтобы Николай не почувствовал обмана? Он не ожидал, что превратится в такого никудышного лжеца, когда этот писарь будет смотреть на него своими светлыми серо-голубыми глазами так пристально и выжидающе. — Пойдемте, — вместо ответа сообщает он и направляется к двум лошадям, приготовленным для них гостеприимными хозяевами, — не стоит задерживаться, уже почти стемнело. Николай молча следует за ним. Как не хочется ему услышать правду, но все-таки сейчас важнее всего добраться до Диканьки живыми, и здравый смысл берет верх над любопытством. Конечно же писарь оказывается никудышным наездником. Яков молча наблюдает за его тщетными попытками приручить бедное животное и мысленно сетует, что они могли бы оказаться в селе в два раза быстрее, если бы воспользовались одной лошадью на двоих. Яков тихо усмехается, представив реакцию Николая на такое предложение — да уж, вряд ли ему понравилось сидеть спереди, словно какая-то принцесса из сказки. А вот Гуро мимоходом думает, что его самого это нисколько бы не смутило. Вообще, с Николаем все кажется естественным, непринужденным, в нем чувствуется родственная душа, что для Якова определенно вновинку — не привык он к постоянному компаньону, как-никак всю жизнь только на себя полагался, но отчего-то эти перемены не вызывают неудобства, скорее неподдельный интерес, детское любопытство узнать, к чему все это приведет. Темнеет. Они скачут уже далеко от поместья, где-то в самой середине пути, который лежит через небольшой участок хвойного леса. Лошади пугаются ночных звуков леса, громко фыркают, начинают вдруг упрямиться. Гуро приходится спешиться, чтобы их успокоить. Гоголь тоже ступает на землю, ежится от холода и пытается обуздать строптивое животное, но ничего не выходит. Со вздохом Гуро отпускает свои поводья и приближается к писарю. Спокойным, уверенным голосом и ласковыми поглаживаниями ему удается утихомирить лошадь, за что Гоголь посылает ему благодарный кивок. И тут — как назло — из леса доносится еще один, более громкий и пугающий звук. Лошадь Якова встает на дыбы, громко фыркает и уже спустя мгновение несется прочь, в сторону поместья Данишевских. Что ж, невесело думает Яков, по крайней мере, хорошо, что она ускакала обратно — значит, вернется к хозяевам и ему не придется возмещать им потерю. Мужчина рефлекторно нащупывает спрятанный за поясом пистолет — просто на всякий случай. — Положение интересное, — усмехается он и, обернувшись к Гоголю, уже в шутку добавляет: — будьте очень внимательны, Николай Васильевич, возможно, сегодня мы встретим нашего душегуба. Главное — его не спугнуть. Николаю Васильевичу совершенно не смешно. Его охватывает зябкая дрожь, глаза, подпитываемые адреналином и страхом, широко раскрыты. Он дергано оборачивается на любой звук, будь то глухой треск ветвей деревьев или порыв холодного воздуха. — Что нам делать теперь? — Николай топчется на одном месте, растирает руками свои плечи. Храбрится. Гуро понимает, что тот держится на одном только честном слове и нежелании проявлять слабость перед другим мужчиной, особенно перед ним, и ему самому точно следует что-то предпринять, чтобы успокоить, возможно, единственного человека, способного помочь расследованию. Яков подходит к писателю ближе, медленно, предупреждающе, словно к лошади, которую обуял страх. — Не бойтесь, Николай Васильевич. Свободную руку он кладет на голову Николая, успокаивающе проводит ею по запутавшимся волосам. А Гоголь весь сжимается, руку эту ловит и резко отводит в сторону. — И вовсе я, — упрямо произносит Николай, стараясь скрыть собственную дрожь и стук зубов, — не боюсь. — Я же все вижу, — усмехается Яков, и черт бы побрал его язык, но почему-то он говорит то, чего совершенно не планировал, — вы влюбились в Лизавету Андреевну? Хотите вернуться в поместье Данишевских? — С чего вы взяли, — морщится Николай, но с места не двигается, — просто здесь что-то творится. Я чувствую, что за нами следят, Яков Петрович. Яков качает головой. У него нет подобных ощущений, но его спутник слишком обеспокоен, чтобы ему что-то объяснять. В голову приходит внезапная, необъяснимая, совершенно безумная мысль. — Здесь никого, — он переходит почти что на шепот и, оглянувшись по сторонам, наклоняется вперед, — кроме нас, нет. Тогда происходит, вероятно, самая неожиданная для Николая вещь — Яков кладет ладонь ему на затылок и