Ученичество

*** От автора: как вы могли заметить, лето и часть осени моя фикрайтерская активность была понижена, а причина тому - Фандомная Битва 2013. Но сейчас Битва завершена, участники сняли маски анонимности и начали тащить свои тексты для публикации в дневники и сторонние ресурсы. Вот и я не исключение, и именно поэтому ВАС ЖДЕТ ПАРА НЕДЕЛЬ УВЛЕКАТЕЛЬНЕЙШЕГО ФОРСИНГА И ПОЛНОГО БЕСПРЕДЕЛА, АЗАЗАЗ XD Надеюсь, вам понравится читать так же, как мне - писать. :З С мужеством и стойкостью, ваша Maksut *** Саске даже не вздрагивает, когда белая змея обвивается вокруг его руки и, широко разинув розовую пасть, вонзается в мякоть ладони — просто смотрит, не двигаясь, не издавая ни звука и не пытаясь стряхнуть. Он уже давно не обращает на змей никакого внимания, живя в Убежище, к ним привыкаешь, как привыкаешь к сырости и отсутствию солнечного света. Они повсюду: на полу, в стенах, в оставленной на ночь одежде, даже в древних свитках. Они как воздух — нет места, куда бы эти создания не могли просочиться, поэтому уже через полгода он перестал замечать их, просто смахивал со стула, вытряхивал из рукава или отбрасывал носком сандалии с пути. Но игнорировать чешуйчатый бурдюк со смертельным ядом, повисший на ладони, гораздо сложнее. Пытаясь отвлечься, Саске прослеживает взглядом длинное и гибкое тело змеи до рукава Орочимару, в тени которого оно и теряется. Учиха знает, что эта змея — часть тела Великого Санина. Такая же, как рука, нога или, скажем, член. От последней мысли он невольно усмехается. О привычках и наклонностях Великого Санина ходят легенды: женщины, мужчины, дети, призывные животные, мертвецы... Иногда Саске жалеет, что умеет читать по губам. Он слишком поглощен своими мыслями и даже не замечает, как змея расцепляет челюсти и с тихим шелестом исчезает в чужом рукаве. Он приходит в себя только от влажного и теплого прикосновения чужого языка к запястью — Орочимару считывает пульс. Наверное, Саске должен испытывать подобие брезгливости, когда Санин прикасается к нему именно так: слишком интимно, немного грязно, оставляя полосы бесцветной слюны, холодящей кожу. Но он не чувствует ничего. Во всяком случае, так он говорит себе, когда розовая, чуть шершавая плоть перемещается к шее. — Хорошо, — наконец удовлетворенно кивает Орочимару, — все идет как надо, Кабуто присмотрит за тобой. Саске не отвечает: глядит в сторону, зная, что из темноты холодным светом блеснут стекла. Он уходит к себе не спеша, держа спину и голову прямо, прокладывает траекторию движения ровно по центру коридора. Но стоит только двери за его спиной закрыться, как Саске падает на колени и широко открывает рот, позволяя вязкой, горькой слюне стечь на пол. Его мутит так сильно, что спазмы сливаются в непрерывный поток, превращая мышцы живота в камень. Он специально не ел сегодня ничего, но вверх по горлу все равно поднимается едкая желчь. Кое-как он добирается до кровати и падает плашмя. Под одеялом судорожно извивается придавленная змея — Саске равнодушно замечает ее трепыхание немеющей спиной. В голове звучит монотонный голос Кабуто: паралич двигательной и дыхательной мускулатуры, обморочные состояния, учащенное сердцебиение... Ног и рук он уже не чувствует, угол обзора заметно сузился, значит, осталось совсем чуть-чуть. Саске из последних сил проталкивает в легкие воздух, а потом проваливается в темноту. Змея под одеялом дергается в последний раз и замирает. Теперь только боль. *** Его будит холодное прикосновение ко лбу. Даже не открывая глаз, Саске знает, что это Якуши: слишком специфичная чакра, слишком острый запах антисептика. — Компресс. — Пить. К слипшимся губам прижимается пропитанная влагой губка, и Саске жадно приникает к ней, смачивая пересохшее горло. — Сколько еще?.. — Часов пятнадцать-двадцать, — руки Кабуто с медицинской бесстрастностью