Шаг за шагом

*** В конце концов, это уже даже не смешно. Га Он сколько угодно может убеждать себя, что ни о чем таком он вовсе и не думал, но правда все равно заключается в том, что еще как думал. И мысли его, не лишенные когнитивных искажений, в основном сводились к тому, что это Кан Ё Хан будет по обыкновению своему напорист и в чем-то даже беспардонен, тогда как он, Га Он, начнет мешкать, сомневаться, поддаваться смутным страхам и запоздалой неловкости. И вот — пожалуйста. Спустя почти два месяца с того самого первого, казавшегося совершенно невообразимым и вместе с тем абсолютно неизбежным поцелуя, Ким Га Он извёлся до последней степени, а Ё Хан его, кажется, попросту динамит. Хорошо. Не то чтобы совсем «динамит», нет. Они определенно перешли на иной уровень отношений, едва ли возможный между бывшими начальником и подчиненным или даже между близкими друзьями. Ё Хан и раньше злоупотреблял (как тогда определял про себя эту его манеру Га Он) вторжением в личное пространство, небрежными бесцеремонными прикосновениями, но теперь они исполнены новых смыслов. Теперь они значат совсем не то же самое, что прежде, если прежние хватания то за руки, то за шкирку значили хоть что-то помимо воспитательных одергиваний. Теперь его жесты сдержанны, на кончиках пальцев дрожит нежность, глаза сверкают особенным, затаённым чувством, голос порой набирает такую глубину, что потоки щекотных мурашек пробегают по позвоночнику. И поцелуи до смешного киношные, будто выдернутые прямиком из сладкой романтической дорамы — настолько от них перехватывает дыхание, колотится сердце и кружится голова. Последнее потрясает Га Она, потому что подобные сентиментальности он искренне считал фигурой речи, должной подчеркнуть возвышенность момента при описании сцен в дешевых любовных романах. Но факты неумолимы: голова у него по-настоящему, без всяких преувеличений кружится. И преодолеть это пока не получается, потому что тут нужен опыт и привычка, а у Га Она неприятное ощущение, будто каждый такой редкий момент Ё Хан подает ему как милостыню. Ощущение это несправедливое, конечно. Для начала, Кан Ё Хан не тот человек, который стал бы делать что-то не очень ему приятное без веских причин, а их у него сейчас не имеется. К тому же он слишком чутко и открыто реагирует для того, кто не заинтересован в развитии их неозвученных, новых, зыбких отношений. Проблема в том, что он как раз в основном «реагирует», будто все время только ждет шагов Га Она, в любой момент готовый отступить назад и выскользнуть из рук, фигурально, а иногда и буквально тоже. От этого нервы у Га Она звенят, как натянутые струны, но он все откладывает и откладывает откровенный вопрос — потому что боится услышать на него откровенный ответ. Это Кан Ё Хан всегда умел: вывалить свое бескомпромиссное мнение, как обухом по голове. Поначалу Га Ону казалось, что это просто очередная его игра, но теперь он уже не уверен. Почему они не… не идут дальше? Разве это не то, чего хочется людям, испытывающим взаимное влечение? Мысль, которая пару месяцев назад вызвала бы немного нервный смех, теперь крепко, со всеми удобствами обосновалась в его голове. Потрясение от открытия в себе новых граней, замешательство, дикое смущение, отрицание, любопытство, сомнения — всё уже переработано, и получившееся топливо исправно подпитывает жар, который с каждым днем охватывает Га Она. Ему уже не страшно признаться в собственных желаниях — страшнее понять, почему он словно шагает один по этой дороге для двоих. Если бы речь шла о девушке, Га Он мог бы предположить, что она слишком смущается. Что она старомодна в интимных вопросах и, чего доброго, бережет себя до свадьбы. Что она, в конце концов, набивает себе цену таким образом. Однако речь о Кан