касается губ легким поцелуем. Почему-то это кажется единственным верным способом привести Николая в чувство, и Яков с самого начала интуитивно подозревает, что тот не станет его отталкивать. Так и есть. Николай просто замирает. Яков сминает его холодные губы своими, согревает, как может, и с удовольствием отмечает, что тот больше не дрожит. Оттаяв, он прижимается к Якову и устало кладет голову ему на плечо. Странные звуки, что так растревожили их, пропадают так же внезапно, как и появились. Яков замечает, что вдали, за деревьями, неподвижно стоит девушка в белом платье и молча за ними наблюдает. Что ж, такого он никак не ожидал. Ему бы сейчас погнаться за ней — ведь вон они, ответы на так долго мучившие его вопросы, но Яков не двигается с места. Руки Николая обвиваются вокруг его пояса, а голова по-прежнему покоится на его плече. Тепло. Девушка разворачивается и уходит, а ему не остается ничего, кроме как просто наблюдать за этим белым маячком, который мелькает среди деревьев, уплывая все дальше, пока наконец не исчезает из поля зрения. — Что это было? — спрашивает Николай тихо. Он стоял спиной к девушке и, соответственно, не видел ее, поэтому его интерес связан со странным шумом. Яков удовлетворительно кивает. Рассказывать о ней он почему-то не торопится. — Хотел бы и я знать. Но что бы это ни было, оно уже далеко отсюда. — Хорошо. Я, если честно, сначала подумал, что схожу с ума. Или что у меня снова эти… видения. — Все было взаправду, — осторожно, боясь его спугнуть, отвечает Яков. Николай все так же обнимает его и утыкается лицом в плечо, отчего его голос, когда он снова заговаривает, звучит немного приглушенно: — Зачем вы меня поцеловали? Прямой вопрос. Яков ожидал его и думал, что сможет легко ответить, объяснить, но сейчас его красноречие внезапно куда-то пропадает. — Почему вы не оттолкнули меня? — спрашивает он вместо ответа. — Не знаю, — пожимает плечами Николай. — Вот и я — не знаю, — врет Яков. Следующее утро встречает Якова Петровича невыносимой головной болью. Он почти весь день проводит в одиночестве и тратит время на составление отчета и прочую бюрократическую ерунду, и решительно старается размышлять об убийствах и расследовании, а не о том, что случилось вчера на обратной дороге от поместья графа. Гоголь так и не появляется, да и негде им было сегодня столкнуться. После вчерашнего вечера они больше не говорили — так и разошлись по своим комнатам. Его размышления прерывает стук в дверь его, с позволения сказать, гостиничного номера. Гуро поднимает голову от письменного стола и только сейчас замечает, что уже наступил глубокий вечер. — Входите, — бросает он. Его гостем оказывается Александр Христофорович Бинх. С минуту он расшаркивается перед Гуро, несет какой-то бред про погоду и урожай, про обычаи села и тому подобное. Последний слушает в пол уха, но и восвояси не прогоняет. — Кстати, что-то ваш писарь странно себя ведет, — осторожно и как бы между делом говорит Бинх, — чурается каждого, заперся в своей комнате и не выходит. От еды и помощи отказывается. Не заболел ли часом? Учтите, у нас тут заразных не держат. Яков даже не отрывается от чтения своих записей, но впервые отвечает чем-то кроме неопределенных фраз, до этого кое-как поддерживающих бессмысленный диалог. — Ваши заявления просто смехотворны. Гоголь в полном порядке, и точка. Об этом извольте не беспокоиться, — Яков скрещивает руки на груди, чувствуя, что покушаются на то, что не следует, — а вот что, возможно, нуждается в порядке, так это ваша документация. Мало ли, проверка. Не беспокоитесь? — На что это вы намекаете? — щурится Александр Христофорович, — Позвольте напомнить, что права на так называемую проверку у вас нет. Гуро поднимает на него тяжелый, красноречивый взгляд. — Будет необходимо — появится. А намекать мне незачем, я прямо скажу: у вас тут люди умирают. Не забыли? Так вот мой вам совет — не мешайте расследованию. — Видит Бог, я хотел как лучше. — Прекрасно, Александр Христофорович. Там вам за это обязательно зачтется, — голос его прибавляет стали, — а теперь попрошу покинуть мой кабинет. Бинх недовольно цыкает, но все же удаляется. Яков устало трет виски. Подходит к камину, добавляет в него дров и ждет, пока разгорится пламя, а затем возвращается на свое рабочее место. Проходит несколько минут, и, к его великому раздражению, стук в дверь