освобождают его от одежды, деловито ощупывают суставы, касаются шеи, опускаются ниже, педантично пальпируя лимфоузлы в паху. На чужой стоящий колом член он не обращает ни малейшего внимания, только чуть отодвигает, чтобы надавить на низ живота. — Хорошо справляешься. Саске вяло кивает, мышцы непослушные, одеревенелые, между губ стекает слюна, которую Якуши аккуратно вытирает мягкой тканью. — Через три часа капельница. Пока никакой твердой пищи. — Змея... убери. Кабуто хмурится, поправляя очки. — Что? — Подо мной... мертвая. Убери, — каждое слово дается с трудом, Учиха не чувствует распухшего языка, но справляется. Секунду Якуши соображает, но потом все же запускает руку в складки одеяла. Саске почти щекотно от чужих движений, но он терпит. Наконец Кабуто вытаскивает на свет длинную, обмякшую, согревшуюся под горячим телом змею. — Земляной удав, — говорит Кабуто и оставляет Саске одного. Учиха долго лежит в темноте, чутко прислушиваясь к ощущениям, а перед тем, как уснуть вновь, кое-как переворачивается на бок, чтобы не захлебнуться во сне рвотой. На этот раз сон милостив и забирает в свои объятия почти нежно. *** От Наруто пахнет близкой грозой, свежим потом и горьким травяным соком. Саске жмурится, как от боли, плотнее стискивает челюсти, до скрипа сжимая зубы. Он знает, что его губы сейчас выглядят напряженной белой нитью, застывшим шрамом поверх лица. — Ну же, ну же... — шепчет Наруто, запах усиливается. — Ну пожалуйста... Саске открывает глаза, в висках пульсирует от вращения запятых шарингана, зато теперь все видно в мельчайших деталях. Например, у болтливого Узумаки поперек лба, на том месте, где он обычно повязывает протектор, полоска молочно-белой, нетронутой загаром кожи. И возле глаз намечаются крошечные морщинки, отчего взгляд кажется лукавым даже сейчас, когда во влажной синеве застыла мука. — Сас-ске... И эта «с-с» свистит, разносится шершавой лентой в застывшем воздухе. Как у Орочимару, но совсем иначе, не объяснить словами. Теперь черед Наруто жмуриться — соль застилает глаза, он моргает часто-часто, дышит тяжело, тонкий слух может различить тихий хрип некогда пробитого легкого. — Са-аске!.. А вот теперь все правильно, без «с-с», но со сладким, на выдохе «а-а» от которого россыпью искр по позвоночнику бежит предвкушение. Саске облизывает губы, словно решаясь, а Наруто почти на грани: ресницы дрожат, брови изломаны, во рту блестят нечеловечески острые зубы — так прорывается наружу демоническая сущность. На какой-то миг Учихе хочется, чтобы Наруто пустил их в ход — впился ему в горло, выгрыз кусок артерии вместе с мышцами, сухожилиями и навсегда оставил в себе его частичку. Саске сглатывает набежавшую слюну и тянется вверх. Секунду они буравят друг друга взглядами, но потом сдаются — взгляд Наруто подергивается мутной дымкой, словно теперь между ними встало тонкое, запотевшее стекло. Когда очередная капля пота достигает кончика носа Узумаки, Саске ловит ее губами, ему нравится этот острый, солнечный вкус. Он раскрывает рот чуть шире и проходится широким, расслабленным, как у пса, языком по чужому лицу: соль и горечь — в этом весь Наруто. В этом они оба. Саске плотнее, до боли смыкает капкан из собственных бедер вокруг чужих боков, обхватывает сильную, жилистую шею и вдавливает Наруто в себя в отчаянной попытке слиться, поглотить. Растворить в себе. — Саске, я ведь люблю тебя. В глубокой синеве рождается солнце, Учихе хочется зажмуриться от его яркости, его опаляющей, яростной прямоты, сжигающей все тени внутри. Он сглатывает, размыкает губы: — Наруто, я... Саске не успевает договорить — его выламывает в болезненной судороге и он просыпается. Снова. Сон. Просто сон. Ему уже лучше, голова почти не кружится, слабость отступила. В подземелье темно и сыро, влажная от пота простыня спеленала ноги, отовсюду