Ё Хане. Представить, что он собирается вести Га Она под венец, почти так же трудно, как вообразить его смущающимся от самого по себе факта физической близости. Что до последнего пункта, то цену себе Ё Хан знает прекрасно и с самого начала совместной работы не давал шанса в ней усомниться, так что тут тоже — мимо. Гораздо больше Га Она тревожит, что проблемой может быть он сам. Что, вопреки всему, Ё Хану слишком странно вот так сближаться с человеком, почти до жути похожим на его покойного старшего брата. И как тогда быть? Делать пластическую операцию, чтобы избавиться от злосчастного сходства? Вот будет ирония. Ведь без этой случайности Ё Хан вряд ли подпустил бы его к себе, позволил влезть под кожу, втереться в домашний быт и в их крошечную надломленную семью. Чон Сон А понимала, что делает, когда манипуляциями ввела Ким Га Она в жизнь судьи Кана. Знай она, чем обернулись ее интриги для обожаемого «молодого господина», её удар бы хватил. Пожалуй, теперь она точно попыталась бы убить Га Она. На этот раз — собственными руками и наверняка. Эти размышления, доводы, догадки и предположения разложены по полочкам в голове Га Она. Ждут своего часа. Он же взрослый человек и может держать себя в руках, в самом-то деле. Нужно просто спокойно обсудить всё, что между ними происходит. А потом Га Он выходит утром в кухню — и все его логичные построения рассыпаются карточным домиком, в котором подбили одну-единственную опору. Он даже не смог бы объяснить, почему это случилось именно в тот момент. Утро самое что ни на есть обычное: тихое, еще не стряхнувшее с себя сонную негу. И Ё Хан, стоящий у окна и созерцающий заснеженные Альпы вдалеке, — тоже обычный, взлохмаченный, в черно-белом кардигане, накинутом на рубашку, у которой не застегнуты верхние пуговицы. Га Он вдруг остро и жадно подмечает каждую деталь его облика, они причудливым образом вытягивают из памяти подробности сна, от которого он очнулся недавно в мучительном возбуждении и потом усилием воли и прохладным душем приводил мысли и нервы в порядок. Как видно, справился он не до конца. Привычное уже волнение, простое удовольствие от наблюдения за ним, тепло и чувство глубокого спокойствия от осознания, что всё хорошо, пока они вот так рядом, — всё это сдвигается на второй план, как при разглядывании стереоизображения. Желание обладать этим человеком вспыхивает из тлеющих искр и охватывает за секунды, словно яростный лесной пожар. Га Он не идёт вперед, нет — его словно тащит что-то. Никаких сомнений в этот миг он не помнит. Никаких страхов — тоже. Ё Хан успевает только приподнять вопросительно брови и открыть рот для приветствия, когда Га Он сминает его губы поцелуем, не церемонясь и не мешкая. — Надо же, какой бойкий с самого утра, — пытается иронизировать Ё Хан, едва отстранившись. Голос, впрочем, выдает с головой, но руки уже перехватывают пальцы Га Она, помимо воли своего владельца вцепившиеся в пуговицы очередной пижонской рубашки, слишком вычурной для домашней одежды. Га Он до сих пор не понимает, одевается ли он так специально — или всего лишь тешит собственное чувство прекрасного. — Что на тебя нашло? Вопрос на миллион. Га Он почти с отчаянием смотрит в его обманчиво спокойное лицо, такое невыносимо красивое в мягком утреннем свете. — Это на тебя что нашло? — невпопад яростным шепотом отзывается он и, преодолев едва ощутимое сопротивление, снова коротко, но глубоко целует его, не в силах перебороть примитивный телесный позыв. — Ты что?.. Как ты?.. Ты не?.. Он не может закончить вопрос, потому что разом забыл все слова и только ощущает потребность прикосновения почти как что-то материальное. Ё Хан, будто понимая это лучше него самого и желая удостовериться, отпускает его. Шея и грудь в вырезе