вновь разрывает спасительную тишину. — Ну, что еще? — недовольно восклицает Гуро, но видя вошедшего тут же меняется в лице, — А, это вы, Николай. — Я, — кивок. Гуро напускает на себя такой задумчивый вид, что даже сам начинает верить, будто этот документ, лежащий на столе, читается им в первый раз. — Я только что разминулся с Александром Христофоровичем. Он был так зол, что чуть в меня не вцепился. Вы поссорились? Вид у Гоголя и правда нездоровый, но с другой стороны, Гуро не может припомнить, чтобы было как-то иначе. — Скорее расставили приоритеты. Он нес чушь, а я был, возможно, чересчур резок в ответах. Но это пройдет. Он не настолько глупый человек, каким усердно старается показаться. Я надеюсь. Николай снимает перчатки, усаживается на стул у камина и тянет замерзшие руки к огню. В его собственной комнате таких удобств, насколько известно Якову, не предусмотрено. — Я списал бы половину его поведения на вынужденное окружение. Люди в селе чаще всего неграмотны, суеверны и грубы. — У вас добрая душа, Николай! Что не всегда, к слову, хорошо, — Гуро провожает гостя долгим взглядом, — если подобным образом оправдывать каждого взрослого человека, способного контролировать свое поведение, то вскоре может статься, что у нас в государстве и вовсе одни невиновные. Писарь долго не отвечает, только смотрит в огонь немигающим взглядом. — Что-то вас тревожит? — проявлять заботу Яков Петрович совсем не привык, поэтому внутренне усердно размышляет о своих действиях, подбирает нужные слова и, к своему собственному разочарованию, не находит ничего, кроме простых дежурных фраз. — То же, что и вас, должно быть, — тихо отвечают ему. И вот как прикажете на это реагировать? Гуро вздыхает. Он человек дела, а не знаток чувствительной творческой души. К тому же, искренность никогда не была его любимой стратегией. Все эти чувства, эмоции — слишком глупые, нелогичные для него, он с ними обращаться не привык, да и не подходит по возрасту. Вслух признается: — Вы должны знать, что у меня есть секреты. Темные и неприглядные, Николай Васильевич, и я боюсь, однажды все мы можем с ними столкнуться. Николай оборачивается и смотрит на него удивленно, но вопросов, к большому облегчению Якова, не задает. И тот продолжает: — Но все же я надеюсь, что вам они не навредят. Нет, не так. Я не позволю причинить вам вред… К несчастью, больше я не могу сказать, но, думаю, однажды вы все узнаете, а до тех пор, прошу, помните о моем обещании. — Хорошо, — кивает писарь, — я буду помнить. Ветер завывает за окном все сильнее и сильнее, и ставни время от времени жалобно поскрипывают. Они оба долго молчат, вслушиваясь в вой собак за окном и потрескивание сухих полен в очаге. Яков поднимается и медленно, как бы предупреждающе, приближается к Николаю, осторожно кладет на плечо ладонь. Писатель остается совершенно неподвижен, однако вдруг — всего на мгновение — Гуро замечает легкую, полную облегчения улыбку на его вдумчивом лице. Эта улыбка не случайна, она пробирает Якова до самых костей, проходит по телу зарядом тока и в конечном итоге растворяется где-то под сердцем. Вот оно. Он наклоняется к Николаю и невесомо целует в сухие мягкие губы. Сперва тот не отвечает, так и замерев в одном положении, будто не доверяя своим ощущениям и своим глазам, и своим чувствам, а затем начинает понемногу отвечать на поцелуй, встает, прижимается к Якову всем телом, обхватывает руками шею, будто боясь, что отпустив его, тут же навсегда потеряет. Яков заботливо поглаживает его по вороным волосам. Когда они отстраняются, неловкость так и не появляется. Они просто смотрят друг другу в глаза, отражающие метущиеся языки пламени, и едва улыбаются. Яков прочищает горло и заговаривает первым: — Ночь обещает быть ужасно холодной. А в вашей, Николай Васильевич, комнате нет камина… Если хотите, оставайтесь сегодня у меня. Вой ветра за окном усиливается, как бы подтверждая слова Якова, так что он ощущает свое предложение в самом деле искренним и недвусмысленным. — Вы правы, на дворе действительно холодает. Так что я, пожалуй… останусь, — согласно кивает Николай, хотя они оба знают, что дело не в погоде, — и еще, — он смотрит снизу вверх, словно прося разрешения на что-то, — пожалуйста, зовите меня просто по имени. Яков тепло улыбается, запускает пальцы в спутавшиеся волосы и произносит на выдохе: — Хорошо, Николай.