тонко тянет плесенью и сладковато — гнилью. Саске трет лицо ладонями, грубые мозоли царапают нежную кожу век, сдирают корочку на лопнувшей губе. Учиха слизывает кровь. Солоно. Почти как пот Наруто из сна. Только сладости нет. Саске злится. Движения собственной руки знакомы, они не приносят ни удовольствия, ни удовлетворения. Разрядка тусклая, от нее становится еще хуже — возбуждение, концентрировавшееся раньше в паху, словно разливается по всему телу, и теперь его не унять. Саске брезгливо вытирает руку о простыню, переворачивается на живот. Разгоряченное тело остывает, пот холодит кожу, стягивает ее солью, стоит только закрыть глаза, как на изнанке век появляется яркая синь. Саске ворочается с бока на бок и не может уснуть, ему начинает казаться, что все в комнате пропиталось запахом близкой грозы, что простыни наэлектризовались и льнут к его телу. Он не выдерживает, встает с кровати, одевается. Путь на поверхность — длинный, узкий, как кишка, коридор. Саске ступает мягко, почти бесшумно, хотя не строит иллюзий: Орочимару знает, что он не спит. Вход в Убежище — металлический люк, промерзший насквозь, покрытый инеем. Саске с грохотом сдвигает засов, толкает люк плечом, но тот не поддается, лишь угрожающе стонет металл. Учиха отходит на пару шагов назад, использует катон: начинает с тонкой струйки огня, но с каждой секундой увеличивает напор. Каменный пол под ногами намокает, в воздухе остро пахнет разогретой сталью, люк под языком пламени темнеет, идет пятнами. Саске останавливается, выжидает пару минут, а потом касается металлической поверхности кончиками пальцев — горячо. Кожа розовеет, но до волдырей далеко. Он вновь наваливается на люк плечом, тот с грохотом отодвигается, и в тесный коридор вперемешку со снегом врывается ветер. Саске выходит наружу. От горизонта до горизонта, всюду, куда хватает взгляда — снег. Гигантская, выглаженная северными ветрами равнина, с извивами белых дюн, с редкими переливами серых и синих оттенков. Саске жмурится, уставшие от тренировок глаза слезятся, словно в них сыпанули песка. Он утирает быстро замерзающую влагу и идет вперед, снег под протектором сандалий проминается с морозным, свежим хрустом. Змеиный яд все еще в крови: сердце стучит гулко, тяжело, в висках пульсирует, язык кажется распухшим, чужеродным и сухим, но все это ерунда в сравнении с тем, что, наконец, можно вдохнуть полной грудью, можно видеть солнце. Солнце... Он и не думал, что можно так скучать по нему. Коноха избаловала его, сделала слабым, зависимым. Саске поднимает голову, небо жалит ослепительной синевой: ни облачка, словно над снежной равниной опрокинули лазурное блюдо теплого моря в полный штиль. В груди давит, сжимает и лопается, он падает на колени, снег превращается в талую воду, пропитывает ткань и льнет к коже, забирая тепло. Когда Саске возвращается в комнату, его уже ждут, Орочимару сидит на разворошенной постели, сложив обернутые в эластичные бинты руки на коленях. Даже с такого расстояния чувствуется специфичный запах тлена и лекарств: Великому Санину осталось совсем немного. — Тебе нельзя замерзать, Сас-ске-кун, переохлаждение пагубно скажется на чистоте эксперимента. — Когда мы покинем это убежище? — Когда ты будешь готов. Учиха прислоняется плечом к стене и безучастно думает, что где-то там, на простынях, где сидит Орочимару, до сих пор влажно темнеет пятно его спермы. Готов для чего? Стать новым сосудом? Убить брата? Сразиться с учителем и сразить? — Я готов. Змеиный зрачок, внимательный, хищный, сужается, превращаясь в черную щелку. Саске взмахивает кунаем так быстро, что сталь очерчивает в полумраке комнаты сияющий полукруг. — Я готов. Саске переступает через тело белой змеи, подходит к Орочимару вплотную и позволяет обвить шею розовой удавкой влажного языка. — Что ж, Убежище в Кусагакуре ждет нас.