рубашки гладкие и теплые, и почему это должно быть странным — хотеть касаться их? Га Он не помнит. Его ведет, как если бы он опрокинул в себя стакан крепкого алкоголя. Он почти не чувствует, как Ё Хан снова удерживает его за запястья, не отталкивая, но и не позволяя ладоням обшаривать его, словно Га Он незрячий, которому в руки попал предмет искусства. — Что такое? Подростковые гормоны играют? — шепчет он насмешливо. Они стоят так близко, что отрицать очевидное было бы глупо. — Скотина, — констатирует Га Он беспомощно, совершенно не представляя, что теперь делать и позволят ли ему сделать хоть что-то. В тот момент, когда он уже решает снова сдаться и исчезнуть со своими желаниями и невысказанными вопросами подальше, Ё Хан со смешком притискивает его к стене возле окна, оттягивает пояс штанов и запускает руку внутрь. Через раскаленный мозг Га Она еще успевает молнией пронестись мысль, что Элии нет дома, после чего функция мышления временно отключается. Прикосновение теплой сухой ладони можно было бы назвать почти болезненным, если бы Га Он помнил слова, но его накрывает такой волной возбуждения, что дрожат ноги, а из горла вырывается жалкий задушенный всхлип, тоже очень какой-то киношный, только уже из другого жанра. Ё Хан наблюдает за ним с таящейся в углах рта неуловимой улыбкой, и это чистой воды игра на публику в лице единственного зрителя, потому что даже в таком полувменяемом состоянии Га Он видит его сквозь хорошо подогнанную маску. То, что он видит, ему безумно нравится: желание. Обнаженное, неподдельное желание, которое не оставляет места сомнениям. Мягкая ткань кардигана — какой-нибудь несуразно дорогой кашемир или шерсть единорога — сминается под пальцами Га Она. Хотел бы он сказать, что принял правила игры и осознанно не дает воли рукам, но на деле его просто замыкает от остроты ощущений, от вспышки осознания, что это руки Кан Ё Хана. Что это его запах, и его горящие глаза так близко, и весь он, живой, сложный, настоящий — на расстоянии вздоха. Га Он вздрагивает всем телом от его прикосновений и задыхается, как подросток, впервые обжимающийся с девушкой, по которой сох месяцами. Одна горячая ладонь неподвижно покоится на его пояснице, крепко удерживая, вторая двигается все быстрее, в правильном, интуитивно угаданном ритме, и единственное, что понимает Га Он, — долго это не продлится, даже если прямо сейчас он начнет воображать в красках все возможные ужасы этого мира. Ё Хан это тоже знает и, кажется, наслаждается вовсю своей властью, которую Га Он собственноручно вручил ему. Улыбка у него становится шалая, как в те моменты, когда хладнокровный судья Кан скрывался в тени, уступая место бесшабашному, безудержному в своем гневе, страсти или веселье Ё Хану, способному раскурочить кувалдой чужую машину. От этого перевоплощения Га Он окончательно теряет голову. Запускает пальцы в копну его мягких волос, еле сдерживается, чтобы не сжать их в кулак, и тянет к себе, надсадно дыша и проводя языком по пересохшим губам. Ё Хан поддается… но не до конца. Его всё это веселит не меньше, чем заводит. Он замирает так близко, что достаточно просто чуть наклонить голову, чтобы поцеловать его, но еще нельзя, еще рано, Га Он это как-то понимает сквозь прошивающие его разряды удовольствия и только перебирает дрожащими пальцами пряди его волос. Ё Хану нравится такая его понятливость. Еще несколько долгих мгновений он разглядывает наверняка раскрасневшееся лицо перед собой почти так же, как недавно разглядывал далекие заснеженные горы за окном, а потом негромко произносит: «Га Он», будто зная, что этого будет достаточно… И этого — достаточно. Он выпивает тихий отчаянный стон, который вырывается у Га Она вопреки всем его усилиям, и в нежном прикосновении губ больше нет насмешки, нет контроля, и правил игры тоже больше нет. А потом Ё Хан выскальзывает из ослабевших рук, не давая времени на попытки обвиться, притиснуться, извлечь из него, как из шкатулки с хитроумным замком, похожие жалобно-сладкие звуки. Он выдергивает из салфетницы, стоящей на столе, пару салфеток, неторопливо вытирает пальцы и спрашивает буднично, словно они только что встретились: — Хочешь кофе? Чтобы достойно отреагировать, Га Ону требуется несколько секунд. И еще несколько. — Скотина, — наконец отдышавшись, повторяет он. Возмущение пополам с детской обидой пробиваются сквозь ватную истому нехотя. — Теперь-то что?! — с почти искренним удивлением спрашивает Ё Хан, обернувшись через плечо. Салфетки летят в мусорку, струя воды гулко бьёт о дно раковины. — Нужно было отнести тебя в постель с шелковыми простынями? Он спокоен и чуть ли не равнодушен, не считая легкой насмешки. Очень убедительно. Полтора года назад младший судья Ким Га Он купился бы на такое сразу, как рыба заглатывает крючок с нанизанным на него упитанным червяком. — Ты бы меня не поднял, — говорит он, надеясь, что звучит хоть немного язвительно. — И у тебя нет шелковых простыней. — Хорошо, куплю, — серьезно кивает Ё Хан, игнорируя первое обвинение. — Еще какие-то замечания? Замечания у Га Она имеются, но выкладывать их сейчас — только подыгрывать Ё Хану, который и сам прекрасно всё понимает. Да и выяснять отношения, пока тело звенит от послеоргазменной легкости, а в штанах расплывается теплое влажное пятно, — занятие неблагодарное. Времени у них в запасе полно. Поэтому Га Он только максимально укоризненно качает головой, взглядом пытаясь выразить всю степень своего негодования по поводу сложившейся ситуации. Ё Хан его старания отмечает — и отметает движением брови, почти незаметным под челкой. — Если моя компания тебя не устраивает, — говорит он добродушно, принимаясь возиться с кофемашиной, — ты всегда можешь пообщаться… да хотя бы с той блондинкой, у которой корги пемброк. Я же тебя не ограничиваю. Ни в чем. — Очень любезно с твоей стороны, — отзывается Га Он. Ему и хотелось бы рассердиться хоть немного, но в пустой и ясной голове наконец начинает оформляться ответ на вопрос, который он искал, и попытки Ё Хана вести себя как безразличный чурбан его не трогают. Это был уже пройденный и на несколько раз повторенный урок. — А помнишь дамочку из кофейни, которая каждый раз ломает об тебя глаза? Ё Хан задумывается на пару секунд без всякой наигранности, но в итоге кивает. Его в самом деле мало трогает чужой интерес к собственной персоне, пока это не грозит обернуться проблемами. Например, раскрытием его личности. — Так вот, если ты соберешься «пообщаться», — Га Он с чувством изображает воздушные кавычки, — с ней или с кем-нибудь еще… я тебя придушу собственными руками. Он позволяет себе насладиться забавным выражением замешательства на лице Ё Хана и спокойно добавляет: — Мне кофе с сахаром, пожалуйста. Я пока пойду переоденусь. Из кухни он выходит с чувством, что раунд завершился ничьей. И чем он только думал раньше? Дурак. Нет, дело не в безразличии, не в сомнениях, не в ложной скромности и даже не в призраках прошлого. Единственное, что могло останавливать такого неумолимого, никогда не идущего на попятный Кан Ё Хана, — это страх обнажить под слоями брони израненное нутро. И позволить себе настоящую близость с кем-то, к кому он так явно неравнодушен, добровольно лишиться контроля, сдать последние бастионы — на такой подвиг с наскока не способен даже он. Особенно он. От понимания этой простой истины Га Он испытывает одновременно глубокую печаль — и облегчение. Что ж… по крайней мере, пластическая операция отменяется. С остальным они как-нибудь разберутся. Шаг за шагом.